Тилем
Уленшпигелем,  то с Жан-Жаком  Руссо;  мы  садились  в  Ярмуте на  корабль с
Робинзоном Крузо и подстерегали рыжих сфексов среди песков горячего Прованса
с Фабром, волшебником и мудрым пасечником Природы.  Мы вдыхали воздух вашего
прошлого  и  вашего  настоящего.  Мы  вглядывались в  смутную  дымку  вашего
будущего.  Все,  созданное вами, стало  нашим, ибо, по  глубокому  убеждению
русского человека, все, что создано людьми, принадлежит Человечеству.
     Вот почему в  июне сорокового года мы  оплакивали Лондон,  как  если бы
немцы   бомбили   Москву.  Вот   почему   год  спустя  мы   почувствовали  с
удовлетворением, что сражаемся в великой битве за Грядущее в  одном строю  с
вами, и стали, как свойственно русским, насмерть на наших общих рубежах.
     А теперь настал срок воззвать к  вам: готовы ли вы к подвигу? Понимаете
ли  вы,  Барнстэйплы  и  Смоллуэйсы,  что  настали  сроки,  когда  за  жизнь
приходится платить  не нефтью,  не золотом,  не биржевыми чеками,  а кровью;
когда вся ненависть  мира должна сосредоточиться на "марсианах",  засевших в
ямах Берлина и  Берхтесгадена,  но в то же  время  и  на  ваших  собственных
Полипах из  "Министерства околичностей", сегодня  (сегодня, мистер  Уэллс!),
как  и  во  времена Диккенса,  продолжающих  размышлять,  "как  бы не делать
этого".
     Узнайте нас, как мы вас  знаем, и вступайте на наш страдный, тяжкий, но
победоносный путь, локоть к локтю, безоговорочно, как братья!"
     Вот этот  десяток пожелтевших листков той газетной  бумаги, на  которой
был написан черновик письма, -- он передо мной.
     Письмо кончалось так:
     "Я  прервал изложение  моих  мыслей, дорогой  мистер Уэллс,  потому что
прозвучал  сигнал тревоги.  Зенитки  открыли стрельбу. Два  "марсианина"  на
узких  крыльях  маневрируют  над  заливом, уклоняясь от разрывов...  На  юге
гремит канонада. На железной дороге дымит бронепоезд. Мы  боремся и победим.
А вы?
     Есть  две  возможности. Или, раздавив ваших алоев  и  полипов,  вы, как
Смоллуэйс, схватив "кислородное ружье",  броситесь в бой  рядом с нами. Или,
подобно мистеру Моррису из вашего "Грядущего" (его имя изящно выговаривалось
"Мьюррэс",  помните?), "надев  на  лысеющую  голову модный головной  убор  с
присоской,  напоминающий гребень  казуара",  предпочтете вызвать  телефонным
звонком -- дабы не страдать излишне, дабы "не делать этого" -- Агента Треста
Легкой Смерти...
     Что ж, вызывайте. Но предупреждаем вас: на этот  раз смерть не окажется
легкой!
     Нет, я  верю, что будет не так! Вы уже кинулись в один бурун с нами. Мы
умеем  плавать.  Опирайтесь  на наше плечо, но  не  цепляйтесь  судорожно за
спасающего. Гребите вместе  с нами к берегу:  с каждым взмахом он --  ближе.
Готовьтесь отдать все, и тогда вы все сохраните. Будьте готовы разить, а  не
только подписывать чеки. И тогда -- час настанет.
     Тогда высоко над окровавленной Европой стаи ворон полетят терзать вялые
щупальца последних марсиан. Тогда деловитые саперы начнут  подрывать  уже не
страшные  мертвые  цилиндры. Тогда  еще раз разнесется  над старым материком
отчаянное "улля-улля!" погибающего среди всечеловеческой радости  чудища.  И
все мы -- вы и мы -- скажем в один голос и  с равным правом: "Человечество и
человечность спасены нами!"
     Но чтобы так случилось -- надо спешить".
     Ярким апрельским днем я принес конверт с письмом на нашу полевую почту.
Техник-интендант,  сидевший   там,  вчитался  в  адрес:  "Совинформбюро.  Т.
Лозовскому. Город Куйбышев". Он посмотрел на меня: "Ого! Далеконько хватили,
товарищ начальник!"
     Если бы он знал, куда я на самом деле "хватил"!
     Летом того же  года  командование  наградило меня  великой  наградой --
месячной поездкой  в  тыл,  "в эвакуацию", на Урал,  к семье. Вернулся  я  в
августе.  Все,  все  было фантастикой.  Утром  -- Москва, гостиница "Якорь",
метро,  беготня по  издательствам. Потом -- три или четыре часа  на бреющем,
волны  Ладоги под самым брюхом самолета, потом --  куда более трудная задача
-- добраться  от  аэродрома  до Петроградской стороны, и наконец,  в тиканье
метронома, в глухих раскатах обстрела, -- улица Попова, Пубалт. Другой мир.
     В  большой  комнате писательского общежития к вечеру никого не было. За
ширмочкой в углу похрапывал лейб-шофер Всеволода Вишневского Женя Смирнов. А
на моем столе, прижатая  осколком зенитного  снаряда, лежала  длиннейшая, на
семи  листах  писчей  бумаги,  телеграмма. Телеграмма  с латинским  шрифтом.
Откуда? Что?
     Я торопливо "затемнился", зажег свет.
        "1. 0020 17 К С ВАС"
        "W 342--29 London 1811 29 L 704"
        "London June 1942 Dear commander Uspensky,"
        "comrade literature and in our fight..."
     Скажу честно, сердце мое дрогнуло. Нет, не оттого, что -- Уэллс, просто
потому, что бумажная пачка эта как бы материально воплотила в себе так много
нематериального. Мое письмо дошло -- туда, через целый океан смерти и хаоса.
И донесло  до великого англичанина слово русского человека и солдата. И этот
первый  и  лучший из  Барнстэйплов  Англии  не только  прочел  мои слова, он
продумал их, он отвечает. На  столе лежала какая-то частица  дружбы народов,
интернациональной общности литераторов, что-то очень большое и дорогое...
     Я быстро перелистал страницы. Да, он:
     Dear  commander Uspensky, comrade literature and in our fight for ample
life for all men...
     Я  не  такой  знаток английского  языка, чтобы  вот  так взять тогда  и
прочесть все семь страниц телеграфного текста, со всем его лаконизмом, с его
"комма",  "стоп"  и  "стоп-пара",  с   его  непривычным  шрифтом,  странными
умолчаниями. Но в Пубалте нашлись англо-русские словари.
     Я сидел над письмом до полночи. За окном громыхало, лампочки то меркли,
то разгорались. Была тревога: командиров попросили в убежище. Моя дверь была
закрыта, я  сидел тихо  как  мышь; Женю  Смирнова  -- все знали -- разбудить
угрозой бомбежки немыслимо. Я перевел все.
     Его  ответ  состоял  из  двух  неравноправных частей.  Старый,  больной
писатель,  едва  выкарабкавшись  из  "брэйкдауна", из  тяжкого  упадка  сил,
получив  мое  письмо,  разволновался чрезвычайно.  Оно  наступало  на  самые
болезненные мозоли его; но оно было "оттуда", из России; оно показывало, что
черные опасения и  тревожные  мысли его известны и  понятны в  этой  стране,
которую он так давно любил и ценил.
     И  видимо, там, в России,  его  слышат  и  понимают лучше,  чем тут, на
родине, --  как  свободного мыслителя,  как  великого болельщика за  будущее
человечества, как поборника вольного содружества вольных народов.
     Он  не  мог  в те  дни  сесть  к  столу  и  с  обычной  своей  живостью
откликнуться,  сказав  от души все,  что я ожидал от него. Но  он не  мог  и
промолчать.
     Он только  что закончил  "Феникс" -- книгу, в которой в  последний  раз
сделал смотр своим уэллсовским  (и барнстэйпловским!) заветным  мыслям, свел
воедино мрачные предчувствия  и робкие надежды. Ему -- Кассандре мира, но не
его Гектору, пророку, но не бойцу -- захотелось воспользоваться моим письмом
как  перекинутым над бездной легким тросиком,  чтобы перенести  через бездну
тяжесть собственных, уэллсовских, утопических чаяний.
     Три  четверти своей великанской  телеграммы он отвел на изложение  той,
составленной им в последние годы, "Декларации  прав человека как индивидуума
и его  обязанностей  как гражданина", которая все  еще  казалась ему победой
разума, чем-то новым и свежим  на  пути борьбы  за Будущее, которая радовала
его и мучила, представляясь то достижением, то просто очередным "прожектом".
     А она и не могла стать ничем иным, как "прожектом".
     Много раз в этом письме он подчеркивал: наши  мысли -- его,  Уэллса,  и
мои, его  корреспондента, --  совпадают. Ну что  же?  Они и впрямь совпадали
где-то, в самом зерне, в  искреннем с обеих сторон стремлении к  тому, чтобы
Будущее стало светлым и прекрасным. Он провозглашал "права", которые считали
естественными и необходимыми и мы:  право каждого  человека на  жизнь, право
любого дитяти на  защиту и помощь,  "даже если это -- сирота"; право каждого
члена общества на знание, на  труд, на  свободное передвижение, на охрану от
насилия, равное  для всех,  одинаковое  повсюду, безотносительно  к широте и
долготе  места,  к  цвету  кожи,  к   интеллекту  и  социальному   положению
"индивида".
     Все это уже много лет возглашали и мы.
     Но  если  раньше ему  казалось, что все эти великие  блага  --  сколько
столетий мечтало о  них человечество! -- могут быть  получены им бескровно и
спокойно (то ли в тот блаженный миг, когда Земля пройдет сквозь хвост благой
кометы и "отравленный" -- великолепно  отравленный!  --  его  газами человек
вдруг станет иным -- добрым,  бескорыстным, евангельски  незлобивым;  то  ли
после того, как над миром пронесется коричневая туча марсианского нашествия,
и сама Природа спасет его для лучшей жизни, взяв себе на помощь ничтожнейших
тварей, бацилл), то теперь  он  вообразил  себе,  что  все  эти великолепные
"дезидерата" * сами по себе, помимо воли людей, классов, государств, созрели
на древе жизни и, чтобы они упали  и насытили алчущую человеческую ойкумену,
нужен только легчайший  порыв ветра... Нужно,  чтобы люди -- все люди! -- от
английского лорда до индокитайского кули -- сами захотели стать людьми.
     * "Желаемое" (лат.).

     В этом и была  не видимая ему  разница.  Мы утверждали, что  на могучее
древо  истории нужно  взбираться,  кровавя руки и ноги,  надо обламывать его
страшные сучья, не  боясь ран,  надо  сражаться с  химерами, живущими в  его
листве,  и  --  тяжким  трудом,  суровой  отвагой,   жестокой,  может  быть,
настойчивостью -- в смертельной борьбе добыть миру Счастье; а он,  фабианец,
никак  не способный  полностью  разделаться со  сладкими иллюзиями, все  еще
призывал нас верить в то, что сладкие пудинги совершенства сами свалятся нам
в  рот, без  драки, без крови и  -- самое  главное  -- без тех революционных
неистовств, какие он с барнстэйпловским ужасом наблюдал в прошлом:
     "...Мировая  революция   не   подразумевает   атаку   на   какое-нибудь
существующее  правительство,  конституцию,  политическую  организацию:  ведь
условия, сделавшие ее неизбежной, сложились на протяжении  последних  сорока
лет, когда эти правительства и организации были уже созданы..."
     Видите,  как  просто?  И  нужна  не  вооруженная  борьба,  --  нужна...
пропаганда "Декларации". "Пусть каждый,  мужчина и женщина, кто  поймет это,
приступит  сейчас  же  к  формированию  пропагандистских кружков. Британский
маршал  авиации  может  заставить  людей обсуждать права  человека. Японский
крестьянин может  добиться  точно  того же..."  И  когда  это  произойдет --
наступит якобы вожделенная эра Разума и Счастья.
     Как  цепки  в душах  даже самых талантливых, самых  лучших людей  мира,
истинных людей доброй  воли их прекраснодушные мечты, их евангельские грезы!
А ведь  даже  тот, о ком говорит евангелие, твердил: "Я принес вам не мир, а
меч!" Нет, британские  и  американские, французские  и немецкие  маршалы  не
только не хотят  обсуждать эти права, -- они и  сегодня сбрасывают  напалм и
фосфор на тех, кто готов эти права отстаивать.
     И  в  1942  году Уэллс  оставался Уэллсом,  фабианцем, возлагавшим  все
надежды на  внутреннюю революцию  души, сопряженную с  революцией научной  и
технической.
     Видимо,  не  стоит  публиковать  полностью  эту  беспомощную,   хотя  и
благородную по чувствам,  часть его  письма. Как ни печально, она прозвучала
бы словно "Проект о введении единомыслия" (единомыслия  весьма похвального),
как  розовые грезы  Манилова, о  которых Гоголь  с  тихой  усмешкой  сказал:
"Впрочем, все эти прожекты так и оканчивались одними только словами".
     Но  я хочу напечатать здесь  вступительную часть его письма.  Это -- не
декларация.  Это  --  живое  слово  живого человека,  семидесятишестилетнего
мыслителя   и  поэта,   гражданина   мира,   ошибавшегося,   но  искреннего,
темпераментного, горячего и иронического на восьмом десятке  лет  жизни, как
на третьем.
     Я получил его письмо именно с таким началом, и я горжусь этим.
     "Дорогой командир Успенский, сотоварищ по перу и по нашей общей  борьбе
за  изобильную жизнь  всего  человечества!  У  меня нет  сейчас  возможности
ответить  на  Ваше  чудесное  письмо.  У  меня полный упадок  сил  на  почве
переутомления, и  хотя физическое  состояние мое улучшается,  я могу  писать
только понемногу и с трудом.
     Ваше  знание написанного мною  поразительно! Чтобы  понять некоторые из
Ваших намеков и ссылок, я вынужден был перечитать "Люди как боги".
     Перечитывая  свои старые книги,  то  и дело натыкаешься  на  опечатки и
неудачные  выражения. Я никогда не перечитываю самого  себя, разве уж  когда
это совершенно необходимо.
     Мне пришлось  все же  перечесть "Люди как боги", потому что  я  начисто
забыл  все,  что  касается  мисс  Гриты  Грей.  Воспоминания  же  о  мистере
Барнстэйпле, как по кабелю, передали мне ту тоску об Утопии, которую оба мы,
Вы и я, ощущаем с такой остротой.
     Утопия может стать нашим близким будущим,  но может отодвинуться от нас
и на  дистанцию бесчисленных поколений.  Перед  моим заболеванием я как  раз
закончил книгу "Феникс", которую пошлю Вам, как только она выйдет в свет.
     Дело в том, что Барнстэйпл вернулся в этот мир  преображенным  и принес
Утопию с собой.  Его история как бы предвосхитила  то, что случилось со мной
самим.  В "Фениксе" я стараюсь показать,  что для каждого, кто  способен это
ощутить, объединение нового мира уже наступило.
     Нынешняя   война  точь-в-точь   такова,  как   та,  что  кипела  вокруг
Карантинного Утеса,  это  война между  древними обычаями империалистического
насилия,  тлетворной заразой  мертвого национализма и  конкуренции  с  одной
стороны  и  светлой  разумностью равноправного  всечеловеческого братства  с
другой.
     В "Фениксе" говорится  в точности так, как и  Вы об этом  говорите, что
мировая  революция  наступила; ее надо  немедленно реализовать. Если  все мы
осознаем, что  это так, -- так оно и будет. Много ли  людей уже понимает это
-- вопрос чисто количественный: он должен быть решен арифметически.
     В  час,  когда Революция окончательно свершится, тройной целью ее будет
всемирное разоружение, утверждение свободы и достоинства каждой человеческой
личности,  освобождение  Земного   шара   от   частной   и   государственной
экспроприации,  с  тем  чтобы  все  земли  мира  использовались  только  для
общечеловеческого блага.
     Спорить  больше не о  чем.  Революция  должна  выполнить  свои  задачи,
пользуясь техникой, созданной в предыдущие  годы, и  современными  способами
массового распространения идей.
     Чтобы  добиться решения  этой основной задачи,  революция создаст,  где
только  возможно,  образовательные  кружки и  ячейки.  Основным  содержанием
пропаганды будут  права человека, вырастающие на  базисе  трех главных целей
ее.
     Эти права опираются на основные требования, предъявляемые Человеком  от
своего имени и от имени Человечества. Без них на Земле никогда не водворится
мир, не наступит век свободы, единства и изобилия.
     О каждом правительстве, о каждом, кто стремится стать лидером, о каждом
государстве,  о  любой организации  должны  будут  впредь  судить  только на
основании того, подчиняют ли они свою деятельность  задачам  Революции:  она
определит их работу и станет их единственной целью.
     Этот важнейший  труд  по  пробуждению Нового Мира  надо вести  на  всех
языках Земли. Коммунисты уже сто лет назад проделали  во всемирном  масштабе
такую работу,  хотя у них было несравненно меньше возможностей.  Сегодня  мы
должны заново выполнять ее, используя все доступные средства.
     Отбросим в сторону  громкие имена и самих  вождей:  основой и существом
пропаганды отныне  да станут  права  человека,  сформулированные во  всей их
нагой простоте и ясности. Вот какой  исходный  образец  для этого  предлагаю
я..."
     Дальше  следовал  очень  длинный,  очень подробно  разработанный проект
"Декларации", о котором я уже говорил, и под ним короткое заключение:
     "Когда  я  пишу  это,  я  не  более  чем повторяю,  подобно  эху,  Ваши
великолепные мысли  на  своем,  английском  языке. Я  рад  этой возможности.
Пользуясь Вашим выражением,  мы встали плечом  к плечу  не  для того,  чтобы
разрушать, но для того, чтобы спасать. Вот почему  я и подписываюсь тут  как
братски  Ваш во  имя  достигающей своих вершин всечеловеческой  революции во
всем мире
     Герберт Джордж Уэллс".
     Темной осенней  ночью я перевел последнее слово  (этот перевод --  он и
сейчас передо мной). Тревога  кончилась.  Во  мраке  грохотали только редкие
разрывы  немецких снарядов -- оттуда, от  Дудергофа, из-за Лигова. Я сидел и
думал.
     Он  не ответил мне ничего  на мое  прямое и настойчивое  требование, ни
слова не сказал о втором фронте.
     Но  разве я был так  наивен, чтобы  ожидать  этого? Тот, кто  хотел  бы
получить  такой ответ,  должен  был  писать не  Герберту Джорджу  Уэллсу,  а
Уинстону Леонарду  Спенсеру Черчиллю,  "сыну предыдущего", как его титуловал
когда-то всеведущий "Брокгауз и  Ефрон". Но навряд ли и  Черчилль ответил бы
на этот вопрос быстро и прямо.
     Нет, я  не  ждал этого.  Я  думал -- думаю и сейчас, -- что  честное  и
откровенное  обращение  русского литератора к  писателю-англичанину  в такие
дни, на таком пределе мировой напряженности, на таком историческом рубеже не
останется не услышанным в Англии. Я думал, что факт такой переписки, а также
и содержание  такой переписки, независимо от  того, кто писал, но принимая в
расчет, к кому он обращался, принадлежит к фактам, которые уже нельзя бывает
"вырубить топором" из однажды бывшего.
     Кто еще  знает -- когда, на каком другом историческом повороте, эти два
письма  могут сыграть свою, пусть небольшую и не громкую,  но  благоприятную
для нашего дела роль?
     Два "больших дня"  состоялись за всю мою долгую жизнь в моем  общении с
одним  из величайших  писателей  Англии (да  и  всего мира,  если говорить о
первой  половине  нашего  века!).  Тот день,  когда  на  плечи девятилетнего
школьника свалился впервые груз его сложного, противоречивого, пленительного
и нелегкого таланта, и тот, когда сорокадвухлетний командир Балтфлота увидел
его телеграмму на своем столе.
     Между этими датами протекла не  только  большая половина моей жизни, --
протекли величайшие в истории мира годы.
     Я счастлив, что был их современником и свидетелем. Я рад,  что  сегодня
могу открыть  перед  читателями  эту страничку своей личной летописи: в  ней
отразился  огромный мир,  огромный  век,  тот  размах  гигантских событий, о
котором  так  много размышлял, который так глубоко  переживал, в котором так
страстно хотел до конца разобраться "братски наш Герберт Джордж Уэллс".

        "ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ"

        "ПТИЧКА В КЛЕТКЕ"
     Всю  мою  жизнь  я прожил в Ленинграде.  Я люблю Ленинград  больше всех
других городов мира.
     Иногда  меня спрашивают: "А за что?" Мне хочется ответить: "А  за все!"
Но, подумав,  я прежде  всего вспоминаю  страшные  и великие дни блокады.  А
размышляя,  что  мне  всего памятней в блокаде, я невольно улыбаюсь и говорю
себе: "Герой труда Петр Соколов!"
     Вот как вышло дело с Петром Соколовым.
     Летом  1943 года командование приказало мне пойти на "Энский завод", --
как тогда говорили, охраняя военную тайну.  Посмотреть, что там  делается, и
заодно почитать рабочим мои фронтовые рассказы.
     Грешным делом,  я подумал: "Ленинградские рабочие теперь сами  живут на
фронте. Немцы -- рукой подать; каждый день -- обстрел, бомбежки... Зачем  им
мои рассказы?"
     Но я был офицером флота: приказ -- это приказ. Конечно, я пошел.
     "Энский завод" до войны выпускал типографские