ли себя прогрессивной частью молодежи;
нам  представлялось, что начавшаяся революция породит на долгие годы,  может
быть даже  на  вечные  времена,  такую  передовую,  такую  "демократическую"
республику, образцы которой мы видели  в республиках  уже  существовавших, в
первую голову -- во Французской.
     Мы думали  о том, как пойдет жизнь этой  республики,  каждый по-своему.
Многим  из  нас  казалось,  что  она  покатится  по  отличным от европейских
образцов, как бы  "улучшенным", как бы  "исправленным",  рельсам. Потому что
ведь  нам  не  был   заказан  критицизм   по  отношению  к  западным  формам
государственности.
     Но в общем-то мы отталкивались  от ненавистных и нашим  родителям и нам
черт  царской России, черт  самодержавной  монархии,  и  полагали  -- скорее
интуитивно,  нежели  рационально,  --  что  первым  и долговременным  этаном
преобразования русской жизни будет -- догнать западные страны.
     А уж  о  том,  станем ли  мы их  перегонять, явим ли миру новый образец
общества, нам  -- осузского образца молодым  людям -- и  во сне не виделось.
Самое  понятие  социальной революции не  фигурировало  в  программах  нашего
обучения.  Мы -- я говорю именно о большинстве "управцев" первого  созыва --
просто  о нем  почти ничего не слыхивали. И те из  нас, которые представляли
себе  значение  слова "социализм",  видели его в утопическом, реформистском,
обескровленном и обезжиренном  виде.  Я думаю, что многие из  нас были тогда
несомненными фабианцами.
     Но кадетами мы  -- за редким исключением -- не были и возникли вовсе не
в утробе кадетского клуба.
     Мне  кажется,  что  отчасти  Д.  Мейснер  рисует события так,  как  ему
представлялось  когда-то,  что  они  идут, или так, как  ему,  "кадету  всей
душой",  хотелось бы, чтобы они шли  тогда. Отчасти же  ему просто  иной раз
изменяет память.
     Это  с  ним  случается. Так,  скажем,  он упорно именует нашу тогдашнюю
организацию ОУСУЗом, составляя это словечко  из первых  букв  словосочетания
"Организация  учащихся средне-учебных  заведений". Но  мы  всегда  звали  ее
ОСУЗом  (Организация средне-учебных  заведений) и  себя  звали "осузцами", а
наших   "барышень",  членов  ОСУЗа,  (увы)  --  "осузками".  Чтобы  не  быть
голословным, приведу здесь не бог весть  какое талантливое, но доказательное
четверостишие, сочиненное в те дни кем-то из осузских рифмачей:

        "Депеша на Землю"
        ""Парнас, алтарь Эвтерпы,"
        "Одной из девяти, прекраснейших из муз."
        "Успенский, гордый бард! Ты вдохновенье черпай"
        "Отныне лишь в словах, рифмующих с ОСУЗ...""
     Эвтерпа, как известно,  муза  лирической поэзии." Кто это  сочинил и по
какому  точному  поводу, я  теперь  уже  сказать  не  могу,  но самые  стихи
запомнились мне, и они ясно  свидетельствуют о том, что Д. Мейснер ошибся  в
слове.
     Могла бы послужить  доказательством того же и так называемая "Осузиада"
-- своего рода "ирои-комическая драма", тоже сочиненная в недрах ОСУЗа. Ее у
меня, увы, давно уже нет.
     Но это все  пустяки: "ОСУЗ"  или  "ОУСУЗ". Существенно  другое. Дмитрий
Мейснер не  может  не  помнить,  что после  того,  возможно  первого в ряду,
собрания учащихся Петроградской стороны, о  котором я рассказал в главе "Тот
февраль",  вскоре состоялось  другое,  уже  общегородское, собрание  в  зале
Тенишевского  училища на Моховой.  Оно  было  несравненно  представительнее,
многочисленней, красочней. Именно там была избрана первая Управа ОСУЗа.
     В состав этой  Управы  вошло немало  учащихся  --  в  том числе  многие
ученики  "Тенишевского". Среди них  были молодые люди  самых различных  -- в
определенных границах, конечно -- взглядов и политической ориентации. К  ним
присоединились ученики других гимназий и реальных училищ, и состав Управы от
этого стал  еще много  более  пестрым  и  разноликим.  И судьбы  --  будущие
далекие, тогда еще невидные нам самим,  судьбы  --  этих  юношей  и  девушек
оказались очень непохожими друг на друга, одна на другую.
     Да, конечно, были среди нас юнцы, которых несколько  лет спустя вихрями
бурного времени нашего занесло  далеко за  границы Советской страны. Мейснер
называет  фамилию  Николая Быстрова,  "управца  второго  созыва",  говоря  о
русских, которых он встречал в пражской  и парижской эмиграции. Все мы знали
Колю Быстрова, высокого и плотного энглизированного юношу, со стриженной под
"первый номер" головой,  не без театральности курившего "кепстен" в  трубке,
носившего  на близоруких  глазах не  вульгарные  очки,  а  изящное  пенсне в
золотой  оправе,  цитировавшего  Киплинга,  стрелявшего у себя  в  комнате в
карточные  двойки  и  тройки  из  "монтекристо"  --  для  киплинговского  же
колорита. Я могу назвать Ивана  Савича  -- он был  даже председателем первой
Управы -- позднее  профессора в Сорбонне. Но ведь не они же одни были с нами
тогда, и не они делали погоду.
     Несколько  раз  я  уже  упоминал  умницу и обаятельную девушку Лялю И.,
признанную "мисс ОСУЗ" тех дней. Ляля  И. уже в начале двадцатых годов стала
членом  партии,  работала и  на  транспорте и  в газетах; в  тридцатых годах
авторствовала на радио, была работницей  облпрофсовета... Я  помню блокадную
крышу сорок  первого года и еле живую, исхудавшую до скелетообразности Елену
И.  на этой  ленинградской крыше --  в качестве  смелого ж находчивого бойца
противовоздушной обороны.
     Кладбище у деревни Даньки хранит по сей  день  прах этой нашей  осузки,
этой беззаветно преданной  идеям коммунизма партийки, этого до кристальности
честного человека... Нет, никогда Ляля И. не была кадеткой, и, как бы ни был
уверен в своей правоте Д. Мейснер, она стояла  не на одной с ним платформе в
1917 году, а на прямо противоположной.
     А лучший осузский  оратор, с бурного выступления которого началось наше
"основоположенное"  собрание   в  тенишевском  зале,  сам  "тенишевец",  сын
врача-дантиста,   необыкновенно  одаренный  человек  --  Лев   Александрович
Рубинович-Рубинов?
     Про  жизненный путь Левы Рубинова можно написать книгу, и она  читалась
бы как приключенческий роман. У меня нет сейчас в руках документов, которыми
я смог бы подкрепить и подтвердить его биографию, но ведь мне это пока что и
не нужно. Достаточно двух фактов.
     В  дни  гражданской войны коммунист Лев  Рубинов  пошел добровольцем на
фронт  и  сражался там  до тех пор,  пока  тяжелая болезнь не  вывела его из
строя.  Он  тогда был  девятнадцатилетним юнцом с гимназической скамьи. А  в
1941  году  Лев   Александрович   Рубинов,   вчерашний  юрисконсульт  мощных
ленинградских  предприятий, аттестованный  по  военной линии  на  интенданта
первого ранга, в первые же дни войны, не ожидая мобилизации, пошел в дивизию
народного ополчения рядовым. В  первый же  день на фронте, у станции Сольцы,
он был тяжело ранен во время бомбежки, эвакуирован в Сибирь, вернулся оттуда
полным инвалидом и все же до самой кончины своей работал,  думал, писал, жил
полной жизнью...  Как  ни  старайся насиловать свое  воображение,  никак  не
представишь себе Льва Рубинова  -- прокурора  и следователя начале двадцатых
годов, адвоката-защитника в их  конце,  юрисконсульта учреждений и заводов в
годах тридцатых,  воина гражданской и Великой Отечественной  войны, до мозга
костей советского человека -- кадетом, по  Дмитрию Мейснеру. Да он никогда и
не был им. Наверняка и сам Мейснер помнит Л. Рубиновича семнадцатого года.
     Я  мог бы назвать немало  фамилий тех моих товарищей по первой и второй
осузским Управам, которые еще живы  сегодня и вершат свои -- большие и малые
-- советские дела  в Советской стране. Им  не в чем  упрекнуть  себя на всем
протяжении  их  жизней,  и, я  уверен, задай им  Дмитрий Мейснер  вопрос  --
понимали ли  они себя как "кадетов"  в 1917 году,  -- они пожали бы плечами,
улыбнулись бы в ответ и  сказали бы:  "Если  бы это  было так, мы не были бы
теперь теми,  кем мы ныне являемся!"  Я не удивлюсь, если  получу, когда эта
книга выйдет в свет, весточку от Э. М. Арнольди, кинематографиста и ученого,
теоретика советского кино -- нашего осузца.
     Если бы она была жива, она  ядовито  посмеялась бы над ошибкой Мейснера
-- осузка не  петроградская, а киевская, но все-таки осузка, -- писательница
и сказочница Ирина Валерьяновна Карнаухова, книги которой бурно  расходились
среди  советских  ребят,  которая  много  лет  работала в  советской детской
литературе, которую ("Сказки бабушки Арины") знала вся наша страна.
     А Вероника Браун?..  Я  потерял  ее  очень давно  из вида,  но до  меня
доходили слухи, что в двадцатых годах Ника Браун была прокурором на Урале --
и в те горячие, бурные, непримиримые годы... Кадетка?
     Отнюдь не кадетом был и Владимир Владимирович  Пруссак, о котором я уже
достаточно рассказал раньше.
     Годы, которые неслись над нами, непосредственно вслед за тем разбросали
нас в разные  стороны,  и я потом  лишь  изредка, то там, то здесь, встречал
своих осузцев. Да, надо сказать, самый "разброс" этот проходил тогда нередко
весьма странно, причудливо,  неожиданно.  Теперь,  вспоминая,  тоже  нелегко
понять  -- каким  движением  переводились  в  те бурные,  нелегкие  и  такие
памятные, такие дорогие всем нам годы  стрелки наших рельсов то в одну, то в
другую сторону...
     Вот какая, в теперешнем моем  представлении -- почти гротескная история
разыгралась в 1918 году на нашем осузском фоне.
     Когда  возник  ОСУЗ, я был семиклассником. Почти  все мои сотоварищи по
первой  Управе были учениками восьмых классов, кончали  курс в  мае 1917-го.
Осенью была избрана  вторая  Управа ОСУЗа.  Ее состав был несравненно левее,
нежели предыдущий, хотя  большевиков я там не  помню. Меня  избрали и в этот
второй состав  Управы: я-то  должен был  кончить гимназию  весной следующего
года,  восемнадцатого. Председательницей  новой  Управы оказалась белокурая,
голубоглазая решительная Нина Г., дочка известного военного хирурга.
     Этот  ОСУЗ,  новый,  уже  не  открещивался  от  практических  дел:  был
образован, например, "ученический кооператив". Стали мы иначе относиться и к
происходившему  вокруг  нас:  помнится,  когда  после   Октября  на  дальних
подступах к городу  начались схватки  с подходившими с юга казачьими частями
генерала Краснова,  была сделана  попытка сформировать и отправить на  фронт
гимназический  летучий  санитарный отряд  ОСУЗа.  Не могу  Сейчас утверждать
точно,  но  кажется,  она  была осуществлена.  Отряд  выехал  на  гатчинское
направление, однако красновцы так быстро  были разбиты  и сдались, что,  как
будто, осузским санитарам почти не пришлось поработать в боевой обстановке.
     ОСУЗ  и  в  эти  времена,   да  и  всегда,  начиная  с  момента  своего
образования,  был  организацией,  существовавшей, так  сказать,  "на  фуфу".
Никаких источников денежных  средств,  никаких финансовых  фондов у  него не
было.  Он  был на  сто  процентов  общественным  органом,  а  в  то  смутное
"временное" время, по-моему,  никому даже и  в голову не приходило  как-то в
плановом порядке  кредитовать,  принимать  на  снабжение, на "бюджет" такие,
возникавшие на каждом углу и по самым неожиданным поводам, органы.
     Я  не  помню  также,  чтобы  существовал  какой-то  постоянный  порядок
внесения  членских взносов; никаких  членских билетов  ни  у кого из нас  не
было.
     Не было, откровенно-то говоря, и крупных "расходных статей", а если они
возникали,  то  средства  на  их   погашение  образовывались,  так  сказать,
"вскладчину": мы сами  предлагали себе внести по  такой-то сумме на такую-то
надобность -- ну, скажем, на тот  же кооператив при его организации,  на тот
же санитарный отряд.
     Кроме  того, существовала резервная возможность выклянчить какую-нибудь
небольшую   дотацию  у   того   или   другого   из  располагавших   деньгами
многочисленных  эфемерных, то  возникавших,  то  исчезавших  общественных  и
государственных учреждений  Временного  правительства...  Надо  было  только
уметь клянчить. Или -- "ловчить".
     Мне ни разу не попалось за все эти долгие годы ни одной работы, которая
была бы посвящена проблемам экономической  и финансовой практики  Временного
правительства.  Но я не сомневаюсь,  что,  если бы  кто-либо  занялся  такой
темой, выяснились бы обстоятельства фантасмагорические.
     У второй Управы ОСУЗа был чудесный председатель.  Девушка решительная и
категорическая  в суждениях,  быстрая  если не "на руку",  то  на  словесное
воздействие на  "управцев", да к тому же обладавшая весьма  на них  влиявшей
внешностью, Нина Г. тогда напоминала то ли  персонаж из скандинавских саг  и
преданий  --  юную  кайсу,  то  ли этакую григовскую  Сольвейг.  Пшеннобелые
волосы,  голубые глаза, решительный тон...  Председатель была  избрана очень
удачно.
     Полнейшая безденежность  ОСУЗа обычно ничуть не задевала никого из нас.
Но председательница Управы иной  раз  сталкивалась с нею как с огорчительным
обстоятельством. И, несомненно, она всегда вынуждена была бы признать себя в
этом  смысле  беспомощной  жертвой рока,  неспособной  ни  на  одну  керенку
увеличить  наличность  осузских  касс, если  бы  не казначей Управы  второго
созыва Левин.
     Если  Нина Ивановна Г. была  отличным председателем, то Левин  (я не то
что забыл, я и тогда не  знал его имени) был поистине чудо-казначеем Управы.
Ибо он был из другого теста, нежели большинство из нас.
     Этот  Левин  был  учеником  реального  училища  Богинского  на  Невском
проспекте,  83.  Юноша несколько выше  среднего роста, он обладал внешностью
отчасти  комической, --  внешностью этакого меланхолического клоуна.  Он был
длиннонос, черняв. Цвет лица его был, что называется, "нечистым".
     Метафорически  выражаясь,  само  реальное Богинского тоже  обладало "не
вполне  чистым  лицом".  В   дореволюционном  Петрограде  оно   пользовалось
репутацией учебного  заведения, в которое можно поступить, решительно ничего
не зная, и  спустя несколько лет кончить его и получить аттестат, ни на йоту
не увеличив сумму своих познаний. Там можно  было по нескольку лет  сидеть в
каждом классе, учиться на двойки, но быть избавленным от воинской повинности
-- если  только плата за право  учения вносилась  регулярно. Считалось,  что
реальное  Богинского в  этом смысле  дает много очков вперед даже знаменитым
гимназии  и  реальному  училищу  Я.  Гуревич, на  углу  Лиговки  и тогдашней
Бассейной.
     Я не буду уверять, что данные эти совершенно точны: в училище этом одно
время побывал, судя по его  мемуарам,  В. Б. Шкловский -- ясно не все сплошь
там были чистыми двоечниками и тупицами.
     Но Левин, как я  себе это представляю,  относился,  вероятно, все же  к
одному  из этих двух разрядов. Возможно,  до  Февраля он делал усилия, чтобы
хоть  немного исправить  свое положение, но с началом революции счел все это
напрасной тратой энергии.  Он не  бросил  училища, нет; он просто совершенно
перестал заниматься  науками,  вышел на Невский и примкнул к размножавшимся,
как треска,  в условиях всеобщей неразберихи  и всяческих недостатков мелким
спекулянтам.
     Не скажу,  чем именно он  спекулировал, -- летом  и осенью семнадцатого
года перед  инициативными гражданами открылись в  этом смысле весьма широкие
перспективы.
     Думается,  Левин  еще не  успел  стать спекулянтским боссом.  Вероятнее
всего, он  ходил  в подручных, в исполнителях; может быть, просто состоял на
побегушках  у  более  крупных  персонажей  с  солнечной  стороны   Невского.
Несомненно, у  него в  этой области были таланты. Его можно  было  постоянно
встретить  в те  месяцы  в  пространстве от Литейного  до церкви Знамения, в
обществе  таких же, как он сам, уже  нуждавшихся  в бритве молодых  людей  в
кожаных куртках, в широчайших галифе, в полувоенных, полуштатских френчах...
     Все  эти  люди интересовались  очень  многим -- по-моему, уже и сахарин
тогда  начал появляться на черной  бирже. Но  две вещи, два предмета были им
абсолютно чужды:  учение, в чем бы оно ни заключалось,  и любая политическая
деятельность.  И  то и  другое не могло принести  им  немедленного, быстрого
барыша, а о далеком будущем они не задумывались.
     Да и  зачем бы? Их  толканье в  подъездах и подворотнях  на Невском, их
сиденье в ближайших кафе приносили  им  неплохие  доходы.  Тот же Левин  был
всегда при  деньгах (он навалом  держал их  в  карманах плохонького пальто).
Приносило все  это им и  другую пользу -- связи, знакомства... Какие именно?
Ну  вот  этого я точно не могу  сказать, но -- разнообразные. Временные, как
было  "временным"  все  вокруг,  но нужные! И  в  организациях  Земгора, и в
работающих  на шаткой, не  определившейся еще базе органах самоуправления, и
всюду, где делались те или иные денежные дела.
     Словом, Левин был, объективно говоря, жук хороший;  может  быть, скорее
-- жучонок, личинка жука, чем жук, но во  всем остальном  он был весьма мил,
несмотря на свою комически-унылую внешность. Веселый парень, готовый в любой
миг  ссудить своего  брата  гимназиста некоторой суммой в мятых керенках или
свести  его  в  одно из  тогдашних, уже  полубутафорских, ненастоящих  кафе,
угостить пирожным... А кроме  того, у этого,  уже начавшего проходить медные
трубы спекуляции, жучка обнаружилась своего  рода слабость, ахиллесова пята:
ОСУЗ!
     Представления  не  имею, кто и  почему  выбрал  его  в  ОСУЗ?  Впрочем,
"богинцы"  могли  и  не  такого  выбрать:  Левин-то   был  среди  них  явным
интеллектуалом.
     Удивительнее мне другое: каким образом он попал во вторую Управу ОСУЗа?
Здесь, среди  столь "высоколобых" девушек,  как наша  председательница,  как
Грациэлла Джоновна Говард (дочка учителя английского языка в "Аннен-Шуле" на
Кирочной,  человека  более чем  респектабельного,  да еще  к  тому же  Джона
Эбенезера),  рядом со считавшими  себя левыми эсерами Изачеком и Шполянским,
рядом  с  уже  упомянутым  мною  Николаем  Быстровым  в золотом пенсне и  со
шкиперской трубочкой в зубах, Левин  выглядел  не  столько "белой  вороной",
сколько, наоборот, так сказать, "черным гусем".
     Входя в  зал заседаний Управы (это было  обыкновенно  либо класс,  либо
учительская в одной из подвластных ОСУЗу школ), он сразу же робел и терялся.
И уж окончательно немел он, как кролик перед  удавом, если на  него  бросала
гневный взор белокосая, голубоглазая Нина Г.
     В пустом помещении  было обычно беспорядочно и шумно. Заседали  нередко
сидя прямо  на  столах, отчасти  из-за отсутствия  стульев,  а отчасти  и по
юношеской  небрежности к обстановке: так  было революционнее! На краю стола,
как  амазонка  в седле, красовалась председательница.  Почти  всегда  первым
вопросом повестки было --  полнейшее отсутствие средств в осузской кассе. Не
миллионов,  не  тысяч. Мелочи, на самые пустяки! На выкуп несчастных номеров
газеты "Свободная школа",  которую никто не  желал  читать. На  карандаши  и
резинки для кооператива.  На всякую ерунду. Что делать?  Ужас!  И  тут,  как
самый робкий  вассал в замок сюзерена, крадучись входил в помещение казначей
Управы Левин. Дорого бы он дал, чтобы его не заметили!
     Но его видели все. И -- всего опаснее -- видела его -- она!
     -- Левин! -- не давая ему вздохнуть,  налетала она на него. -- Левин, о
чем вы думаете?..
     -- Ну,  может быть, о том. чего бы вечером покушать... -- слабо пытался
сострить Левин.
     -- Как вам не стыдно шутить, Левин? Вы же знаете -- у нас в кассе -- ни
копейки. Вы что, хотите, чтобы газету пустили на макулатуру?
     -- А,  эта газета! --  с  довольно справедливым презрением махал  рукой
Левин. -- Если бы моя власть, я бы плюнул на эту газету...
     -- Этого недоставало  -- плюнуть на  газету! Да и вообще, ОСУЗ не может
жить совсем без денег!
     -- А  Левин может жить без денег?  --  Тут  он чуть-чуть грешил  против
правды.  --  Ну  хорошо,  хорошо,  только  не кричите  на меня... Только  не
кричите! Разве я  сказ