юрку   в  сине-белом,  несколько   матрасного  расцвета,
переплете.  Глубокомысленного  музыковеда  Будяковского  чуть  не  довел  до
разрыва сердца:
     --  Понимаете,  в  последний  миг ваш этюд о Вагнере сняли...  Говорят:
"Что? Вагнер? Не созвучно, знаете..."
     Я работал на курсах (одновременно учась) секретарем учебной части и был
лицом почтенным, Мой  экземпляр Либавский отдал было мне без фокусов. Но, то
ли вдруг решив, что не такая уж я  персона,  то ли  приятно возбужденный той
алчностью, с какой я впился в вожделенные страницы своего творения, он вдруг
кинулся и выхватил у меня книжку:
     --  А  вы, Успенский, подождите... Я вам -- завтра принесу... У меня не
хватает экземпляра для Гуковского...
     Я затрудняюсь подобрать сравнение  для того, что испытал. Что-то  вроде
чувств, которые охватили бы Ромео, если бы у него из объятий  вырвали томную
Джульетту. Или -- чувство  тигра, у которого железной кочергой хотят извлечь
из пасти кусок парного мяса, Но кажется, и это все -- слабо.
     Известно,  что мужчины легко впадают в мальчишество: это всегда умиляло
Киплинга, но  палка эта -- о двух концах. Я ухватил голубую брошюрку за один
конец, Либавский -- за другой.
     Я  сжал  челюсти,   он   --   закусил  губу.   Посреди   канцелярии  мы
перетягивались  на  "Пяти  искусствах",  как на  канате,  постепенно зверея.
Либавский был  крупен и тяжел, я --  еще  крупнее  и тяжелее.  Видя,  что  я
одолеваю, он  как-то выкрутился и внезапно укусил  меня  за руку. За тыльную
сторону кисти. Укусил основательно,  до крови...  И,  сам испугавшись такого
своего неистовства, тут же, выпустив книжку, исчез...
     С полчаса  я  рвал  и метал.  Я  требовал минимум полфунта мяса и много
литров крови за бесчестие.  Потом... мне  стало  смешно. "Ну,  ладно!  Я его
иначе допеку!"
     Девушки из  бухгалтерии  искусно перевязали  мои раны. Неся свои  бинты
перед собою как знамя, я отправился в травматологию на проспект Майорова.
     -- Меня  только  что  укусил  человек.  Я  подозреваю,  что  у него  --
водобоязнь.  Вызовите  его  и  меня  и  подвергните  обоих предохранительным
прививкам!
     Травматологи  долго  ахали и недоумевали,  но "обоих" --  подействовало
("Придется  так  и  поступить...  Раз  уж так..."). Неделю  спустя Либавский
взмолился  о  пощаде.  Повестки  приходили за  повестками. Угрожал привод  с
милицией.  Стало  ясно, что  его  -- вот-вот и на  самом деле "привьют".  Он
запросил пощады, и я отказался от своих мстительных замыслов.
     Мне  не пришло  бы в голову  вспомнить эту  историю, если бы  у нее  не
оказалось неожиданного "пуанта" -- завершения.
     В  1944   году   я,   капитан   флота,   сотрудник   морского   журнала
"Краснофлотец",  отправился  с  "журнальными"  девушками  на  концерт  Эмиля
Гилельса  в  Московскую филармонию.  Отдавая  пальто  в  гардероб,  я  вдруг
почувствовал, что кто-то крепко стиснул меня в объятиях...
     Извернувшись  -- я не  большой любитель таких телячьих  нежностей, -- я
увидел  другого  капитана,  армейского,  смотревшего на  меня  с опаской: не
обознался ли?
     -- Успенский? -- неуверенно спросил он. -- А если Успенский, так как же
вы меня  не  узнаете?  Как можно  позабыть  единственного  в  мире человека,
который укусил вас за руку?!
     Мои  дамы  взвизгнули, а я  --  "Либавский!" --  с  восторгом  бросился
пожимать этому каннибалу  руку. Ну еще бы: прошло  двадцать  лет, война  уже
почти  кончена... Москва... Гилельс... И вдруг -- встретились!..  Приятно же
помянуть старое!
     ...Конечно: статья о русском  языке -- не изящная литература, но ведь я
же, повторяю,  --  автор-филолог.  Поэтому я  и  позволил себе это  странное
происшествие счесть своим "вторым первым шагом".

        "Шаг третий, спаренный"
     1925 год. Я --  первокурсник этих самых ВГКИ при ГИИИ, студент. Студент
тогдашний,  не теперешний. Никаких стипендий;  напротив  --  "плата за право
учения". За посещаемостью лекций  следить отнюдь не приходилось: не успевшие
уплатить,  лазали  в  аудитории со двора,  по  дворам и через  окна. Девиц с
большим  удовольствием  подавали  туда  же на  руках.  А  у  главных  дверей
монферрановского  дома  нелицеприятно  следил за  "непроходом" злонамеренных
всем известный Иннокентий, весьма декоративный бывший  бранд-майор, ныне  --
вахтер института.
        "Обнаружишь в кармане,"
        "коль станешь мудрей,"
        "Часы прилива,"
        "недели отлива..."
        "Иннокентий же"
        "-- вечно! --"
        "торчит у дверей..."
        "Несправедливо!"
     Так было напечатано в стенгазете курсов.
     Мы, студенты,  напоминали  тогда пушкинских воронов: "Ворон, где  б нам
пообедать,  как  бы  нам  о  том  проведать?"  Шел нэп. Мы  были бедны,  как
церковные крысы.  И  лишей,  чем  нам,  приходилось,  пожалуй, только просто
безработным.
     Лев  Александрович Рубинов, мой  друг с семнадцатого года, был в те дни
именно таким  безработным. Лева Рубинов  -- необычный человек, как ранее уже
говорилось. Жизнь его  была  подобна  температурному  графику  лихорадочного
больного. Он успел  побывать уже и следователем ЧК, и прокурором, и одним из
самых популярных в двадцатые годы петроградских ЧКЗ * -- адвокатов; в начале
Революции он возглавлял  в Петрограде одно  из значительных наркомпросовских
учреждений того времени  -- я уже  не могу сказать, как оно называлось -- то
ли  Колдуч,  то   ли  Комдуч.  В  тридцатых  годах  ему  случалось  работать
экономистом и юрисконсультом на многих ленинградских предприятиях. Но как-то
так  получалось,  что  между  двумя  "высокими"  должностями у  него  всегда
пролегали периоды  полной безработицы, случалось,  довольно долгие. Я  о нем
уже рассказывал в главе об ОСУЗе.
     *  Привычное  в  1920-х  годах  сокращение.  Полностью:  член  коллегии
защитников.

     Так вот.  Однажды, осенью 1925 года, безработный  Лева Рубинов позвонил
по телефону студенту Леве Успенскому.
     -- Лева?  -- как  всегда, не без  некоторой иронической  таинственности
спросил  он.  --  У  тебя  нет намерения  разбогатеть? Есть  вполне  деловое
предложение. Давай напишем детективный роман...
     Двадцать пять лет...  Море по колено! Роман так роман, поэма так поэма,
какая разница?
     -- Давай, -- сказал я. -- Какая тема?
     --  Первая  глава  уже есть.  Помнишь, я  жил  три года в Баку? Если не
возражаешь, дернем на бакинском материале, а?
     -- На бакинском? Ну что ж, давай... Но тема, сюжет?
     -- Скажу  коротко... "Лондон, туман, огни..." В  Лондоне (а хочешь -- в
Париже!) собрались, так сказать, акулы и гиены  международного империализма.
Они  засылают группу диверсантов в  Советский  Союз. Цель -- уничтожить  три
ведущие области нашей экономики: нефть,  транспорт, уголь. Эн-Тэ-У... Каково
заглавие, а, Лева? "Энтэу"!!
     --  Так...  Ну  что  же  (в 1925  году  в такой  тематической заявке не
чувствовалось еще пародийности) -- ничего! А что дальше?
     -- "Дальше, дальше"! -- справедливо возмутился Лева Рубинов. -- Дальше,
брат, давай уж вместе выдумывать!
     ...С той далекой поры я написал не один десяток книг, повестей, романов
и рассказов. Случалось, они писались легче, случалось -- труднее.  Но всегда
этот  процесс меня  устраивал, нравился мне, радовал меня. И все-таки за всю
свою долгую  литературную жизнь  я ни разу  не испытал такого  удовольствия,
такого,  почти  физического, наслаждения, как в  те дни,  когда мы  вдвоем с
Левой Рубиновым писали свой "детективный роман".
     1925 год  -- не  1825-й: на гусином пере далеко не уедешь. Мы  пошли на
толчок  и  купили  индустриальный феномен  -- машинку "Смис-Премьер",  годом
старше  меня,  1899 года  рождения.  Машинка Ильфа  и Петрова, как известно,
обладала   "турецким   акцентом".   Наша   была   подобна   дореволюционному
тоняге-гвардейцу *: она "не выговаривала ни одной буквы, кроме  ижицы; ижицу
же выговаривала невнятно". Но нам это нисколько не мешало.
     *  "Тоняга"  (от  слова  "тон")  соответствует  современному   словечку
"стиляга".

     По ночам ("дневи  довлеет злоба его"!), то у  меня  на  квартире,  то у
Левы, уложив жен спать, мы приступали.
     Один, взъерошив волосы, как тигр в клетке, бегал по комнате и "творил".
Другой  --   машинистка-блондинка  --  "перстами  робкой  ученицы"  воплощал
сотворенное в малоразборчивые строки.
     С тех пор я понял: сочинять много легче, нежели печатать, -- машинистка
просила  подмены куда  чаще,  чем  автор.  Впрочем, у нее была двойная роль:
свеже  создаваемый  текст,  еще  не  попав  на бумагу,  уже  редактировался.
Вспыхивали  несогласия,  споры, дискуссии, только  что  не потасовки.  Между
мозгом   автора   и   клавиатурой   машинки   каждое   слово   взвешивалось,
критиковалось, браковалось, заменялось другим.
     Из  наших   предшественников   --   писателей  мы  если  и  могли  кому
позавидовать, то разве лишь Ретиф  де ла  Бретонну: он,  как известно,  имел
типографию  и  "сочинял прямо  на верстатку", сразу в набор. Но ведь он  был
один, бедняга! А мы... Если бы господь-бог попросил у меня консультации, как
ему лучше устроить рай, я посоветовал бы ему  разбить праведников на пары  и
заставить  их   писать  детективные  романы.  Это  --  истинное,  елисейское
блаженство!
     Еще бы: никаких границ фантазии! Любая выдумка радостно приветствуется.
Плевать  на все мнения, кроме наших двух. Всякую  придуманную малость  можно
поймать  на лету и мять, тискать, шабрить,  фуговать, обкатывать  -- "покеда
вопрет", как говорят мои родные скобари.
     Сами  себе мы  ограничения  ставили.  Мы выдумали, что  наш роман будут
печатать  выпусками. (Кто "будет"?  Где "будет"? Неведомо, но -- выпусками!)
Выпуски мы считали разумным прерывать на полуслове;
     "Он шагнул в чернильный мрак, и..."
     И -- конец  выпуска; и, дорогой  читатель, --  становись  в очередь  за
следующим!
     Ни разу  нас не  затруднило представить  себе, что  было там, "во мраке
чернильной ночи": там всегда обнаруживалось нечто немыслимое. Мы обрушили из
космоса  на  окрестности  Баку радиоактивный  метеорит. Мы  заставили "банду
некоего  Брегадзе" охотиться за ним. Мы заперли  весьма положительную сестру
этого негодяя в несгораемый шкаф, а выручить ее оттуда поручили собаке.
     То  была неслыханная собака:  дог,  зашитый  в шкуру  сенбернара, чтобы
между  этими двумя шкурами можно было  переправлять  за границу  драгоценные
камни  и  шифрованные донесения  мерзавцев.  При  этом работали  мы с  такой
яростью, что в одной из глав романа шерсть на  спине этого пса  дыбом встала
от злости -- шерсть на чужой шкуре!
     Все  было  нам нипочем,  кроме  одного:  к концу  "выпуска"  мы  обычно
подходили с шекспировскими результатами. Все лежат мертвые... Но,  в отличие
от Шекспира, мы должны продолжать роман.
     Кое-кого мы  наспех воскрешали; кое-кому давали дублеров... Приходилось
будить  одну из наших жен  и  привлекать  ее к авторской "летучке": "Как  же
быть?"
     Мы старались как можно быстрее прожить  день, в радостном сознании, что
наступит ночь и -- две пачки  "Смычки" на столе, крепкий  чай заварен  -- мы
предадимся своему творческому исступления).
     Мне кажется, мы  не  возражали  бы  тогда,  чтобы  работа  над  романом
продолжалась  вечно.  Пусть  бы  даже  она  не  имела  никаких  материальных
последствий -- не все ли равно?! Нас это не заботило, мы об  этом не слишком
много думали. Но вот тут-то...

        "И грянул гром"
     Азербайджанское Государственное Издательство  предлагает  ленинградским
авторам  заключение договоров на  приключенческие романы (повести, рассказы)
на азербайджанском материале.
     Обращаться к представителю изд-ва, Ленинград, ул. Некрасова, д. 11, кв.
2, первый этаж налево, от 6 до 8 часов вечера.
     --  Нет,  конечно,  это  не  мне,  --  Леве,  попалось  на глаза  такое
объявление в "Красной газете". Я не поверил, даже увидев его:
     --  Как   ты  умудрился  это  отпечатать?..  Ну,  да!  А  почему  тогда
"приключенческий"? Почему именно -- "на азербайджанском"?
     --  Ты стремишься все  это  узнать? Ну  так -- едем сейчас  же...  Мы с
тобой, разумеется, материалисты, но... По-видимому, все-таки  "что-то есть",
как говорят кроткие старушки...
     На реальном трамвае --  "пятерке" с двумя красными огнями -- мы прибыли
к углу реальной улицы Некрасова и реальнейшего  Эртелева  переулка. За номер
дома я  не ручаюсь: может быть, он был и не одиннадцатым -- огромный, старый
краснокирпичный домина...
     В  полупустой комнате первого этажа нас словно ожидали трое. Совершенно
нэпманского  вида,  полный, в мягком костюме, смугловатый  брюнет  с усиками
(теперь я сказал бы -- "похожий на Марчелло Мастрояни") сидел  за девственно
пустынным столом. У  окна восточного  вида пухленькая  пупочка, хорошенькая,
как  одалиска,   поглаживала   виноградными  пальчиками  клавиши  молчаливой
машинки.  Небритый забулдыга -- сторож или  завхоз  -- на грубой  "кухонной"
табуретке  подпирал  спиной внушительных  размеров несгораемый шкаф у  голой
стены.
     --  Я  -- Промышлянский! --  "Мастрояни"  произнес  это  так, как будто
назвал фамилию Моргана или Рокфеллера. -- Чем обязан?
     Он  поразил  нас  своим  газетным объявлением.  Теперь  мы намеревались
поразить его.
     Несколько  театральным  жестом  бывший адвокат Рубинов молча бросил  на
стол перед Промышлянским "Красную вечорку".
     --  Ну,  и?..  --  скользнув  по  ней  глазами,  спросил  представитель
Азгосиздата.
     -- Нам  пришло  в  голову проверить солидность вашей фирмы, --  холодно
проговорил Лева. -- Мы можем предложить вам роман.
     --  Нас  интересует  только приключенческая  литература!  --  Гражданин
Промышлянский все еще пытался "чистить ногти перед ним".
     --  Лева, дай закурить! -- в мою сторону уронил Лева Рубинов. --  Мы  и
предлагаем вам детективный роман. Ликбез мы прошли, товарищ Промысловский...
     Полномочный представитель поочередно вгляделся в нас обоих, потом потер
пальцами нос:
     -- В  нашем  объявлении, -- Розочка, я не  путаю? -- как будто указано:
"На азербайджанском матерьяле..."
     -- Гражданин  Перемышлевский! -- независимо  закуривая  не какую-нибудь
"Смычку",  а  толстую  "Сафо", предусмотрительно купленную на углу  Эртелева
пять минут назад, очень вежливо сказал  опытный юрист Рубинов. -- Если бы мы
написали  роман на кабардино-балкарском материале, мы, к величайшему  нашему
сожалению, не имели бы удовольствия встретиться с вами.
     Этого Промышлянский явно не ожидал.
     -- Розочка, вы слышите? Роман на нашем матерьяле! Очень интересно! Беда
лишь в  том, что у меня твердое указание свыше вступать в  соглашения лишь с
теми авторами, каковые могут  до  заключения  договора представить не  менее
двух законченных глав.
     Простак, простак! Неужели же мы этого не предусмотрели?
     -- Лева! --  обратился  Лева  Рубинов  ко  мне. --  Сколько  ты  главок
захватил?
     --  Одиннадцать!   --  глухо  ответил   я,  возясь  с  пряжками   моего
дореволюционного  министерского  портфеля.  --  С  первой  по  седьмую  и  с
двадцатой по двадцать третью...
     Гражданин Промышлянский развел руками.  Что ему оставалось  сказать? На
сей раз мы удивили его. Уже с явным интересом он листал нашу писанину, велел
Розочке  уложить  ее  в  папку  с  тесемками  и  папку  спрятать  в  "сейф".
Попрощались мы вполне доброжелательно...
     К  огорчению  моему, я вынужден  тут  же признать:  к  концу  дистанции
выигрыш остался не за нами.
     Раза  четыре   --  каждый  раз  в  заново  "пролонгируемые"  сроки   --
наведывались  мы  на  Некрасова,  11. Увы, технические  неполадки:  Баку так
далеко... Все такие пустяки, мелкие формальности! --  оттягивали вожделенный
миг подписания договора.
     Мы стали  уже  как  бы своими людьми в Азербайджане. Босс и Лева теперь
беседовали как  двое  бакинских  старожилов.  Они  обсуждали  качество  вина
"матраса" и  вкус чуреков, которые пекут  в переулочках за Кыз-Кала. Душечка
Розочка  делала нам  ширваншахские глазки.  Небритый  пропойца сторож  жадно
смотрел уж не на "Сафо", а даже на "Стеньку Разина"...
     А на пятый раз мы только его и обнаружили в конторе.
     -- А хозяева где?
     -- Тю-тю наши хозяева,  ребята! -- с веселым отчаянием махнул он рукой.
-- С той пятницы -- ни слуху, ни духу. И зарплата мне за месяц не доплачена.
Завтра иду в милицию, заявление делать: ключи-то у меня. Ответственность!
     -- Как? -- удивился Лева Рубинов. -- А Розочка?
     -- И Розочку -- трам-тарарам! -- с собой уволок, гад мягкий! Розочку-то
он нам с тобой как хошь не оставит...
     Что нам было делать? Конечно,  юрист  Лева  начал с  проектов  вчинения
иска, с намерения вывести аферистов на чистую воду. Но, обдумав, мы  развели
руками.  Мы неясно представляли себе  основное  юридическое -- куи интерэст?
Кому  это  выгодно?  Что  он  взял  с  нас  (а  может  быть,  и  с других?),
Промышлянский?   Плохо  читаемый   экземпляр   рукописи,  притом   явно   не
единственный...  Что можем  выиграть  мы?  Да  еще в  Баку ехать  на  суд...
"Плюнем, Лева?!" -- "Да пожалуй, Лева, плюнуть и придется".
     И  мы  плюнули. Но не совсем. Мы отомстили. По-своему. Литературно.  Мы
ввели  в  роман  совершенно  новое  лицо  --   мерзкого  бакинского  нэпмана
Промышлянского. Мы  придали ему  даму сердца  по имени Розочка. Мы заставили
его  при помощи нечистых махинаций построить себе в Баку  отличный нэповский
домик. А затем мы загнали под ванную комнату этого дома кусок радиоактивного
метеорита "Энтэу" так,  что он застрял там прямо под водопроводными трубами.
Вода в  них нагрелась до + 79-ти,  и  нэпман, сев  в ванну,  пострадал очень
сильно...
     Кто не верит, пусть читает роман "Запах лимона".

        "„Запах лимона""
     Невозможно  рассказать  всю  историю  нашей  рукописи,  --  пришлось бы
написать еще одну приключенческую повесть. Но вот, пожалуйста:
        "Лев Рубус Запах лимона"
        "Изд. "Космос" Харьков"
     "Лев Рубус" -- это мы, два Льва: один -- РУБинов, другой -- УСпенский.
     "Запах лимона" -- иначе "Цитрон дабл-Ю-пять"  --  это то же, что "НТУ",
то же,  что  "Минаретская, пять", если следить  по разным каталогам частного
издательства этого.
     Почему "Космос" и Харьков? Потому что были на свете два Вольфсона,  два
нэповских книгоиздателя.  Ленинградский  Вольфсон  -- "Мысль" и  харьковский
Вольфсон -- "Космос". Кем они  приходились друг  другу -- братьями, кузенами
или дядей и племянником, -- я не знаю. Но -- приходились.
     Харьковский   Вольфсон  издал  этот  детективный  "Запах"  потому,  что
ленинградский Вольфсон не нашел возможности его издать.
     Нет,  он  принял  от  нас  рукопись. Как  полагается,  он  послал ее по
инстанциям. Инстанции не  торопились, но  это  нас  не удивляло: нас к этому
приуготовили. Но  вот однажды на  моей службе в  Комвузе (учась, я работал в
Комвузе,  как  это ни удивительно, -- "художником"; рисовать я ни  тогда, ни
когда-либо не умел) меня вызвали к телефону.
     Незнакомый, сухо-вежливый голос попросил меня "завтра  к 10 часам  утра
прибыть к товарищу  Новику  на  улицу  Дзержинского,  4". Каждый ленинградец
тогда понимал, что "Дзержинского, 4" -- это то же самое, что "Гороховая, 2".
Выражение лица у меня, безусловно, стало неопределенным.
     -- И будьте добры, -- добавил,  однако,  голос, -- сообщите мне, как  я
могу   связаться   с    товарищем...    С    товарищем   Рубиновым,    Львом
Александровичем?.. Ах, так? Благодарю вас!
     Морщины на  моем  челе, несомненно,  приразгладились:  двоих нас  могли
приглашать вроде бы как по одному-единственному делу. Но почему -- туда?
     Назавтра, несколько раньше срока, мы уже сидели на одной  из лестничных
площадок большого  этого  дома,  на  стоявшей  там  почему-то  садового типа
чугунной  скамье. Против  нас была аккуратно обитая клеенкой дверь и  на ней
табли