бейников лихих": не при крепостном же праве мы живем...
     Няня  не возражала ни слова, но и не уходила. Все  знали за мамой  одну
слабость:   "столбовая   дворянка",   она   была   "хуже   цыганки"   насчет
поторговаться.  Торговаться  она могла  где угодно и с  кем  угодно, хоть  в
"Английском магазине"  на углу  Мойки  и  Невского,  хоть у "Александра"  на
Невском, 11. И ведь всегда выторговывала что-то...
     --  Ну  бог  с  вами,  зовите  уж...  -- говорила  она  после некоторой
внутренней борьбы, якобы уступая доказанной необходимости.
     И тогда, мягко ступая по паркету войлочными подошвами, в комнату входил
вкрадчиво кланяющийся узкоглазый китаец в синей "дабе", или, весело -- но  в
меру весело! -- пристукивая крепкими каблуками, появлялся разных лет русачок
--  иной раз курчавый и разворотливый, как Ванька-ключник, иногда спокойный,
но очень быстроокий, все сразу замечающий  и учитывающий -- и образа в углу,
и портрет Льва Толстого на стене, -- опытный офеня. И начиналось чудо...
     И у китайцев  и у ярославцев  были  за спинами  огромные -- но все-таки
конечных измерений, -- необыкновенно плотно  и аккуратно упакованные,  точно
машиной увязанные, тюки с товаром.
     Они, каждый по-своему -- тот как игрушку, этот с  некоторой натугой, --
сваливали  их  на паркет  посреди нашей  "детской"  (там  было  всего больше
свободного  пространства), опускались  рядом с ними  привычным  движением на
колени,  быстро, легко, профессионально расстегивали  многочисленные пряжки,
развязывали узлы, и из кубического пакета вдруг появлялось содержимое вполне
приличного небольшого магазина тканей.
     Очень  мне жаль, что никто тогда не  мог заснять этого на кинопленку. В
извечном, заученном, десятками лет, если не столетиями, выработанном порядке
и  последовательности у каждого ярославца из  тюка показывались -- ни единой
складочки,   ничего  помятого!   --  синевато-белые,   как   рафинад,  штуки
простынного материала,  куски ситца  всех расцветок  и любых узоров... И вот
уже -- пуговичный  товар,  подобранный  по форме и  окраске к  той  материи,
которую  покупатель  видит.  И  мотки  кружева   на  разноцветных  картонных
подкладочках. И -- катушки ниток. И кнопки, крючки...  И  опять мадаполам, и
коленкор, и шотландка...
     -- Эх, да что там говорить, барынька милая! Да разве это -- морозовской
мануфактуры  , полотнишко?  Морозовы -- купчики, они ноньма всякую гнилину в
дело  пущают... Купеческие  руки,  как оно говорится, загребущие, купеческая
душенька   сна    от    веку   завидущая...   Темное    это    дело,    ваше
превосходительство... А у нас товарец -- сами видите  какой.  Это полотнишко
мы только с Алафузовской мануфактуры и получаем... И батя мой такое носил, и
я такое  ношу... Три сына у меня, хорошая  барынька,  и им завещание дадено:
другого -- не брать!
     Сыпалась  быстрая  окающая скороговорка; один  кусок  сменялся  другим;
мгновенно  учитывалось и  выражение глаз, и самая  легкая  гримаска  на лице
"барыни". Чистый  картуз то  снимался  с  напомаженной  аккуратно головы, то
опять сам собой оказывался на своем месте...
     А комната уже наполнялась. И уже разгорались глаза и у горничной  Тани,
и  у  кухарки  Альвины,  и у бабушки.  С вечной своей табачной  шкатулкой на
коленях, с вечным  вязанием (кружево-фриволитэ)  в  руках,  она,  иронически
усмехаясь, тоже не  сводила  глаз  с  волшебного тюка.  Невозможно  было  не
поддаться  гипнозу  этой  пересыпанной круглыми  словечками  тараторливой  и
продуманной  речи, этого  магического мелькания белой и цветной ткани, этого
пресного и въедливого мадаполамного запаха...
     II вот уж няня -- ее  кровать обычно стояла тут же, у нас в  "детской",
-- кряхтя  вытаскивает из-под  нее  все тот же черный, с  медными бляхами по
углам, старый  "саквояж" и, сердито глядя на говоруна, покупает три или пять
аршин "мадаполамчику". И Альвина  вертит, прикидывает на себе темно-синий, с
мелкими  цветочками ситчик.  И мама, забыв свои  установки, приценивается  к
чему-то. И ярославец, лихо орудуя аршином, прихватывая материю  для удобства
измерения  зубами, со свистящим треском раздирает ее  по отмеренному, и я  в
который  раз  наблюдаю  это  все  с тем  жадным интересом,  который только и
свойствен детству...
     А в другие дни бесшумно вползал китаец. И призывали нас с братом. И мои
пальцы  невольно  цеплялись  ногтями  за  неприятную,  какую-то  оскоминную,
поверхность чесучи.  С тех годов  не могу выносить этого ощущения -- ногтями
по шелку! --  как другие --  скрипа пробки по стеклу. Считалось, что это нам
покупают на рубашки для лета. Но каждый раз в доме после этого оставался еще
кусок какого-то  золотистого шелка, маме  на  капот-кимоно,  а  на  кухне --
мелкоячеистые, из аляповато раскрашеной папиросной бумаги веера, а у меня  в
руке -- резанная из дешевого жировика, но очень милая обезьянка, а у бабушки
--  какой-то   пряно   пахнущий   лакированный  челночок   для   кружев   из
светло-желтого незнакомого дерева...
     --  Это просто  наваждение какое-то! --  негодовала мама. -- Ничего  не
собиралась покупать, а -- посмотрите только...
     Единственный, кто никогда не принимал ни малейшего участия во всех этих
коммерческих  операциях  и  увеселениях (каждый  такой приход торговцев был,
безусловно, помимо всего  и хорошо продуманным с их стороны спектаклем), это
межевой  инженер  В. В. Успенский. Впрочем,  его никогда и  не бывало дома в
часы таких постановок.

     * * *
     Мемуарист  всегда  мучится:   начал  вспоминать  --  и   уже  немыслимо
оторваться от этого "сладкого яда". А удовлетворения нет, -- всегда остается
что-то, о чем не подумал.
     На  Выборгской стороне, где мы жили, чуть ли  не в  каждом третьем доме
имелась булочная.  Были обыкновенные, русские; были финские, где продавались
"финские  сэпики",   "финский  крэкер",  выборгские,  удивительно   вкусные,
кренделя -- лиловато-коричневые  с  поверхности, с угольками  и соломинками,
припекшимися к их нижней светлой стороне...
     И тем не менее каждое утро по всем лестницам всех домов мчались вверх и
вниз  нагруженные громадными, в  полчеловеческого роста, прутяными корзинами
"булочники".
     Смысл  их  работы  заключался  в возможности  заскочить  в каждую кухню
раньше,  чем  горничная  или  кухарка  успеют, обмотавшись  теплым  платком,
выпорхнуть на морозную или дождливую улицу.
     Они ухарски, но и очень легко, скидывали на  пол корзину, снимали с нее
подбитую  для  теплоизоляции  клеенкой  и  еще  чем-то  крышку...  По  кухне
растекался сладкий и теплый тестяной и сахарный дух.
     На верху  корзины  был  плоский  вкладыш -- с пирожными.  Ниже  --  все
горячее, все  с пылу-жару! -- лежали мелкие копеечные булочки всех сортов --
розанчики, пистолетики, подковки -- с тмином и с маком, облепленные сахарной
глазурью и  присыпанные  крупной, как битое  стекло, солью. Тесто, возможно,
всюду  было одно, но испечено и  вылеплено все это было  так,  что у каждого
сорта оказывался  свой вкус, свой вид,  своя  примета. На  каждый находились
любители: всем хотелось именно своего.
     Внизу,  в  тепле,  сохранялись крупные  изделия  -- батоны,  "домашние"
булки,  с хрустким разрезом поперек круглого каравайчика, опять же "соленые"
(я их очень любил!) и калачи, с сырой мучкой  под тестяным  вкусным язычком.
Были там и сушки -- розовые, шафранные, всякие...
     И,  естественно,  заспанной  горничной  уже  никак  не  хотелось теперь
выбегать в такую рань на мороз. И булки покупались  тут же: копеечные шли по
две  штуки  на  алтын. А барыня, сладко спавшая в  этот хлопотливый утренний
час,  смутно  догадывалась  об  обмане, но не  давала  себе  труда  наводить
следствие...
     В  летние  месяцы  из дворовых окон, а еще  чаще  с балкона, можно было
услышать протяжный, надсадный вопль:
     --     Моро-о-жин-но!    Моро-о-жин-но!     Сливошно-фисташково-лимонно
моро-о-жин-но!
     По мостовой двигалась закрытая тележка-ящик. Ее толкал перед собой дядя
в  кожаном  картузе  и  белом фартуке.  На локтях у  него  были черные, тоже
кожаные, нарукавники...
     Вафли и формочки для  них  появились  много  позже; в девятисотых годах
были  только  круглые  и  грушеобразные  ложки  на  длинных  ручках,  ими  и
отмерялись  порции.  Да  ведь стоит  вспомнить, что  никаких  холодильников,
никаких  "хладокомбинатов"  тогда не было. Не было и  "сухого  льда". Каждый
килограмм  мороженого вертелся  вручную, на посыпанном солью обычном невском
льду... А мороженое было вкусно!
     Ближе к осени звучала другая песня:
     Арбузы, арбузы! Арбузы астраханские, арбузы!
     Кваску грушевого, яблочного, кваску!
     Задержанный  окликом  сверху  останавливался мороженщик, замедляли  ход
астраханские арбузы.  Иногда  выбегали на улицу  посланные;  случалось,  сам
владелец  тележки  поднимался  наверх.   Сейчас  меня  удивляет:  как  редко
тогдашние  питерцы  позволяли  себе  и  своим  чадам  такие  плодо-фруктовые
удовольствия.  За  всю мою дореволюционную  жизнь  --  а  ведь она  тянулась
семнадцать лет! -- я если и  ел арбуз,  то никак  не больше пяти-шести  раз.
Никто ничего не слыхал тогда про витамины, никто  и не воображал, что фрукты
-- полезны. "Ахти-матушки!  -- выражала общее настроение простодушная  няня.
-- Да охота всякую траву жевать? Человек -- не корова!"
     А дынь в тогдашнем Петербурге  и вообще  почти никто не  ел.  В больших
гастрономических магазинах продавали их как  редкость. Там  важно  лежали на
витринах ребристые, как купола на Василии Блаженном в Москве, "канталупы" --
пристрастие и изыск гурманов. Их кушали, посыпая  сахарной пудрой несладкую,
хотя и очень душистую мякоть. Чарджуйские дыни появились в Петрограде только
в дни войны 1914--1918 годов...

     * * *
     Много о  ком  я не  сумел  упомянуть в  этой  главке,  но вот вспомнить
точильщиков мне хочется.
     --  Точить ножи-ножницы! -- слышалось  во  дворе,  и я,  уже  несколько
подросший, делал все, что от меня зависело, чтобы  оказаться там и, замерев,
смотреть -- как это делается.
     На плече  точильщик таскал  с  собой  самый обычный точильный станок...
"Обычный"? Я не согласен с таким определением.
     Это был почти  в  точности такой  станок, да  каком в сытинском издании
"Робинзона  Крузо"  восхитительный   герой  повести  правил  и   точил  свой
страховидный режущий инструмент. И я трепетал при одном его виде.
     Точильщик, придя, затыкал за всякие железки и жестянки, прибитые к раме
станка, множество  разных  ножей, ножичков,  ножищ,  от  огромных секачей  и
резаков из мясной лавки до  всевозможных "мальчишецких" перочинных. В особом
ящике у  него  лежали  бритвы;  не  только  электрических, но  даже  простых
"безопасных" бритв "Жиллетт" в те годы еще не знали, так что эти бритвы были
обычными, "опасными", как сейчас у парикмахеров.
     На  горизонтальной  оси точила были насажены разные круги -- для точки,
для правки, не знаю, для чего  еще: розоватого камня и серого, шероховатые и
гладкие. Из-под приложенного к быстро  вращаемому ножным приводом кругу ножа
сыпались  кометным  хвостом синие, оранжевые, красные искры. Камень свистел,
сталь шипела тонким,  змеиным  шипом... Вытаращив  глаза, я  следил за  этим
таинством...
     Точильщики --  я заметил это очень рано  -- были людьми совсем  другого
покроя,  чем  разносчики  и  торговцы.  У   точильщиков  вовсе  не  было  ни
вкрадчивости,  ни болтливости  коробейников,  ни  грубости  старьевщиков, ни
елейности китайцев...
     Они никому не заговаривали зубы. У каждого из них за плечами было нечто
совершенно ясное -- ремесло, уменье, мастерство.  Те были -- пусть  хоть вот
эстолькими, да -- купчиками; эти же -- мастеровыми. У них, как у деревенских
плотников, бондарей,  кузнецов,  были  своя  гордость,  свои  секреты,  свое
достоинство. С ними я мог найти общий язык; с теми -- никогда.
     Мне с ними было весело  потому, что  им нравилось, как мальчишка  пялит
глаза на работу: а еще -- барчонок! Дашь такому дядьке ножик-складешок, и он
его деловито похвалит или,  наоборот, скажет, покачав  головой: "Ну, паря, и
нож у тебя! Таким  только кашу-размазню перепиливать, да  и то подогревши...
Сходи  ты,  голубь,  на  Симбирскую улицу в  скобяную лавку,  купи себе  там
настоящий  нож.  Как  войдешь, подойди  к старику,  скажи:  "Петр  Васильев,
точильщик, прислал... Велел мне к вам идти!" Вот то будет нож! А этим  твоим
отопком и гаманец в чижики играть не вырежешь!"
     Скажет  --  как  отрежет,  а  не  обидно:  поговорили  с  тобой, как  с
человеком.  Но  есть у  меня  и еще одна причина любить  точильщиков. Судьба
свела меня с самым, вероятно, необыкновенным из них.
     Зимой 1914/15 года родители мои обнаружили: "Леве грозят тройки по всем
математикам! Какой ужас!" Математики и впрямь относились ко мне без приязни;
а может быть, это я не любил их.
     Волновалась,  конечно,  больше  мама.  Отец считал,  что я  обязан  сам
выкарабкиваться  из трудного положения. Репетитора? Ну, можно, пожалуйста...
Но...
     Если  бы  мной  занялся  он,   отец,  --  репетировать  меня,  конечно,
пригласили  бы одного из  его учеников  с Политехнических  курсов,  техника.
Мамины  связи были совершенно другими. И вот моим репетитором оказался некий
помощник присяжного поверенного, т. е. ни с какой стороны не математик.
     Звали  этого юриста  Борисом Устиновым. Он отбывал  свой  помощнический
стаж   у   известного  адвоката  Переверзева,  человека  "левых"  убеждений,
выступавшего неоднократно  на политических  процессах. Видимо, именно с этой
стороны, по каналам маминых "радикальных" связей, он и был рекомендован нам.
     Разумеется,   это   было   несколько   странно:   помощнику  присяжного
поверенного если уж и  выступать в качестве репетитора, так, казалось бы, по
латинскому  языку,  не  по "математикам"...  Но  вскоре выяснилось, что  это
ничему  не  мешает:  Борис  Эмильевич  отлично  знал  дело  и  явно  обладал
педагогическими  способностями.  Он  сумел  сделать  свои уроки для  меня не
только полезными, но и привлекательными. Я знал, что если мы с ним как можно
быстрее  отделаемся  от  урочного  задания,  оставшуюся  "пустоту" он  ловко
превратит  в  очень любопытные рассказы  и разговоры. Он много знал,  многим
интересовался  и   никогда   не  затруднялся   темой   для  собеседования  с
любознательным   пятнадцатилетним   подростком.  А  особенно  пленила   меня
следующая деталь его биографии.
     Борис Устинов, по его словам, вплоть до  самой войны никогда не отдыхал
летом  на  пригородных дачах,  не ездил "на кондиции" учителем куда-нибудь в
помещичьи имения,  не уезжал  на юг. Каждый  год, заблаговременно выхлопотав
себе зимой заграничный паспорт, он садился на поезд и ехал до которой-нибудь
из наших пограничных станций: сегодня -- до Вержболова, в другой  раз  -- до
Волочиска. В багажном вагоне следовал за ним один предмет -- точно такого же
типа, как у  дворовых точильщиков, но облегченной конструкции!  -- точильный
станок.
     У  границы  Устинов   высаживался,  получал   свой  багаж  и  переходил
пограничную линию пешком, с этим станком за плечами. И все лето --  студент,
а  затем молодой юрист -- путешествовал  с ним по "Европам", забредая в этом
году в Татры, в следующем доходя до Пиренеев, еще год спустя оказываясь либо
в  Бретани, либо за Балканами. Он неспешно ходил там, "точа ножи-ножницы", и
не  только ничего  не  затрачивал  на такую "заграницу",  но, напротив того,
привозил  домой некоторый заработок -- во  франках, лирах,  гульденах и тому
подобном.
     "Вот,  Лева,  когда  эта  несчастная  война  кончится, и  вы  вздумаете
посмотреть  белый свет,  --  послушайте  меня. Не  ездите  по  заграницам  в
экспрессах,  не живите в тамошних отелях...  Добудьте себе  что-нибудь вроде
моего станка,  переваливайте  рубеж...  За  один  год вы  увидите и  узнаете
больше, чем все эти "экспрессники", вместе взятые..."
     Понятно, что я слушал его, разинув рот.  Я немедленно рассказал о таком
удивительном  качестве  моего учителя  нашим. Между отцом и матерью возникло
некоторое   расхождение  во  мнениях.  Отец   отнесся  к  моему  рассказу  с
недоверием:  "Не знаю... Что же там, за границей,  своих точильщиков  мало?"
Мама склонна  была  принять  все  на  веру:  "Ты же  слышал уже,  какой  это
примечательный человек..."
     И вот тут-то, при обсуждении примечательных черт моего  репетитора, мне
и запало в память, что мама назвала его "братом Мейерхольда".
     Кем был Мейерхольд, это я отлично знал: мамин двоюродный брат, мой дядя
Коля  Елагин,  студент,  занимался  именно  у Мейерхольда,  в  какой-то  его
театральной  студии.  Когда  дядя  Коля  появлялся  у нас,  возникали бурные
дискуссии между ним и мамою по поводу разных направлений в тогдашнем театре.
Он поносил классику, мама  возмущалась "Любовью к  трем апельсинам" и прочей
театральной "левизной". Фамилия его кумира была мне знакома и памятна. Ну, а
что до родственных связей  моего учителя с режиссером,  то в моих глазах они
ему ничего не прибавили: театралом  я никогда не был и  театром меня пленить
было  невозможно.  То ли  дело --  Высокие  Татры, Шварцвальд,  Вогезы...  И
бредущий по ним с точилом за спиной Борис Эмильевич.
     Был  такой  день,  когда Борис Устинов обедал у нас. Папа высказал свое
удивление  по  поводу  возможности русскому точильщику за границей  находить
работу. Куда у них свои деваются?
     Борис Эмильевич пригладил волнистые, с проседью волосы; его характерный
острый кадык и довольно крупный, тяжеловатый нос внушали доверие, были очень
респектабельны и солидны.
     -- Нет, Василий Васильевич! -- подумав, ответил он, -- Там точкой ножей
занимаются, конечно, не меньше, чем у нас. Но -- странный парадокс: это дело
взяли  в  свои  руки крупные предприниматели.  У  них -- целые мастерские на
колесах...  Такие  фургоны, с богатым  оборудованием,  с  электромоторами, с
отличными  станками...   Бывают  --  конные,  появляются  и  моторные.   Они
обслуживают все  страны,  придерживаясь, однако,  шоссейных дорог (их там не
занимать стать). А  вот в глухие углы -- в горы,  в болота, в пески -- ну, в
ланды какие-нибудь  -- они  не  проникают.  Фургон  к  подножью  Шварцвальда
подберется, а уж до Дикого Гутаха или до Блауэна ему не Докарабкаться. И там
остаются необслуженные домики, хуторки, деревушки.  И там меня  -- "авеке ма
мармотте" * -- знаете, как встречают? Как ангела с небес.
     * Известный припев  из "Маленького  савояра" Бетховена: "...И мой сурок
со мною".

     Заберешься  в такую глушь по какому-нибудь  там  бурливому Дрейзаму,  и
живи неделями. И  вот  уж  где  все красоты  осмотришь, весь  быт узнаешь...
Гостеприимство там, правда, западное: дружба дружбой, а табачок врозь...  Но
все-таки  -- отлично! И  как  только эта кровавая  чепуха кончится, я  --  в
первый же год -- опять...
     Стоит мне  теперь услышать  слово "точильщик" или увидеть точильщика на
своем дворе, мне сразу приходят на память не только те его  предшественники,
с которыми я так мило  и мирно разговаривал на  своей Нюстадтской, но и этот
--  бесспорно  самый  исключительный  из их цеха  --  адвокат,  интеллигент,
крутивший ножным приводом колесо своего  точила и в Арденнах, и в Нормандии,
и у Адрианополя на юго-востоке Европы.

     * * *
     Главку, которую  вы только что  прочли,  я  дописал примерно год назад.
Дописал и призадумался. Несколько сомнительной показалась мне ее концовка. В
самом  деле:  я  ясно  помнил  во  всю  мою  жизнь, что  моего репетитора по
математике дома считали братом Мейерхольда.  В  свое  время  я воспринял это
сведение  без всяких  размышлений, и  оно  меня ничем  не  поразило. Фамилия
"Мейерхольд" воспринималась мною как что-то самодовлеющее, не связанное ни с
именем, ни с отчеством.
     Но прошло  время,  и я  узнал (точнее, обратил внимание), что режиссера
Мейерхольда