о и Богоявленского? Так уж, разумеется,  --
Успенскому: пусть три "священнослужителя" таскают друг  друга за волосы, как
на Вселенском соборе...
     Острое слово -- вещь подчас решающая. И выбор пал на меня.
     Было   жарко.  Собрание  затянулось   до   позднего  вечера.   На   нем
присутствовали не  только учащиеся,  -- пожаловали  и некоторые педагоги; им
все это было "очень любопытно": это их же питомцы "выходили в люди".
     Прения докипели чуть ли не до рукопашной.
     Но удивительно, как все мы -- подростки -- сразу, за  несколько недель,
наловчились  тогда, натренировались "на  парламентариев". Вся заседательская
терминология была  нами освоена  назубок. Мы лучше,  чем в Думе,  умели  уже
требовать  слова  "по  мотивам  голосования",  запрещать  его, "гильотинируя
список  ораторов".  Мы  знали,  как и  когда  можно "лишить  слова"  и когда
получить его "по процедурному вопросу".
     Мы, "управцы", в этом отношении намного превосходили наших яростных, но
простоватых  противников.   И  ораторами   мы,  очевидно,   оказались  более
искусными.
     Весь в поту,  озверев,  уже себя  не помня, я брад слово множество раз.
Мне  свистали  и шикали,  аплодировали  и  кричали:  "Правильно!"  Маленький
белокурый  Воскресенский,  весь  дрожа,  со  слезами  на  глазах,  вопиял  о
"солдатской крови, которую вы хотите втоптать  в  землю", о  "славе и позоре
родины", до которых нам, по его словам, дела не было. Но вдруг он сорвался.
     -- Делайте, как хотите, господа осузцы! -- яростно застучал он кулачком
по кафедре.  -- Армия встанет, как один человек, и в бараний рог скрутит ваш
дешевый, нерусский, чуждый народу русскому, интернационализм...
     И  мне  стало,  собственно,  нечего делать... Раскрыв карты, он погубил
себя: "Вандеец! Завтрашние шуаны! Долой!"
     На  улице  была весна.  На фоне  рыжего апрельского  заката искрилась и
лучилась влажная, точно бы тоже слезливая, Венера. Я и Александр  Августович
Герке -- мой, Савича и Янчевского учитель истории, не поленившийся прийти на
Выборгскую  послушать  своих  учеников,  шли  мимо церковной  ограды  Иоанна
Предтечи, по той самой панели, с которой семь лет назад, такой же весной, я,
десятилетний,  с  восторгом  и  благоговением  взирал   на  комету   Галлея,
запутавшуюся меж  куполов  и  крестов...  Он, покачивая  головой, не  вполне
одобрял мой ораторский пыл...
     --  Как-то  все-таки, Успенский... слишком  уж  это  вы резко!..  Я  не
уверен,   что   этого,  как  его...   Воздвиженского,   следовало   называть
"союзником"... Если, конечно, вы имели при этом в виду Союз русского народа,
черносотенцев...  Не  кажется ли вам, что следовало бы все  же  быть немного
объективнее, мягче?..
     Но мы были довольны.  Общее  собрание выразило нам  полное доверие; оно
уполномочило  Управу ОСУЗа принять все необходимые  меры, чтобы не допустить
участия  гимназистов  Петрограда  в  уличной  демонстрации  против одной  из
революционных  партий.   Была,   правда,   проведена  важная  оговорка:  "не
допускать"  мы  имели право,  действуя исключительно  путем  убеждения.  Нам
поручалось отговорить коллег-учащихся от выхода в назначенный день на улицу.
Убедить. Подавить доказательствами.  Тогда  это было модно: ведь и Керенский
слыл "Главноуговаривающим" на фронте...
     Мы  понимали,  что  добиться  этого  будет не  легко...  И  вот  тут-то
кончается присказка и начинается сказка.

     * * *
     Итак,  решено: мы, Управа,  должны идти несколькими  путями. Во-первых,
надлежит устроить  по  школьным  районам  целый  ряд  собраний,  но каких? С
участием видных политических деятелей. Надо добиться, чтобы к нам приехали и
выступили  перед  учащимися, разъясняя происходящее  в мире и в стране, всем
известные люди -- члены Государственной думы и ее вновь созданных комитетов,
лидеры различных  --  конечно,  "левых"  --  партий,  крупные  прогрессивные
журналисты,  адвокаты, почем мы знаем -- кто? Кто угодно! Знаменитости -- от
вчерашних   октябристов,   членов   бывшего   "Прогрессивного   блока",   до
большевиков!
     Как добиться? Добиться!  Поехать к ним, улестить их, упросить, убедить,
заставить... рисуя перед  ними жуткие картины: школьники -- "ваши  дети!" --
соблазненные  безответственными агитаторами,  выходят  на  улицы, составляют
ядро шумной манифестации, сталкиваются со сторонниками прямо противоположных
взглядов...  Начинаются  стычки.  Строятся  баррикады.  Теперь  у всех  есть
оружие. Возникают перестрелки, рукопашные... Вы хотите этого?
     Мы должны разбросать по городу множество своих приверженцев, устраивать
повсюду летучие митинги, ловить "наших",  молодежь, убеждать ее в нелепости,
несвоевременности  подобных  методов  воздействия...  "Революция  закончена,
коллеги!  Строить новую жизнь надо не в шумных столкновениях, а в работе. Не
демонстрировать, не митинговать: учиться, выступать в печати".
     Надо доказать  учащимся, что правы  -- мы. Ведь  будет же Учредительное
собрание: оно и решит все...
     Мы должны также -- и как можно быстрее! -- организовать в городе мощный
центральный митинг. Роскошный,  шумный, с участием  звезд  и  светил, широко
разрекламированный!!. Митинг и для школьников и для родителей. Такой митинг,
на  который  явились  бы  уж  самые  крупные  фигуры -- министры  Временного
правительства,  его комиссары; но чтобы рядом с  ними выступали там и лучшие
ораторы Петербурга, и его знаменитые актеры, музыканты, певцы... "Знаете, --
не митинг, а, так сказать, "концерт-митинг". Очень точное  определение, черт
возьми!"
     Самое удивительное  было то,  что  мы не  только поставили перед  собою
задачи, -- мы так и поступили и устроили все это. Даже -- "концерт-митинг" в
Михайловском театре.
     Мы начали  с того, что учредили в  центре города как бы "главный штаб".
Очень просто как. Явились четверо гимназистов -- я в том числе --  в один из
апрельских  дней  с утра  в 3-ю гимназию, в Соляном  переулке, и заявили  ее
директору, что мы оккупируем  здание,  отменяем занятия  на три дня  и будем
отсюда "руководить всем".
     Смущенный  действительный  статский советник  сначала недоуменно развел
руками, потом побагровел и, хотя не очень уверенно, затопал на нас козловыми
сапожками:
     -- Мальчишки... Не потерплю!..
     Это было ошибкой. Мы арестовали директора домашним арестом, заперли его
в его же кабинете  и наложили "осузскую печать" на телефон. Заняв канцелярию
и  закрыв  двери  здания, мы  приступили  к оперативным  действиям. Посадили
дежурных, вызвали  "курьеров", установили прямую связь со  всеми районами...
Главой связистов -- причем отлично все  организовавшим -- был назначен, если
не ошибаюсь, курчавый, подвижный  и в то же время "задумчивый" (юнец, совсем
еще  зеленый,  моложе  нас всех)  Сережа  Ольденбург --  то ли  сын,  то  ли
племянник, то ли внук академика-ориенталиста. Колеса закрутились.
     Нас или два спустя кому-то из нас пришло в голову:
     -- Коллеги! А директор?
     Мы заглянули в щелку. Директор, совершенно усмиренный, сидел в глубоком
вольтеровском  кресле  и  внимательно  читал  толстенный  "Вестник  Европы".
Впрочем, иногда  он  вставал, потягивался, подходил  к окну, смотрел в него,
покачивал  головой,  пожимал   плечами,   двусмысленно  ухмылялся  и   снова
возвращался в кресло.
     Потом оттуда раздался стук.
     -- Молодые люди, я есть  хочу... Арестованных обычно кормят! -- жалобно
сказал директор через дверь.
     Возникло  некоторое  замешательство,  из  которого, однако,  был найден
выход. Мы выбрали самую эффектную из наших барышень, Лялю И. Вдвоем с другой
девушкой они сбегали в ближайшую  кондитерскую, купили печенья,  пирожных. У
гимназической швейцарихи был добыт чайник; стаканы имелись в  шкафчике возле
канцелярии: педагоги любили и в мирные  дни  побаловаться  чайком. "Brzuszek
pogrzaе"  *  --  как  говорят  поляки.  С  подносом  в  руках  наши  "belles
chocolati res" ** вступили в директорский кабинет.
     * "Погреть животик" (полъск.).
     ** "Прекрасные шоколадницы" (франц.). Имеется в виду картина Ж. Лиотара
"Шоколадница".

     Действительный  статский советник очень внимательно  посмотрел на  них,
снял очки, протер их платочком и поглядел вторично.
     -- Ну  -- вот... Это совсем другое  дело!  --  с  явным удовлетворением
произнес он. -- Теперь,  юные тюремщицы, можете даже не запирать меня. Зачем
же мне отсюда уходить?
     Спустя некоторое время Ляля И. вызвала туда  кого-то из нас.  Директор,
веселый, довольный, предлагал мировую.
     --  Вы  меня  убедили,  --  сказал он. -- Нет, не  в  ваших... м-м-м...
методах! В  разумности  ваших  конечных целей...  Не  вижу  для вас  никакой
надобности тратить силы --  такие  прелестные  силы! -- на задержание одного
спокойного старичка в этих  стенах. Если вы меня выпустите, я пойду домой...
Я -- капитулировал, черт с вами!
     Только найдите способ держать моих педагогов в курсе событий: они-то не
должны же бегать поминутно в  гимназию, чтобы устанавливать -- школа она или
все еще штаб?..
     Это  все  было уже  давно  предусмотрено, и мы  его  отпустили. На  нас
надвигались другие хлопоты и волнения.
     Так, например, буквально только  что, и в непосредственной  близости от
"штаба", милиция, в свою очередь, арестовала нашего "управца" Дебеле и увела
его в неопределенном направлении.
     Прибежал кто-то из наших "курьеров" -- добровольцев-младшеклассников --
и рассказал, как это случилось. На углу Пантелеймоновской собрался небольшой
митинг. Агитаторы василеостровцев действовали энергично. Выяснилось, что они
проникают в казармы питерских полков, призывают и солдат  демонстрировать со
школой. Один из них завел споры на эту  тему у фонарного столба возле самого
училища Штиглица, насупротив 11-й гимназии. Проходивший мимо Дебеле вмешался
в  дело. Чтобы овладеть вниманием толпы, он вскарабкался на фонарный столб и
с этой трибуны стал возражать вообще против всяких манифестаций.
     Все это  происходило  не на Выборгской, не за Нарвскими  воротами,  а в
самом центре города.  Здесь  сочувствие слушателей оказалось  не  на стороне
Дебеле.  "А, что  с ним разговаривать!  Он, видно, сам --  из пораженцев! --
крикнул кто-то. -- Милиция, чего смотрите? Может быть, это -- шпион! Сведите
его, куда следует..."
     Дебеле совлекли со столба и потащили...
     Возник переполох: как теперь быть? Тревожно, конечно, но... Отвлекаться
от  прямого дела даже ради таких  происшествий было недопустимо: нас ожидали
свершения чрезвычайные...
     Кому-то поручили выяснить "это недоразумение", а мы -- столпы Управы --
двинулись по разным маршрутам -- приглашать властителей дум столицы заняться
нашими трудностями.
     Ивану Савичу, Льву Рубиновичу, Севе  Черкесову, Синеоко и мне выпало на
долю  сначала  посетить  в  его  министерстве  на  Фонтанке  министра  путей
сообщения Н. В. Некрасова. Некрасов  был левым кадетом; мы  точно учитывали,
что  любой левый  лучше, чем правый, на  наших  митингах  и собраниях. Потом
надлежало  изловить министра народного,  просвещения  Мануйлова --  этот  не
обладал никакими особыми достоинствами с точки  зрения митинговой -- средний
профессор-либерал!  --  но  был  как-никак  нашим министром. И,  наконец, --
добраться  до "самого". До  Александра Федоровича!  До Керенского...  В  его
согласии  прибыть  к  нам  мы далеко  не  были уверены  -- слишком уж важная
персона, -- но поручение досягнуть до него у нас было.
     "Справились у швейцара, доложились дежурному чиновнику, а тот привел их
в приемную директора департамента общих дел. Пришлось ждать долго..."
     Нет, это -- не про нас! Это -- за много лет до нас -- по коридорам того
же  огромного  казенного  здания  на Фонтанке, 117, бродили в поисках службы
только что окончивший  Путейский институт Тема Карташев  --  он  же  инженер
Михайловский и писатель Гарин -- и его друг Володька Шуман.
     Теперь  мы  тоже  шли по  бесконечным  переходам,  устланным  ковровыми
дорожками. В коридорах было пусто и прохладно. Кое-где в открытые двери были
видны  кабинеты,   тоже   пустые   и   прохладные.  Нас,   покашливая,   вел
старичок-служитель --  и он был  пустым и прохладным.  "Так --  прямо вас  к
самому министру?  --  задумчиво переспросил  он  нас. --  А,  скажем, к  его
превосходительству  господину Войновскому, товарищу министра, -- не желаете?
Ну-с, вам виднее-с..."
     "Ждать долго" нам не пришлось: министр явно скучал в полном  безлюдье и
безделье.  Кабинет министра был необозримо громаден. Стол в кабинете был так
обширен, что, как шепнул  мне на ходу  Лева Рубинович,  было "странно видеть
столь просторную  площадь без надлежащей полицейской охраны. До революции-то
в середине стола небось -- городовой стоял!"
     Член Государственной  думы от Томской  губернии  Николай  Виссарионович
Некрасов, сам  путеец,  очень благообразной внешности, очень приятно  одетый
человек  -- лет тридцати  пяти,  но уже давно профессор,  -- благовоспитанно
поднялся нам навстречу из-за этого стола. И тут выяснилось, что все-таки  мы
еще -- мальчишки. Возглавляя нашу делегацию, впереди нас, опираясь на палку,
резко хромая на своем протезе, шел Савич Иван, сын  банкира и домовладельца,
юноша запоминающегося вида, тоже  прекрасно воспитанный, но  -- все-таки  --
юнец. По-видимому, он разволновался перед лицом предержащей власти. Прямо по
дорожке, насупив  густые, черные  брови, он подошел к  столу  -- решительно,
твердо, слишком уверенно.
     --   Здравствуйте,   товарищи!  --  сделал  общий  приветственный  жест
Некрасов. -- Чем могу служить? Что случилось?
     -- Дебеле арестован!  -- вдруг свирепо и непреклонно бросил ему в  лицо
Савич.
     Приятная физиономия кадетского министра на секунду дрогнула:
     -- Так... Значит -- Дебеле арестован? Это возмутительно! Но не могли ли
бы вы мне все же сообщить: кто он такой, этот Дебеле?
     ...Нет, после переговоров Николай Виссарионович Некрасов под всяческими
предлогами уклонился от участия в, наших делах:
     -- Простите,  коллеги, но мне представляется, что в данный момент я  не
та фигура, какая вам нужна. Я -- кадет.
     -- Левый, -- ловко вставил Лева Рубинович.
     --  Левый,  правый... Разница  не всем  заметна...  да  и не  столь  уж
велика... Мой совет ангажировать кого-либо более... бесспорного. Ну, если не
Александра Федоровича, то, может быть, Савинкова?.. Вот это -- звезды первой
величины.  Они  подойдут для -- как вы  сказали? -- "концерта-митинга"?..  В
первый раз  такое  слышу!.. Что-то, простите меня, вроде "шантан-парламент",
разве не так?
     Когда  мы вышли на солнечную,  весело пахнущую  грязной водой и конским
навозом Фонтанку, Лева Рубинович толкнул меня локтем.
     -- Как  ты думаешь,  Лева,  --  спросил он  доверительно, --  кроме нас
кто-нибудь был у него сегодня на приеме?.. Ты знаешь, что: ничего, по-моему,
у них не выйдет, у этого Временного, а?
     ...От Некрасова мы поехали в Мариинский дворец: нам стало известно, что
в  тот  день и час там будет заседать  Совет  министров. Мы  решили, что нет
более удобного случая, чтобы понудить  министров и комиссаров выполнить наши
постановления. И ведь -- не ошиблись!
     Шло заседание  Совета министров. Шел апрель 1917 года.  К зданию дворца
подъезжали и от него отъезжали машины -- много всяких тогдашних автомобилей,
в том числе автомобили дипломатического корпуса. Машина Бьюкенена -- посла и
полномочного министра  английской короны. Машина господина Мориса Палеолога,
посла Франции, -- в тот день в ней приехал во дворец господин Альбер Тома --
министр-социалист...
     В   приемных   околачивались  корреспонденты   парижских,   лондонских,
нью-йоркских  и десятков других газет.  Они были готовы передать  к  себе на
родину каждое слово, сказанное тут, в зале заседаний. Весь мир вглядывался и
вслушивался  в то,  что делают, на  что  надеются, чего  боятся, чем  заняты
господа  русские министры, на плечах которых лежала в  те дни  такая великая
тяжесть,  такая страшная миссия: спасти или погубить  страну? Продолжить или
закончить войну с Германией? Сохранить власть в своих руках или -- уйти?!
     А четверо или  пятеро семнадцатилетних школяров  спокойно  и настойчиво
сидели  в  одной  из  комнат дворца и  требовали,  чтобы  -- вот  сейчас же,
немедленно! -- к ним  вышел если не сам князь Львов, если не  Милюков, то уж
по крайней мере министр народного просвещения Мануйлов.
     И  Мануйлов вышел.  У профессора Мануйлова было в  тот  день воспаление
надкостницы,  небольшой  флюс.  Плохо  было профессору  Мануйлову  --  и  от
политики, и от болезни; а тут еще какие-то непонятные юноши!
     Мануйлов, держась  рукой за щеку,  смотрел  на  нас  грустными  глазами
больного сеттера и внимательно слушал все, что ему втолковывали.
     --  Да, да...  Я  понимаю. Вы правы: не следовало  бы это  допускать...
Конечно: зачем же втягивать... во всю  эту... невнятицу... школу?.. Лучше бы
-- без этого... Да, но -- как?
     Мы прямо сказали  ему, что хотели  бы, чтобы он, как  и  другие крупные
деятели,  члены  правительства, помогли,  нам. Чтобы  кто-то  встретился  со
школьниками на районных собраниях.  Чтобы кто-то из  министров или, на худой
конец, комиссаров правительства, согласился выступить у нас на общегородском
митинге... Нет,  не прямо на  тему...  Поговорить  о патриотизме, о  свободе
слова, о положении страны...
     Мануйлов вздохнул еще раз, еще безнадежней, еще откровенней:
     -- Понимаю, понимаю...  господа... Но -- я? Не-ет, знаете: это -- не из
той опоры! Кто же будет у  вас слушать меня? Что я  собою  представляю?  Это
ведь не совет по  делам  высшей  школы... Знаете что? Я вот сейчас пройду...
туда... Попрошу выйти к  вам...  Нет, зачем вам Павел Николаевич, да он и не
пойдет! Я попрошу лучше Александра Федоровича...
     И Александр Федорович не заставил себя ждать.
     В те дни рука у него еще не была на перевязи, как потом, но весь он был
уже  как бы  на некой декоративной перевязи. И  его топорщащийся бобрик  над
вытянутым, длинным лицом, и собачья старость переутомленных  висячих, щек, и
тяжелый  грушеобразный нос, и нездоровый, серо-желтый цвет кожи --  все  это
было поставлено на службу одной иллюзии -- величия. Я  не  знаю, заметил  ли
это кто-нибудь еще, но  я положительно утверждаю: этот человек, разговаривая
с вами,  не смотрел вам в глаза. Нам,  осузцам,  и в этот день, -- во всяком
случае!  Он то смотрел выше нас, как, вероятно,  должны  были бы смотреть  в
будущее Дантоны и Бабефы. То, заложив руку за борт френча, начинал глядеть в
сторону, повернувшись к собеседнику в три четверти... Корсиканец, что ли?
     Да уж кто-кто,  а мы его ничуть не  интересовали.  Но за нами стояли --
кто? Школьники старших классов? Ага... Так...
     --  Короче!  --  недовольно  бросил  он, прерывая  кого-то  из  нас  на
полуслове. -- Все  вполне  ясно.  Ваш план  мне кажется  -- гм! -- разумным.
Большой  митинг?  Где?  В Михайловском?  Очевидно,  вам  нужна  какая-нибудь
достаточно популярная фигура... Переверзев?  Нет, это -- не то... Пешехонов?
Его мало знают! Да, Борис  Викторович... Это было бы очень неплохо. Но он --
сегодня тут, завтра... Когда это у вас состоится? А -- час? Хорошо, я приеду
сам... До свиданья... юноши...
     "Бальзаколетняя" дама, сидевшая тут же  за столиком, благоухая резедой,
благоговейно записала на перекидном календаре названную  дату,  час, телефон
нашего "штаба" в 3-й гимназии, все наши домашние телефоны.
     --  Мы твердо надеемся!  -- не  без  дерзости процедил ей в  лицо  Лева
Рубинович. -- Говорят, что точность -- вежливость королей...
     Она  без слов окинула его свысока долгим снисходительным взглядом, и мы
ушли. И прибыли в свой "штаб".
     Там  было шумно.  Поминутно  возвращались  такие  же уполномоченные для
переговоров.  "Винавер категорически  отказался..." "Я  был у  Аджемова.  Он
согласен и, по-моему, очень обрадовался..