и, казалось, был далеко  от  всяких аллитераций.  Но
вдруг он поднял голову:
     --  Погоди-ка,  кто это  так сказал? Винавер?  Это -- что? Сын этого...
кадета?  Присяжного поверенного? А что ж,  он прав...  Кому и  знать, как не
ему. Папа-то у него --  адв-ака-т!  "Что  л-ака-л,  адв-ака-т? Где ск-ака-л,
адв-ака-т?" В адвокатах есть что-то надрывное! Есть!
     Может  быть, позднее, в двадцатых годах, я  и соблазнился бы формальным
методом,  но  очень  уж у меня в  мозгу застрял  этот  отцовский  "надрывный
адвокат"!
     Я  дружил  с  тогдашними  "формалистами",  с  интересом  следил  за  их
экспериментами, но уверовать в их метод так и не смог.

        ""ТОРОПЫГА ОБЩЕСТВЕННЫЙ""
     Тысяча девятьсот семнадцатый год, как и все годы, начался праздником.
     В великом множестве состоятельных петербургских домов поздним вечером и
ночью  31 декабря  он был отпразднован почти по-старому.  Это было далеко не
так просто, как два, три, четыре года назад.
     Теперь --  увы! -- отнюдь не каждый мог  и  правдой и  неправдой добыть
традиционный окорок, чтобы, напустив благоухание на весь дом,  запечь  его в
румяной  хлебной  корке.  Теперь счастливцы,  как-то связанные  с деревней и
вырвавшие  оттуда  гуся  или четверть телятины,  числились единицами,  да  и
насчет  спиртного,  черт  его   возьми,  стало  тоже  очень  сложно,   --  в
сатирических  листках давно уже  печатались лихие стишки, вложенные  в  уста
подвыпивших гимназистиков:
     Веселись моя натура, -- Мне полезна политура: Мама рада, папа рад, Коль
я пью денатурат!
     Но  все-таки  в   семьях  нашего   круга   все  как-то   доставалось  и
появлялось...
     В  одной семье  кто-то  го  ли  работал,  то ли  "попечительствовал"  в
каком-либо  из  бесчисленных   госпиталей,   --  значит,  была   возможность
заполучить бутыль спирта. В другой -- были связи с виноторговцами.
     Чиновникам  Удельного  ведомства  выдали  к  Новому году  из необъятных
запасов казны какое-то  количество всей стране известного "удельного" вина с
изображением сургучной печати на этикетке (еще Чехов описывал эту этикетку в
одном из хозяйственных писем своих к Ма-Па, к сестре Машеньке).
     Хозяйки исхитрялись неимоверно:  помню,  как раз к  этому Новому году я
перенес тяжелое испытание. Мне вдруг было приказано:
     -- Лев! Поезжай  сейчас же на  Офицерскую...  Знаешь  --  "Дом-Сказка"?
Повернешь  по  Английскому,  пройдешь  два  дома, там  аптекарский  магазин.
Войдешь, спросишь Наума Семеновича. Скажешь: "Меня к вам прислали за кетовой
икрой"...
     Мне  в те  годы  даже касторку  спросить  в  аптекарском магазине  было
мучительно, а тут -- "кетовой икры"... "Десять фунтов"!!!
     -- Мама, ну что ты?.. Да он же меня на смех поднимет! Не хочу я идиотом
выглядеть...
     Никто меня на смех  не поднял, и я, весь красный от стыда, благополучно
привез домой стеклянную банку для варенья, полную вожделенной икры.
     Махнув  на  все рукой,  я уже более  спокойно ходил  потом и за  маслом
"Звездочка" из "парижских сливок"! в  сенную лавку, и за тетерками с заднего
хода  в  игрушечный магазин  Дойникова в Гостином дворе. Все  мне  стало  --
трын-трава. Я понял: война; во время войны -- все возможно.
     В тысячах квартир в ту новогоднюю ночь "ели, пили, веселились", звенели
бокалами, возглашали тосты... Тосты были -- самые разные.
     Павел  Александрович Зарецкий, пристав Спасской части, пришел встретить
Новый год  к даме сердца  своего, Марии Лукинишне, имея в виду -- вдовец! --
сделать ей предложение, ибо ему стало ясно, что  к марту месяцу  он  наконец
получит желанное  повышение и может  теперь  уже заняться  устроением  своей
вдовецкой старости...
     Леночка   Пахотина,   барышня,  только   что  кончившая  Екатерининский
институт, сияла: она сидела с блестящим, хоть  и не  военным, с "земгусаром"
*, -- богатейшим человеком, нажившимся на каких-то  подозрительных поставках
персидской ромашки, с таким милым, таким щедрым  Вано  Гургенидзе из Кутаиси
-- стройным,  черноусым,  пламенным; почти без акцента. Кавказцем!.. Все уже
договорено: мамочка и папочка согласились, свадьба назначена... А потом... А
потом  -- роскошь, потоп  денег, своя машина, Дарьяльское  ущелье,  Тамара и
Демон!..
     * "Земгусар"  --  ироническое  и пренебрежительное определение служащих
снабженческих общественных  организаций --  Союза земств  и  Союза  городов.
Получив  право на ношение офицерском формы (без погон), они не призывались в
действующую армию.

     "Ваше  здоровье, Вано!" -- "Будьте здоровы  тысячу лет, моя  Лена,  моя
красавица!"
     Как могли они знать, что их ожидает?
     Не видел полковник Зарецкий  впереди темной улицы, по которой его, сняв
с крыши  дома на Малом Царскосельском,  без  всякой вежливости -- "А, фараон
проклятый,  попался!" -- потащат неведомо  куда уже  через  пятьдесят  шесть
коротких дней солдаты без погон.
     Не  думала Леночка Пахотина,  мамина любимая дочурка, что, не пройдет и
двух  недель после свадьбы (свадьба-то  все-таки  состоится,  вот  ведь  что
ужасно!),  она придет в свой номер  "Астории" и  не  увидит там  его... И ей
скажут,  что  гражданин  Гургенидзе,  не  заплатив  за номер,  срочно  выбыл
неведомо куда... И она  бросится искать его по всему городу.  И один  из его
близких дружков, тоже  "земгоровец" *, но  русский, Панкратов,  --  толстый,
небритый, пахнущий как старая пепельница перегорелым табаком, -- сжалившись,
скажет ей наконец:
     * "Земгоровец"  -- то же, что и "земгусар", но  без оттенка насмешки. В
условиях  полного банкротства снабженческого аппарата Военного  министерства
Союзы  земств  и  городов   в  какой-то  мере  способствовали  материальному
обеспечению армии. Среди "земгоровцев" было немало честных патриотов, но еще
больше рвачей и мародеров.

     -- Да не ищи ты  его, дуреха! Ну где ты его будешь  искать?  Он теперь,
милая ты  моя птица, уже  не то в Гельсингфорсе, не то -- в Стокгольме...  И
очень умный поступок поступил Ванька, даром что кавказец... Чего теперь нам,
торговым   людям,   в   этой   богом  проклятой   стране   делать?   Спрятал
золотишко-камешки в чемоданчик,  сел  на "ту-ту" и покатил в  Европы... Тебя
ему, что ли, с собой туда тащить? Ищи теперь другого...
     Боже мой, боже!
     Все эти благополучные люди  тогда чокались, смеялись, чего-то  "желали"
на краю своего мира, и никто из них не видел бездны, которая уже разверзлась
под их ногами. Смешно и жутковато теперь, через ,  пятьдесят с  лишним  лет,
читать объявления в тогдашних газетах... Назначались торги с переторжками --
на март, на апрель, на май  месяц. Рекламировались поездки на Черное море --
в середине лета, по  ласковой южной синеве.  Кто-то продавал дачу  в Алупке.
Кто-то,  собравшись  с  силами,  выплачивал последние проценты по банковской
закладной  и,  потирая руки, мечтал, как  уже с весны полновластным хозяином
приедет в свое, вырванное из лап  заимодавцев, именьице... Словом, Новый год
прошел, как и все другие Новые годы.
     А двадцать третьего числа в мою дверь постучал "Торопыга общественный",

     * * *
     В моей семье тогда "получались"  две газеты -- солидная "Речь", официоз
кадетской  партии, и желтый листок "Вечерние  биржевые ведомости"  -- они со
всеми новостями обгоняли остальных чуть ли не на сутки. Была, правда, газета
левее  "Речи" --  меньшевистский  "День",  но  у  нас  не симпатизировали ее
направлению  и  тону.  Я  читал  и  "Речь"  и  "Биржевку":  мои  собственные
политические взгляды  были довольно  невнятными. Единственное, что  их тогда
определяло, --  с  молоком  матери впитанное, нерассуждающее  патриотическое
обожание России, родины... Дальше я не шел.
     В семнадцатом году  я еще свято верил в Справедливость идущей войны.  Я
мечтал через  год оказаться сначала юнкером, потом  --  офицером.  Я верил в
святость  союзнических взаимных обязательств. Я читал "Тень птицы" Бунина  и
грезил  о  том,  что Босфор, Царьград,  Айя-София  станут  "нашими".  Зачем?
Наверное, для того, чтобы можно было из Петербурга,  как в Териоки, ездить в
Скутари или любоваться Ылдыз Киоском у самого Стамбула...
     "Великодержавные" наклонности эти из меня так и перли, хотя были они не
столько политическими, сколько "поэтическими". Я прочитывал все выходившие в
те годы книги поэтов. Я сам писал множество стихов.
     Не представляя себе жизни без вояжей в  тропики, без жирафов над озером
Чад,  я  с  тринадцати  лет  начал  копить деньги  на  "куковский  билет"  *
кругосветного  путешествия.  Накопить  надо   было  четыреста  рублей,  и  к
семнадцатому году я  уже наскряжничал двести пятьдесят. Я даже давал  уроки,
чтобы заработать "на  Кука".  "Месье Альбер",  учитель французского языка  у
Мая,  объявил на одном  из уроков, что он может, если кто-либо из нас кончит
тут, в Питере, первый курс Лесного института, устроить тому льготный перевод
на второй курс в "Акадэми форестьер"  в Лионе, на очень выгодных условиях, с
пансионом  в  отличной семье.  А  тот,  кто  кончил  бы эту лионскую  Лесную
академию, мог, по словам миляги Антуана Ивановича,  спокойно  выбрать  место
работы по вкусу: угодно -- французское Конго, угодно -- Аннам...
     * "Куковское агентство путешествий" -- компания, продававшая  билеты на
поездки по  всем странам. Поездка  в приличных условиях стоила несколько сот
рублей.

     Я затрепетал, услышав про это: Аннам! Конго! Да я...
     Мне, молокососу, и в  голову не приходило,  что  добрый, милый француз,
может быть сам того не подозревая, просто вербовал белых рабов для парижских
колонизаторов; если бы кто-либо поддался на его сладкие  посулы,  несомненно
через два-три  десятилетия,  больной  и ограбленный, он валялся бы,  подобно
Артюру Рембо, на  одной  из  страшных  коек в малярийных палатах  Африки или
Азиатского востока... Наивен, очень  наивен  в жизни  был  тогдашний Левушка
Успенский -- в теории способный рассуждать о чем  угодно, и притом с видимой
самостоятельностью ума.
     Читать  какую именно газету? Это для меня определялось  лишь традициями
семьи. Но -- строго!
     В только что истекшем шестнадцатом году появился на питерском горизонте
еще  один  печатный  орган,  "Русская  воля", листок  без  направления, чуть
припахивавший уже не "кадетством", а скорее  "прогрессивным блоком",  -- так
именовали  тогда  временный  союз   думских   партий  "центра",  от   "левых
октябристов" до "трудовиков". Бульварная газетенка!
     Эту "Русскую волю" в нашем доме просто презирали.
     Тем не менее  утром  23 января,  в понедельник,  встав,  чтобы  идти  в
гимназию, я на розовой скатерти чайного стола увидел именно эту самую "Волю"
-- вчерашнюю, воскресный номер. Может быть, вчера  почему-либо ее  занесли к
нам  по  ошибке  почтальоны, а еще вероятнее -- принес с собой и  оставил за
ненадобностью кто-либо из гостей.
     Вкусы  и  симпатии у меня были  железные, как  у каждого семиклассника.
Заинтересоваться чужой  газетой мне и в  голову не  пришло  бы.  Но она была
развернута,  и   на   ее  второй  полосе   я  заметил   подпись:  "Александр
Амфитеатров".  Вот это  было  --  не  фунт изюма!  Через  стакан  с какао  я
потянулся за газетным листом.
     Амфитеатров был  мне  хорошо известен --  и "Господами  Обмановыми",  и
"Марьей Лусьевой", и вообще  -- как  совершенно беспринципный, но безусловно
талантливый  журналист из  самых  бойких, в силу своей бойкости  проявлявший
иной раз, журналистского блеска и сенсации ради, даже незаурядную смелость.
        "Так, так, так, ну что же?.."
        "Чего же сия "Воля""
        "волит?"
     В  "Музыкальной  драме"  вчера шли "Черевички",  в "Интимном театре" --
"Нахал", -- это  я знал  и без  "Воли". На Семеновском плацу, как  всегда по
воскресеньям,  с  половины  одиннадцатого утра  состоялись  бега... Германия
объявила  жесткую блокаду Атлантики; президент  Вудро  Вильсон  совещался  с
сенаторами  по этому неводу. Сводка:  "К  югу от Кеммерна бомбами с самолета
ранено 10 нижних чинов. На румынском фронте -- перестрелка..."
     Раз  уж газета в руках,  я прочитал  и про  то, что О'Бриена  де Ласси,
отравителя, хотят то  ли выпустить из тюрьмы, то ли смягчить  ему наказание:
хитрый  О'Бриен  заявил  по   начальству,  что  им  сконструирован  какой-то
удивительный  аэронавигационный  прибор.  Я  прочитал,  что  "инт.   барышня
(интеллигентная?  интересная?   --  понимай,  как  тебе  нравится),  знающая
бухгалтерию,  ищет подходящих занятий",  что "студент-классик  Л. Я. Драбкин
возобновил подготовку  желающих  на  аттестат  зрелости",  что  "в  Териоках
продается великолепная дача", что  вчерашний день в Питер прибыл камергер А.
Н.  Хвостов  из  Орловской  губернии,  а  выбыл  на  Кавказ  лейб-акушер  ее
величества  Д. О.  Отт. Я проглядел  не больно-то  смешной  фельетон Аркадия
Аверченки про  "героического"  земгусара --  Мишеля Прикусова и  приступил к
десерту -- к Амфитеатрову.
     Над двумя  полуколонками  его опуса  было  написано: "Этюды".  Отлично,
посмотрим, что за этюды...
     "Рысистая езда шагом или трусцой есть ледяное неколебимое  общественное
настроение..." -- прочел я  первую фразу  и остановился.  Как?  Позвольте...
Что? Да, именно так и было напечатано:
     "Рысистая езда шагом или трусцой  есть ледяное неколебимое общественное
настроение...  И,  ох,  чтобы  его,  милое,  пошевелить  или  сбить,  адская
твердость нужна, едва ли завтра явиться предсказуемая..."
     В  полном  недоумении я  смотрел на  газетные строки  и ровно ничего не
понимал. Ну да, теперь, конечно, можно прочитать на бумаге все что угодно --
"Садок Судей", крученовские "дыл-бул-щыл -- убещур!", всякую заумь... Но  то
-- футуристы, а  это же -- Амфитеатров;  он-то  к  зауми не  имеет  никакого
отношения!
     Я посмотрел  вокруг:  часы идут -- двадцать минут девятого. Самовар  --
кипит,  на  кухне ругается  кухарка  Варвара  с  горничной  Машенькой, своей
племянницей. Обе  -- белорусски; так и летят гортанные "Xxa!  Xxa! Хха!" Там
-- все нормально, а тут?
     "Робкая,  еле   движущаяся  вялость,  "ахреянство"  рабское,  идольская
тупость,  едва ловящая новости,  а  ярких  целей,  если  не  зовом  урядника
рекомендованных, артистически бегущая елико законными обходами..."
     Из "детской" вышел хмурый, как всегда опаздывающий брат Всеволод:
     -- Ты уже пил?
     --   Пью!   Слушай-ка!   Статья  Александра  Амфитеатрова:   "Безмерная
растрепанность,  асбестовая  заледенелая  невоспламеняемость,  исключительно
чадная атмосфера, этическая тухлость, чучела ухарские, дурни-Обломовы, волки
и щуки наполняют общество..." Ты понимаешь что-нибудь?
     --  Не  понимаю  и  понимать  не  желаю!  --  сурово  ответил  брат, не
отличавшийся большой общественной возбудимостью. -- Где сыр?
     -- "Полно рыскать, о торопыга общественный! -- с удовольствием возразил
я  ему  не  своими,  а непосредственно  следовавшими за сим амфитеатровскими
словами. -- Покайся, осмотрись, попробуй оглядись, вникни, запахнись..."
     -- И не подумаю! -- еще более сердито отрезал Все
     волод и углубился в своего Киселева *.
     *  Все мы  учили алгебру и геометрию по учебникам талантливого педагога
Киселева. Переработанные учебники эти были приняты и в советской школе.

     Времени было  -- половина  девятого:  пора  выходить; Вовочка --  пусть
петушком-петушком поспевает!
     В трамвае я снова уставился в газету: ну и статья!!
     "Фельетон  едва   льется   --  йовлевым  елейным   тоном,   осторожный,
неуклонный, извилистый, степенно тянущийся..."
     "Йовлевым" -- да нет же такого слова! Что  все это значит? Что он хотел
этим сказать? Чушь какая-то!
     В  гимназии главные классные  мудрецы в полном  смущении  то  разводили
руками, то чертыхались, стараясь найти "в этом" хоть какой-нибудь смысл.
     -- Благоглупости какие-то! -- пожал плечами Павел Кутлер.
     -- Выжига  этот  ваш Амфитеатров... -- неопределенно,  хоть и  сердито,
сказал Коломийцов.
     -- А может быть, в наборе перепуталось? -- не очень разумно предположил
первый ученик -- Федя Евнин.
     Обратиться к кому-либо из преподавателей было,  разумеется, ниже нашего
семиклассного достоинства.
     Нелепая околесица  тянулась два столбца: "И шут его толкает гражданским
демоном  изувеченного  человека!  Ему,  милому,  молча  оглядываясь,  жевать
жвачку...  ей-ей, тепло!"  Васька  Ястребцов  выпучил глаза, дойдя  до этого
места.
     -- Похабно и непонятно глаголет  святое писание! --  склонил он к плечу
лукавый горбоносый профиль свой.
     Алгебра...  Немецкий  язык...  Психология...  Геометрия... Я ничего  не
слышал,  ничего  не видел.  Я  читал, перечитывал,  пытаясь ухватить  хоть в
начале, хоть в середине, хоть в конце хотя бы крупицу смысла.
     В конце! И конец был неописуемым...
     "Ох,  вот область, которой  альманах -- ценам и ярлыкам, регистрирующий
его  возлюбленных  людей  --  юрких,  ценных,  и обуянных  нахрапом  наживы,
атаманов государственного обобрания -- уже растерял "акконты"...
     Гениальные артисты! Несравненные антихристы!"
     И -- все. И -- конец! То есть  такая чертовщина, с ума сойти можно... И
подо всем этим подпись: "Александр Амфитеатров".
     Александр   Валентинович  Амфитеатров,  как   сказано  было  в  словаре
Брокгауза, родился в 1862 году.  В семнадцатом, сегодня, ему пятьдесят пять.
Всероссийская знаменитость, король фельетона... И вдруг --  такая галиматья!
Что сей сон значит?
     Я  сидел, сидел, уставясь в  газетную, многократно  сложенную, чтобы не
очень  бросалась в  глаза учителям,  страницу, думал, думал...  Постепенно у
меня  не  то глаза  стали  слипаться,  не  то  перед ними  поплыли  радужные
кружки... И вдруг...
     "Полно рыскать,  о  торопыга общественный! Покайся, осмотрись, попробуй
оглядись, вникни..." Да нет же, нет!
     "Полно Рыскать, О Торопыга Общественный! Покайся,  Осмотрись,  Попробуй
Оглядись, Вникни..." "П-Р-О-Т-О-П-О-П-О-В..."
     Это -- акростих! -- громко ахнул я и зажал себе
     ладонью рот: Леонид Семенович Ярославцев, чертивший
     на доске лемму о равенстве призм, обернулся ко мне:
     Вам что-то неясно, Успенский?
     Нет, теперь мне как раз все стало ясно, все!..
     И поторжествовал же я на перемене! В старшеклассную курилку, на верхней
площадке лестницы, у чердачной  двери (я  не курил,  и  курить вообще-то  не
разрешалось, но  "зальные  надзиратели"  только  для  проформы  раз аз  день
подходили к лестнице: "Господа, что там за смешение одежд я лиц? Пожалуйте в
зал!"), собрались все  хоть сколько-нибудь  интересующиеся миром "майцы". Не
только гимназисты  -- и реалисты. Не  только семиклассники, а и из  восьмого
класса. Они стояли и благоговейно слушали, а я читал.
     -- "Решительно  ни  о чем писать  нельзя,  --  точно чудом  выходило по
первым   буквам.   --  Предварительная  цензура   безобразничает  чудовищно.
Положение  плачевнее,  нежели  тридцать  лет назад. Мне  недавно  зачеркнули
анекдот,  коим  я начинал  свою  карьеру  фельетониста.  Марают  даже  басни
Крылова. Куда еще  дальше идти?  Извиняюсь,  читатели, что с  седою  головой
приходится прибегать к подобному средству общения с вами,  но что поделаешь:
узник в тюрьме пишет где и  чем может, не заботясь об орфографии. Протопопов
заковал  нашу  печать  в колодки. Более  усердного  холопа  реакция  еще  не
создавала. Страшно и подумать, куда он ведет страну. Его  власть -- безумная
провокация революционного урагана. Александр Амфитеатров".
     Да,  вот  так  оно  и было написано: "Гениальные артисты!  Несравненные
антихристы!"... "ГА-Н-А..."
     Когда я дочитал до конца, никто не  проронил ни  слова тут,  в курилке.
Все  стояли молча, насупившись; кто опустил глаза долу, кто  шевелил губами,
точно повторяя про  себя  последние слова. Холодновато как-то стало всем нам
от этих последних амфитеатровских слов...
     Что сказать про нас,  тогдашних? Как мы видели совершавшееся во