ию фармацевтов с Сампсониевского и с Симбирской.
     Может быть,  их взгляды и изменились, когда короткий рассвет  тех годов
сменился  снова глухой  ночью.  Но  до  самого 1912  года, пока  мы  жили на
Выборгской,  я все  еще слышал то же самое: "Лев, сходи за "морской солью" в
эсеровский магазин; у эсдеков ее нет..."
     И я не удивляюсь, вспоминая, что именно эти слова были одними из первых
в моем сознании. Такие были годы.
     Надо сказать,  что в  семье нашей  царствовал  бесспорный и безусловный
матриархат. Все, знавшие нас  и тогда и потом, считали  ее центром и главным
двигателем маму, --  столько блеска,  жизнерадостности, ума и сердца было во
всем,  что она  делала. В том, как  она жила.  Опасаюсь, что были среди  них
некоторые, кому  инженер  Успенский  представлялся  чем-то  вроде чеховского
Дымова, хотя мама никак не походила на "Попрыгунью".
     Она, сама того не желая, затмевала его. А на деле -- она-то как раз это
отлично знала -- он был и глубже, и шире, и основательнее ее.
     Талантливый  геодезист,  великолепный педагог -- друг  своих  учеников,
человек  широкообразованный,  он  уже  в   1913  году,  вероятно  первый   в
Петербурге, читал в "Обществе межевых инженеров" толковый и передовой доклад
о  теории  относительности  Эйнштейна;  тогда  о  ней  мало что  знали  даже
специалисты-физики.  Скептик  и  убежденный  атеист, он регулярно  ходил  на
заседания "Религиозно-философского общества", потому что глубоко и  серьезно
интересовался состоянием  современного общественного  мышления.  Он  мало  и
редко говорил о политике, но для  меня не  было  неожиданностью, когда после
Октября  Василий Васильевич Успенский наотрез  отказался  участвовать  в так
называемом "саботаже". Он тотчас же поступил на работу в тогдашнее Городское
самоуправление;  в те дни  мэром города стал  М. И. Калинин. Спустя недолгое
время В.  В. Успенский оказался одним из основателей и руководителей Высшего
геодезическою управления в Москве, созданного по декрету, подписанному В. И.
Лениным.  Десятилетие спустя, в 1931 году, он и скончался на  этом же посту,
весь в работе, весь в далеких планах и замыслах...
     Пожалуй, стоит сказать об одном семейном курьезе. Все семь братьев отца
были  "межевыми  инженерами",  все кончили  один  и тот  же Константиновский
межевой институт в Москве, на Басманных.
     И в двадцатых  годах во главе  ВГУ, Высшего  геодезического,  оказались
сразу   три  брата  Успенские  --  Василий,  Алексей  и  Тихон  Васильевичи,
руководившие там  каждый  своим отделом. Отец был  признанным  главой  этого
"клана".
     И  тем не менее дома, в семье, он  всегда отходил  на второй план перед
мамою: так  уж сложились их отношения. Это не тяготило его и не смущало нас,
детей. Но в силу этого мир тех годов являлся мне не столько через отцовское,
сколько через материнское посредство...
     Хотя как сказать -- через материнское... Наряду  с  мамой на нас сильно
влияла и бабушка.  И  няня,  вырастившая нас и маму.  Влияли  и  деревенские
ребята, наши приятели по летам в Псковской губернии. Влиял весь мир. И может
быть,   поэтому,   как  я   теперь  понимаю,  довольно  рано   я  начал  уже
"выпрастываться" из-под этих разных влияний.  И по мере этого мягкое и почти
"бесшумное" влияние отца начало сказываться все сильнее.
     А что до любви, то любил я их обоих одинаково.

        "Казарма, тюрьма, покойницкая ..."
     Нет,  я  не собираюсь  этими  словами  характеризовать ни то время,  ни
тогдашний мир. Это было  бы беззастенчивым перекрашиванием прошлого в цвета,
которые я  мог бы увидеть в нем  только из  далекого  будущего. Мир  тот был
очень  ласков  ко мне;  мое  детство  было  чистым,  тихим, благополучным. Я
созерцал окружающее в общем сквозь розовые очки.
     Но вот с чего я хочу начать. Когда мне было около пяти лет, меня каждый
день водили "гулять". Обычно местом этого священнодействия были два сада  --
Академический, за корпусами Военно-медицинской, и "Нобелевский", у Народного
дома Нобеля (на Нюстадтской), куда пускали "по билетам" *.
     *   Народный   дом   Нобеля   --   нечто   вроде   клуба   для  рабочих
машиностроительных  заводов "Людвиг  Нобель",  филантропическое  учреждение.
"Нобелевский  сад" -- огороженный клочок земли за Народным домом, с катком и
ледяной горкой.

     Но и тому и другому  я  предпочитал "пейзаж иной". Там,  где  тогдашний
Ломанский переулок упирался  в конец Нижегородской улицы,  было в те времена
нечто  вроде  маленькой   захолустной   площади.   Слева   на  ней  высилось
красно-кирпичное,  как  весь  почти  тогдашний  Питер,  здание   казармы,  с
плац-парадом и традиционным полковым козлом, с утра до ночи гулявшим  по его
песку... Иногда там занимались строевым учением "солдаты". Теперь-то я знаю,
что  казарма   эта  была   не   совсем  обычная  --   казарма  Михайловского
артиллерийского училища:  вероятно, в ней стояли не юнкера, а нижние чины из
персонала учебного заведения.  Но  тогда люди в  гимнастерках и с винтовками
были для меня все равны, все -- солдаты.
     Восьмидесятипятилетняя няня моя, доходя до забора, огораживавшего плац,
неизменно  останавливалась,  долго  смотрела  на обучаемых,  жевала  губами,
качала  головой  в  черной  кружевной косынке  и потом  --  "Ну идем,  идем,
Левочка!"--  начинала, точно поддразнивая  меня, петь, дребезжащим,  древним
голоском: "Солдатушки, браво -- ребятушки!"
     Насупротив  казармы  поднималось несколькими  этажами  выше  ее второе,
такое же  мрачно-кирпичное --  цвета  особого, тяжко закопченного питерского
кирпича, кирпича его фабрик, его складов, его окраинных домов, -- увенчанное
некрасивыми  надстройками   большое  сооружение.   Его  окна   были  забраны
решетками, по окружающей его стене ходили часовые. Я знал: это -- тюрьма; но
самое значение слова отсутствовало еще  в моем сознании.  Тюрьма так тюрьма,
Академия так Академия: называется так, и все тут.
     Северная  сторона  площади не была застроена  вовсе. Там  не было  даже
никаких порядочных  заборов, и,  свободно  пройдя через жиденькую калиточку,
можно было  выйти к самым путям Финляндской железной дороги. Она разбегалась
здесь целым лабиринтом стрелок, запасных путей, тупиков с заросшими по самое
днище бурьяном,  вышедшими из  строя вагонами -- путаницей всего  того,  что
делает станционные завокзальные пространства всех городов мира похожими друг
на друга.
     За  калиткой  направо  был длинный деревянный  дебаркадер,  с  высокими
перилами  по правую  его  сторону. В  самом  его конце коричневела невысокая
построечка --  нечто вроде миниатюрного  вокзальчика, нависшего  над ближней
парой рельсов. Это был не вокзал. Это была покойницкая.
     Выборгская сторона  тех времен  была  чуть  ли не  наполовину  заселена
финнами: три четверти питерских финнов жили тут.
     Жить-то они жили в этом чуждом, но и прибыльном "Пиетари",  но, умирая,
многие из них выражали непременное желание  быть  погребенными у себя  дома,
между гранитными  скалами какого-нибудь Оравансаари, на сосновом  кладбище в
приходе Халтиантунтури,  в Куопиосской, Або-Бьернеборгской губернии, а  то и
вообще на Оландах.
     Чтобы  обеспечить  быстрое  и  удобное   исполнение  этого  похвального
желания,  Финляндская  железная  дорога  (кстати  говоря,   она  подчинялась
Дирекции  казенных железных дорог в Гельсингфорсе) и соорудила тут, на самых
путях, свою покойницкую, со своей полупоходной часовней. Каждый день  в окна
покойницкой можно  было  видеть цинковые гробы на стеллажах,  а  в некоторых
случаях и  лютеранское отпевание  в часовне  и погрузку  гроба в широкий зев
красного товарного вагончика, подогнанного дверь в дверь с часовней.
     Вот это-то пространство между  казармой, тюрьмой и  мертвецкой и  стало
моим (а потом и няниным) любимым прогулочным местом.
     Почему?  По самой  жизнерадостной и оптимистической причине.  Там  были
рельсы;  по  рельсам, пронзительно  свистя  (на других дорогах  они  гудели,
трубили, а тут визгливо-оглушительно свистели), носились самые разнообразные
паровозы. Были там товарные локомотивы с широкими трубами, похожими по форме
на огромный деревенский  чугунок, -- такую трубу  можно видеть и  сегодня на
том  паровозе-реликвии,   что  стоит   под  стеклянным  навесом  у   перрона
Финляндского вокзала;  были другие --  трубы у них поднимались до непомерной
высоты, конусообразные, точь-в-точь  как  на известной картине К.  Савицкого
"На войну"  в  Русском  музее.  Они, фырча,  толкали,  сцепляли,  расцепляли
составы; они маневрировали; я знал их, классифицировал, различал на "большие
трубы", "средние  трубы"... Между  ними,  обдавая  их клубами  мятого  пара,
аристократами пробегали пассажирские красавчики.
     У этих над  темно-зелеными  котлами  поднимались  очень тонкие и  очень
высокие  цилиндрические трубки,  лишь на  самом верху  снабженные небольшим,
кокетливо начищенным медным блинчиком-диском, Они были моими  любимцами, эти
"малые трубочки"; но и все в совокупности паровозы занимали все мое сердце.
     Я обожал паровозы. Я и  сам был  паровозом.  Я  по  улицам ходил  тогда
только громко пыхтя и двигая согнутой в локте рукой, как  шатуном. Случалось
мне давать и  задний  ход, и налетать  "тендером" на какого-нибудь "прилично
одетого"  господина  в  котелке  или  на  мальчугана  с  такой же, как  моя,
нянюшкой.  "Ахти-матушки,  Левочка,  ну   нельзя  же  так!  Ходил  бы  тихо,
благородно, а не как поулочный мальчишка!"
     Из-за паровозов  я и облюбовал эту тихую платформу-мертвецкую, а няня с
удовольствием  водила  меня  сюда, где я часами  гудел  и  фыркал  на досках
дебаркадера, подражая своим стальным кумирам,  в  то время как  в любом саду
мне грозили опасности  от  таких же, как я, мальчишек,  от  кошек-мышек,  от
пятны и от множества других великих соблазнов мира.
     Случилось,  однако, так, что  однажды няня  не  смогла  пойти  со мною:
прихворнула или пошла в церковь. Повела меня гулять мама. Каким-то образом я
улестил  ее отправиться  не  в "сады",  а  вот сюда,  в  мое  любимое место.
Впрочем, мама была любопытна; соблазнить ее чем-либо еще не виденным ею было
нетрудно.
     Видимо, с мамой я иначе шел, по-другому смотрел на мир, нежели с няней.
А может быть, просто тому, приспело время. Словом, проходя между  казармой и
тюрьмой,  я  впервые вгляделся  именно в  тюрьму (то была военная  тюрьма) и
увидел, к своему удивлению, что сквозь решетки некоторых  окон, над высокими
внешними стенами, смотрят на улицу и на нас какие-то смутно видимые лица.
     Я был  не  из тех детей, что оставляют  впечатления без их немедленного
анализа и разбора:
     -- Мама, кто это там смотрит?
     Мама бросила  быстрый  взгляд на тюрьму, задумалась на миг, потом, взяв
меня за руку, повлекла туда, на платформу покойницкой, и там, посадив меня и
сев рядом на скамейку, совсем близко наклонилась к моему лицу.
     --  Россией, -- услышал я в  тот час,  --  правит злой царь; его  зовут
царем-вампиром. С  ним борются многие  хорошие  люди. Он  хватает  их своими
когтями и бросает  в  каменные  мешки,  вот в  такие тюрьмы. В тюрьмах сидят
очень честные и очень  добрые люди. Когда-нибудь они победят вампира, а пока
все мы должны очень любить и уважать их, чем можно -- помогать им, но никому
не рассказывать того, что я тебе сейчас рассказала. Иначе он узнает, и  меня
-- маму! -- тоже посадят туда.
     Мне-то было -- четыре с небольшим, не более. Ну -- пять!
     Я приумолк, и в тот день уже менее весело давал сигналы и травил пар на
своих платформенных досках.  Мамин рассказ оставил глубокий след в душе: это
ясно из того, как точно я его и по сей день помню.
     Но на следующий день меня повела гулять  уже не дворянка-мама, а бывшая
крепостная,  дочка  взятой прапрадедушкой  в  плен  турчанки, моя няня Мария
Тимофеевна  Петрова. Это была настоящая няня тех времен; она вынянчила и мою
мать, и двух  ее сестер  и брата, и моих двоюродных брата  и сестер и теперь
пестовала нас. Я любил ее (люблю по памяти и сейчас), ничуть не меньше,  чем
мать, отца и бабушку. И верил  я ей так же,  как им. Одновременно  с этим  я
был, по ее выражению, мальчиком  "задумчиватым" и "настойчиватым". Идя с ней
по Ломанскому, я вознамерился все-таки проверить на всякий случай по другому
источнику вчерашнее мамино сообщение. Дойдя до площади, я поднял голос:
     --  Нянь, а нянь...  А кто  это там  в  окна смотрит, в тюрьме? Вон  --
видишь? Кто там сидит?
     Няня равнодушно махнула рукой в сторону зловеще-красного корпуса.
     -- Ахти-матушки,  Левочка! -- ни на минуту не задумываясь, ответила мне
она.  --  Раз посажены -- значит,  есть за что!  Хулигане  всяческие  сидят:
карманники, поулочные воришки...
     Мы шли на  "мою"  платформу,  но на сей раз  я следовал за  няней (таща
красненькие, плюшем  обитые санки свои или, может быть, гоня уже обруч, ибо,
видимо,   была  весна)  в   состоянии   глубокой   душевной   и   умственной
раздвоенности.
     Нянина версия  была куда проще, утешительней, успокоительней: "посажены
--  значит,  есть  за  что".  Но  все-таки  мама-то  для  меня  была  высшим
авторитетом. Так кто же они, эти сидящие?  И что  все это значит? И в то  же
время я ясно сознавал, что дальше расспросы становятся уже опасными. Почем я
знал,  какими  путями  царь-вампир  может дознаться,  кому  я передал мамины
слова? И я умолк...
     Я  призадумался было, но потом... Потом я  согнул  руку в  локте  и уже
весело  побежал по своей знакомой платформе. Я скоро и надолго забыл об этом
вопросе, об этих ответах, обо всем.
     А вот теперь, много лет  спустя, я иной раз кручу головой. Век убыстрял
свой ход. Жизнь непрестанно осложнялась. Все труднее и труднее становилось в
ее течении положение пятилетнего "интеллигентенка". Как было разобраться ему
в  ее  причудливых  завихрениях?  Как находить  на  нежданные  вопросы  свою
собственную "точку зрения"?
     Ведь  сыпались-то они  на меня теперь, как  падающие звезды в  августе:
градом, дождем...

        "Генералы плохие и хорошие"
     Мне,  вероятно,  около  пяти  или  чуть  больше.  В  нашей квартире  на
Нюстадтской,  дом  7,  есть   одна  комнатка,  выходящая  окнами  в  сторону
Полюстрова; в ней крашеный пол, в остальных паркет.
     Я  сижу на  диване во грустях:  почему это нас  с  братом ни  вчера, ни
сегодня не ведут гулять?
     Крашеный пол  моет Настя. Про  эту  Настю  я  знаю, что  она  --  "жена
забастовщика". Он  работает  на заводах  Нобеля, там  где-то, на краю света,
чуть ли не за Нейшлотским переулком. Когда там забастовка, мужа Насти сажают
в тюрьму,  -- из этого я, пожалуй, склонен  заключить, что в  том  споре  на
платформе была права мама, а не  няня.  Настя  тогда  переходит жить к  нам;
почему,  я  не знаю.  Я знаю только, что она  ходит обедать  в "столовую для
забастовщиков". Чтобы туда попасть,  она берет у мамы толстенькую книжечку с
билетами: один билет -- обед, второй билет  -- то ли завтрак, то ли ужин, то
ли чай.  Эти книжечки лежат целыми стопками у нас в прихожей под вешалкой --
синенькие такие, пухленькие книжки. И я сам видел, как их однажды привезла к
нам в  красивом  "собственном"  ландо  с  фонарями не  кто иной,  как  Марта
Людвиговна Нобель-Олейникова, мамина знакомая.
     Швейцар Алексей, выскочив,  весь  усердие,  -- "госпожа  Нобельс-с!" --
забрал  из  экипажа тючки  с этими  книжками и,  всем аллюром своим  выражая
высшую меру почтительности,  понес  их рысью к нам наверх. Марта Людвиговна,
поддерживая еще рукой и без того прихваченную резиновым шнуром -- "пажом" --
длинную  юбку,  сошла  с  подножки  и,  улыбнувшись  нам  с  няней (мы  были
завсегдатаями  ее "Нобелевского сада"), проследовала за  ним. Ландо осталось
стоять. На  козлах,  неподвижно смотря  перед  собой, сидел  англизированный
кучер-швед, а на  заднем сидении, точно так же уставясь в одну точку куда-то
мимо кучерского локтя, молча, не  шевелясь, пока дама не вернулась, восседал
с короткой  трубкой в зубах то ли Людвиг Людвигович, то ли Густав Людвигович
Нобель --  тот самый, словом, кто  выставлял забастовщиков за  ворота своего
завода.
     Я запомнил эту сцену, вероятно, потому, что вечером за столом произошла
перепалка между мамой и папиным  братом  Алексеем. Смысл спора  мне  остался
тогда  неясным,  но  дядя  Леля  ядовито  издевался над синими книжками, при
помощи  которых  Марта  Нобель подкармливает  рабочих,  уволенных Людвигом и
Густавом Нобелями... "Воистину, правая рука не ведает, что творит левая!"
     Все это, конечно,  было  не моего  ума  дело.  Но  веселую, чистенькую,
молоденькую Настю я тогда очень любил. Глядя, как она ловко моет пол у моего
дивана (я всегда присосеживался "смотреть", как "делают" что-нибудь не очень
обычное:  как  натирают   паркетные  полы,  как  настраивают  пианино,   как
заправляют керосиновые лампы), я напал на  свою мысль -- почему нас не водят
гулять, хотя оба мы  здоровы?  -- и, подобно сфинксу, предложил эту  загадку
моему Эдипу: была такая картинка в книжке "Моя первая древняя история".
     Эдип-Настя,  тыльной  стороной  руки  убирая  волнистые волосы со  лба,
ответила мне без замедления:
     --  Гулять  теперь никак нельзя, Левочка! По  всем  улицам  генералы на
моторах ездят и народ из пулеметов бьют... Теперь из ворот на  панель выйти,
и то страшно...
     Настя понятия  не имела, перед какой, куда более сложной, загадкой  она
меня, сфинкса, поставила.
     У  бабушки,  маминой  матери, был  брат  Александр  Николаевич  Елагин,
генерал-лейтенант.  Иногда он  приезжал  к  нам,  надушенный,  благостный, с
мягкой рыжеватой бородой на две стороны;  приволакивая ногу, он шествовал по
всем комнатам, волочил за собою  и  шашку  и, картаво спросив, как  поживают
"Татины  благорлодные   отпрлыски",   неизменно  вручал  нам  с   братом  по
серебряному  рублю  "на  игрлушки".   В  моих  глазах  он  был   совершенным
воплощением  доброты  и  ласки  и в  то же время  единственным, так сказать,
образцовым,   живым  "генералом".  Услыхав  от  Насти  про  генералов  столь
неожиданную весть, я смутился до чрезвычайности.
     Вечером я  долго ходил вокруг мамы и так и этак и наконец, не выдержав,
спросил все-таки ее:  может  ли  быть,  чтобы дядя Саша  ездил  по городу на
моторе и палил в людей из пулеметов?
     Мамины глаза округлились.
     -- Откуда ты взял?
     Я не ответил откуда, но заныл:
     -- Да, а отчего гулять нельзя... Да, потому что генералы ездят?.. Да?..
Я гулять соскучился...
     Представляю себе теперь всю сложность маминого положения. Ей предстояло
либо вымазать, очернить в моих глазах своего собственного  любимого дядюшку,
либо же  поступиться всем своим политическим кредо и сообщить сыну заведомую
неправду, обеляя мерзких генералов ради родственных симпатий.
     Бедная мама, думается,  сильно терзалась, потому что в конце концов она
пошла на довольно жалкий, с ее точки зрения, компромисс. Я узнал от нее, что
генералы бывают двух сортов -- хорошие и плохие. Что от плохих можно ожидать
всего,  хотя навряд ли они  сами взгромоздятся с  пулеметом  на "мотор". Они
заставляют стрелять солдат.
     А дядя Саша --  совсем другой  генерал.  Он -- путешественник. Он  даже
ездил очень далеко, в Монголию и Тибет, и  привез  оттуда рыженькую лошадку,
которую  зовут  Андушка.  Это по-монгольски значит  "дружок"... Дядя Саша --
хороший!
     Лошадка Андушка  отвлекла меня,  но  сколько раз потом, уже взрослым, я
вспоминал этот мамин ход, размышляя над политическими делами взрослого мира.
Да,  трудно,  очень  трудно  детям  входить в  его  диалектические коллизии,
приучаться извлекать из их смеси чистый кислород истины!
     ...Я рад: недавно, роясь в  монгольско-русском словаре,  я наткнулся на
слово "анду".  Оно и впрямь  значит по-монгольски "друг".  Значит, дядя Саша
был и в действительности не совсем уж плохим  генералом: вот, например, он и
правду умел говорить!.