чка: "Новик".
     Товарищ Новик, однако,  нас не  принял.  Высокая и  красивая блондинка,
выйдя из этой двери, сообщила нам:
     -- Товарищ Новик просил меня провести вас к Нач-Кро.
     Мы быстро  посмотрели друг на друга.  "Кро"? "К"  + "Р"  могли означать
"контрреволюция". А что такое "О"?
     Идя  вслед  за нашей проводницей по бесконечным коридорам,  мы  пытливо
вглядывались в надписи на дверях. Наконец слабый лучик света забрезжил нам:
     "Контрразведывательный отдел"... Стало понятней, но не до  конца. Мы-то
при чем тут? Нас-то это с какой стороны касается -- "Кро"?
     Нач-Кро  приказал ввести нас к себе. Нач-Кро был высок, собран,  обут в
зеркально начищенные  высокие  сапоги. Во  рту у  него было столько  золотых
коронок, что при первом же слове он как бы изрыгнул на нас пламя.
     --  Так-так-так!  --  проговорил весьма дружелюбно Нач-Кро, товарищ Ш.,
как значилось у него на двери кабинета. -- Садитесь, друзья, садитесь... Это
вы и есть Лев Рубус? Ну что ж, я читал ваш роман. Мне -- понравилось.
     Мы скромно поклонились,
     --  Знаете, и  товарищ  М.  вас читал  (он  назвал  очень  известную  в
тогдашнем Ленинграде фамилию).  Ему  тоже  понравилось. Отличный  роман.  Он
может послужить нам как хорошее воспитательное средство...
     Леве   Рубинову  по   его   прошлому  роду  деятельности   разговоры  с
начальниками такого ранга были много привычнее, чем мне.
     -- Товарищ Ш.!  -- не без некоторой вкрадчивости вступил он в разговор.
-- Наша беда в том,  что нам все говорят:  "Понравилось", но никто не пишет:
"Печа
     тать"...
     -- А вам кажется -- это  можно напечатать? -- посмотрел  на нас товарищ
Ш.  --  Да что  вы,  друзья мои! Давайте начистоту...  Вы, как я понимаю, --
странно,   я  вас   представлял  себе  куда  старше!  --   очевидно,   много
поработали... в нашей системе... Нет? Как так нет? А откуда  же  у вас тогда
такое  знание... разных тонкостей  работы?  Уж очень все  у  вас грамотно по
нашей  части...  Но  как  же  вы  не  понимаете:  такая  книга  нуждается  в
тщательнейшей специальной  редактуре. Как -- зачем?  В нашем деле далеко  не
все  можно популяризовать по горячим следам. Сами того не замечая, вы можете
разгласить  урби эт  орби (он  так  и сказал: "урби  эт орби"  *)  сведения,
которые оглашать преждевременно. Вы -- чересчур осведомленные люди, а  нам в
печати надлежит быть крайне сдержанными...
     * Латинское  выражение  "urbi et orbi" буквально означает  "и городу  и
всему миру". Переносный смысл: "Всем, всем, всем..."

     Я смотрел на него в упор и ничего не понимал.
     --  Товарищ  Ш! -- решился я наконец. -- Про что вы говорите? В  чем мы
"осведомлены"? Где это проявилось? Я, скажем, никогда к  вашей системе  и на
километр не приближался...
     --  В  чем проявилось? -- переспросил Нач-Кро.-- Да хотя бы вот  в чем.
Откуда вам стало известно, что "Интеллиджент-Сервис" в Лондоне помещается на
Даунинг-стрит, четырнадцать?
     Как по команде, мы раскрыли рты и уставились друг на друга.
     -- Лева, ты помнишь, как это получилось?
     --  Конечно помню. Мы  в твоем "Бедэкере" девятьсот седьмого года нашли
адрес "Форин-оффис". Даунинг-стрит, десять...
     -- Ну да.  И  ты  сказал: "Значит,  и  "Интеллидженс неподалеку, верно?
Сунем его на Даунинг-стрит, тринадцать".
     -- А ты запротестовал: "Я не люблю  нечетных  чисел. Давай  Даунинг, но
четырнадцать..." Так и вышло...
     -- Скажите на милость! --  как-то  двупланно  удивился Нач-Кро. --  Так
вот: там как раз оно и помещается. Чем вы это объясните?
     -- Сила творческого воображения...  -- осторожно  предположил ужасно не
любивший нечетных чисел Лева.
     -- Гм-гм! -- отозвался себе под нос товарищ Ш. --Гм-гм!
     В результате  беседы  было установлено:  молодые авторы  по совершенной
своей невинности, силой творческого воображения несколько раз попали пальцем
в небо,  там,  где  этого  совершенно  не  требовалось.  Авторам этим  нужна
благожелательная помощь и советы. Поскольку  их труд представляется в  общем
полезным, и то  и другое  им  будет предоставлено.  Нач-Кро поручит это дело
компетентным товарищам, те сделают свои замечания, авторы их учтут, и...
     --  И, пожалуйста,  друзья мои, печатайте, издавайте, публикуйте. Очень
рады будем прочесть.
     С  Гороховой  мы  летели окрыленные;  Нач-Кро пленил  нас:  остроумный,
иронический, благожелательный товарищ... Urbi et orbi!
     Мы и  впоследствии остались о нашем визите на  улицу  Дзержинского  при
самых лучших воспоминаниях. Правда, нас туда больше не приглашали, а сами мы
напоминать о себе считали как-то не слишком скромным. Мы отлично понимали: и
у Кро, у его начальника в том году, как и во все иные годы, было немало  дел
посерьезнее нашего.
     Перестали мы тревожить и  Вольфсона-ленинградского: мы не были уверены,
как  на  него повлияет наш  правдивый  рассказ,  если мы  перед  ним с  этим
рассказом выступим.
     Но мы не учли одного --  психологии издателя-частника. Вольфсон-"Мысль"
не  получил разрешения  на наш  "Запах" свыше  и не счел нужным выяснять  --
почему? Но ему показалось неправильным упустить нас совершенно. И, не говоря
нам ни слова, он послал нашу рукопись Вольфсону-харьковскому, "Космосу".
     Как действовал владелец "Космоса", нам  ничего не известно:  он нас  об
этом не известил. Но настал день, когда нам обоим на  квартиры принесли, как
бы свалившиеся  с неба, увесистые тючки  с авторскими экземплярами "Запаха".
По двадцать пять штук со всеми его прелестями.
     С  догом,  на спине которого  встает  дыбом  сенбернаровская  шерсть. С
нэпманом Промышлянским, подобно ракете вылетающим  из нагретой радиоактивным
Энтэу ванны. С Левиным "Лондон. Туман.  Огни" и моими научно-фантастическими
бреднями...
     Книжка  была невеличка, но  ее брали нарасхват. Уже за одну обложку. На
обложке  была  изображена  шахматная  доска,  усыпанная  цифрами  и  линиями
шифровки. Был рядом раскрытый чемоданчик, из которого дождем падали какие-то
не то отвертки, не то отмычки. Была и растопыренная рука  в черной перчатке.
Два  пальца этой  руки  были отрублены, и  с  них стекала по обложке красная
кровь бандита... А  сверху  было напечатано  это  самое:  Лев  Рубус, "Запах
лимона"... Такой-то год.
     Почему  --  "такой-то"? Потому  что роковым образом у  меня не осталось
теперь  ни одного экземпляра  нашего творения. И у Левы  Рубинова  тоже. И у
наших знакомых и друзей. Ни единого. Habent sua fata libelia! *
     * У каждой книги своя судьба! (лат.).

     В  Публичной  библиотеке  перед  войной был  один экземпляр. А  теперь,
по-видимому, и его стащили.
     Лет десять  назад один старый товарищ подарил мне  дефектный "Запах" --
без двух  страниц; как я радовался! Но ребята, соученики  сына,  свистнули у
меня этот дареный уникум: "Лев Рубус"! Они даже не знали, что это -- мое!
     Меня  это огорчает  и не огорчает.  Огорчает  потому, что хотелось  бы,
конечно, иметь на своей полке такую библиографическую редкость.
     Радует, ибо перечтя свой роман в пятидесятых годах, я закрутил носом. Я
подумал:  "Молчание!  Хорошо,   что   этого  никто  не  знает!"  Потому  что
Овсянико-Куликовский  и  Арсеньев  явно  недостаточно  притормозили  меня  в
девятьсот шестнадцатом. До того же бульварное чтиво -- сил никаких нет!
     Но все-таки есть причина, по которой у меня сохраняется к этой книжонке
нежность.  Не  напиши  ее мы с  Левой,  неизвестно  еще:  пришла  ли  бы мне
когда-нибудь в голову идея заняться занимательной лингвистикой? Додумался ли
бы я до "Слова о словах"?
     Какая  между  тем и другим связь?  Вот это  уж предмет другого,  и тоже
довольно длинного, разговора.
     Я   тут  --  на  третьем,  и  последнем,  из  моих  "первых  шагов"  --
останавливаюсь. Потому что дальше пошли уже не "первые", а "вторые" шаги. Их
тоже было немало.

        "БРАТСКИ ВАШ ГЕРБЕРТ УЭЛЛС"

        "Совершенно фантастично"
     В  моих  руках  библиографический  справочник.   Издательство  "Книга",
Москва, 1966 год. На обложке: "Герберт Уэллс".
     А на странице 131-й статья, озаглавленная так: "Уэллс и Лев Успенский".
     Как это понимать? "Шекспир и Константин Фофанов", "Гомер и..."
     К немалому моему смущению, Лев  Успенский -- я. Необходимо объясниться,
а для этого надо начать издалека.
     Да,  так  случилось.  В разгар войны, в 1942 году, советский писатель с
Ленинградского фронта  обратился с  письмом к одному прославленному собрату.
Письмо затрагивало вопрос, который в те дни представлялся нам вопросом номер
два, если  под номером  первым  числить  самое  войну.  Вопрос  об  открытии
союзниками второго фронта. Оно было адресовано: Лондон, Герберту Уэллсу.
     Фантастика? Конечно, но более или менее правдоподобная.
     Письмо  было  направлено через Совинформбюро.  Шесть месяцев спустя,  в
блокадном  Ленинграде, советский литератор Успенский получил от  английского
литератора Уэллса ответ.
     Это уже показалось и  ему самому, и  всем его окружавшим -- фантастикой
на пределе.
     Ответ имел  вид телеграммы  на семи  страницах  писчей  бумаги обычного
формата.  Читать  его  было нелегко:  на  каждой  строчке написано  буквами:
"комма",   "стоп",   а  то  и   "стоп-пара",   что,   оказывается,   значит:
"точка-абзац". Но  за этими  знаками  препинания бились живые и  напряженные
мысли, чувствовалась искренняя приязнь и дружба.
     Не буду спорить:  эти мысли были  мыслями человека, но не  политика, не
социолога. Однако они  были  мыслями  пережитыми, откровенными  до  предела,
выстраданными за долгую жизнь вдумчивого художника.
     В  статье "Уэллс и Лев Успенский" говорится, будто я получил этот ответ
только  по  окончании войны. Нет,  Совинформбюро  прислало  его копию  мне в
Ленинград, в Пубалт *, в августе того же сорок второго года.
     * Пубалт -- Политическое управление Балтийского флота.

     Подобно  ракете,  эта копия  пронеслась перед  глазами  удивленного  до
предела командования. Неделю или  две спустя два бравых лейтенанта-штабиста,
печатая шаг, вошли в комнату опергруппы В. В. Вишневского, где,  проездом на
фронт, жил я: "Интендант Успенский  --  вы? Пять минут  на сборы! У комфлота
четверть часа времени; он требует вас немедленно!"
     Когда  Кейвора, уэллсовского  "человека  на  Луне", вызвали на  прием к
Великому  Лунарию,  он  трепетал.  Так как  же  должен  трепетать  интендант
третьего ранга,  когда его вызывают  к  командующему  флотом? "Успенского? К
Трибуцу? А что он наделал?"
     Часа  полтора --  и вот  это было уже суперфантастикой! -- за закрытыми
дверями кабинета я гонял чаи с Владимиром Филипповичем Трибуцем. Генштабисты
и  крупные  морские  начальники   почти   всегда  люди  широких  горизонтов,
по-настоящему  образованные. Мы  беседовали обо  всем: об  этой  войне  и  о
"Борьбе миров",  об Уэллсе  и  о Невской Дубровке, о  марсианах  и  о  нашем
детстве; мы  были почти сверстниками.  Вот от моего детства мне и приходится
сейчас повести речь.

        "Снова плюсквамперфект"
     1909  год. Я ношу фуражку  с ярко-зеленым околышем: учусь  в Выборгском
восьмиклассном коммерческом училище.
     Опять  фантастика:  странен  смутный  мир  девятисотых  годов.  Училище
"Выборгское",  но  находится в Петербурге. Оно  восьмиклассное,  но работают
только пять или шесть классов; старших  еще нет. Оно  ни с  какой стороны не
коммерческое, и вот почему.
     Под рукой Министерства просвещения немыслима была никакая прогрессивная
школа. Там министром -- А. Н. Шварц,  ДТС (действительный  тайный советник),
сенатор, профессор. У Саши Черного есть стихи о нем:
        "У старца Шварца ключ от ларца,"
        "А в ларце -- просвещенье,"
        "Но старец Шварец сел на ларец"
        "Без всякого смущенья."
     Чтобы  не  лезть в "ларец", группа  передовых  педагогов  схитрила. Они
сбежали в  торговлю  и  промышленность.  И  тамошние Шварцы  не  золото,  но
торговать-то  и  промышлять приходится  не  на  латинском языке! Тамошние --
либеральнее.
     Это  училище задалось целью сделать  из нас не "коммерсантов", а людей.
Для этого оно применяло всевозможные приемы.
     Был  и такой: "уроки чтения".  Раз  в  неделю  Елена Валентиновна Корш,
"классная дама" первоклассников,  на ходу  приспосабливая  текст, читала нам
что-нибудь "старшее".
     Начала она с "Дэвида Копперфилда"; Диккенс не произвел на меня тогда ни
малейшего впечатления.  Затем мы прослушали  "Джангл-Бук" Киплинга.  По гроб
жизни я благодарен за это маленькой грустноглазой женщине со смешной  брошью
в виде пчелы на бархатной блузке.
     А потом настал день, которого я не забуду никогда. Е. В. Корш вынула из
сумочки  желтенький  пухлый  томик  величиной  с  ладонь  --  "Универсальная
Библиотека" издательства "Антик":
     -- Дети! Я  попгобую почитать вам  очень стганный гоман очень стганного
писателя. Если будет тгудно или скучно, сгазу же скажите мне...
     Стояла   питерская   зима,  самые   короткие   дни.  В  классе   горела
керосинокалильная  лампа,  чудо  техники,   с   "ауэровским  колпачком".  На
подоконнике  желтело чучело  тюлененка-белька: до этого  был предметный урок
"Как сделали твой ранец?". Все было знакомо, просто, обыденно -- как всегда.
И вдруг...
     "Маленькая обсерватория астронома Огильви. Потайной фонарь бросает свет
на пол. Равномерно тикает часовой механизм телескопа. В поле зрения трубы --
светлый кружок планеты  среди неизмеримого  мрака мирового  пространства..."
Кто это вспоминает -- он или я?
     "...В ту  ночь  поток  газа  оторвался от  далекой планеты. Я сам видел
это...  Я  сказал об этом Огильви, и он занял свое место. Ночь была  жаркая;
мне захотелось пить. Я побрел к столику, где стоял сифон с содовой водой..."
     Даже сахарская  жажда  не  заставила  бы  рослого,  толстого  мальчишку
куда-нибудь побрести ни в тот день, ни во все последующие пятницы. Неделю за
неделей,  каждую пятницу, он сидел на  том  же месте в  левой колонке  парт,
рядом  с Асей Лушниковой, за Юриком Добкевичем, не отводя глаз  от читавшей,
шесть дней мечтая о волшебном седьмом дне, когда опять приоткроется это.
     К  весне это пришло  к концу. Я не мог так просто оторваться от него. Я
должен был еще раз, один, без помех, повторить  мучительный и чудесный путь;
еще  раз  увидеть,  как под  тонким молодым месяцем  майский  жук перелетает
дорогу  над Рассказчиком и Викарием точно в тот миг, как  "ближний марсианин
высоко поднял свою трубу и  выстрелил  с грохотом,  от которого содрогнулась
земля"...  И  как  пылал  под действием  теплового  луча  Шеппертон.  И  как
героически погиб миноносец "Громящий"  ("Тандерфер"!  Это  в традициях флота
"Ея Величества", а вовсе не "Дитя Грома" нынешних переводов!)...
     Я  жаждал вторично пройти в страхе по мертвым улицам Лондона и услышать
душу  выматывающее "улля-улля!" последнего оставшегося  в  живых чудища.  И,
задохнувшись, взбежать на Примроз-хилл и оттуда, в лучах восходящего солнца,
увидеть станцию Чок-Фарм, и Килбери, и Хемпстед, и башни Хрустального Дворца
-- "с сердцем, разрывающимся от великого счастья избавления..."
     Педагоги, даже лучшие,  -- странные люди.  Я умолил Е. В. Корш дать мне
на неделю  маленький  желтый томик, ковчег небывалого. Она вручила мне  его,
аккуратно перевязав красной ниточкой несколько страничек в конце:
     --  Я пгошу  тебя, Левушка, не читать этого.  Там говогится о  взгослых
вещах, котогых ты еще не поймешь...
     С великим  трудом, напросвет, держа книжку над головой,  по-всякому,  я
исследовал странички, которых я почему-то "не пойму". Странное дело:  я  все
понял.
     Там говорилось, что марсиане  размножались  бесполым путем, посредством
деления.  Один  детеныш-почка   возник   на  теле  родителя  даже  во  время
межпланетного пути.
     Я пришел в недоумение.
     В  те годы я  был  страстным биологом. Книжка Вагнера о  простейших  не
сходила с  моего стола. Амебы  и вольвоксы были  моими ближайшими знакомыми.
Все они  размножались точно так же -- почкованием, делением; о других, более
совершенных, способах размножения я имел еще весьма смутное представление.
     Я вернул книжку учительнице; она не заподозрила моего вероломства.
     ...Весной того года  -- года  перелета Блерио через Ла-Манш -- я  добыл
"Машину Времени" в одном  переплете с "Волшебной лавкой". Потом "Невидимку",
потом "Войну в воздухе".
     Когда никто  не видел, я лил тайные слезы: ведь  "маленькое тельце Уины
осталось там в лесу...". Ведь медленно, начиная  с красноватой радужины, как
фотонегатив, "проявлялось"  тело  альбиноса Гриффиyа,  лежащего  мертвым  на
свирепой земле собственнической Англии.
     Как пришибленный,  целыми часами  вглядывался я в трагически  медленный
закат огромного  тускло-красного солнца над Последним Морем Земли. И сейчас,
как самое страшное видение Мира,  мерещится  мне в тяжелых волнах этого моря
"нечто   круглое,  с  футбольный  мяч  или  чуть  побольше,  со   свисающими
щупальцами,  передвигающееся  резкими толчками" --  последняя  ставка жизни,
проигранной уэллсовским человечеством...

        "Данте и Вергилий"
     Как   передать   всю  силу  воздействия,  оказанного   Уэллсом  на  мое
формирование как человека; наверное, не на одно мое?
     Порою я  думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных
битв нашего века, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса,
иной  раз напоминающего катастрофу,  многие из  нас,  тихих  гимназистиков и
"коммерсантиков"  начала столетия, задохнулись бы,  растерялись, сошли бы  с
рельсов, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
     Нет, конечно, --  он не стал  для  нас  ни  вероучителем, ни  глашатаем
истины; совсем  не то! Но  кто  его знает, как пережили бы юноши девятисотых
годов кошмар первых газовых атак  под Ипром или "на Базуре и Равке", если бы
у них  не было предупреждения --  мрачных конусов клубящегося "черного дыма"
там, в "Борьбе миров", над дорогой из Сансбери в Голлифорд.
     Как смог бы  мой рядовой человеческий  мозг,  не разрушившись, вместить
Эйнштейнов  парадокс  времени, если бы  Путешественник по Времени, много лет
назад,  не  "взял  Психолога за локоть" и не нажал бы его пальцем "маленький
рычажок модели"...
     "...Машинка  закачалась, стала  неясной. На миг  она  представилась нам
тенью, вихорьком  поблескивающего хрусталя  и  слоновой  кости, и  затем  --
исчезла, пропала... Филби пробормотал проклятие..."
     А  Путешественник?  "Встав,  он достал с  камина  жестянку с  табаком и
принялся набивать трубку..." Точна такая  же  жестянка "Кепстена"  стояла на
карнизе кафельной печки в кабинете моего отца; такая же трубка лежала на его
столе.
     И  этой обыденностью трубок  и жестянок  Уэллс и впечатывал в наши души
всю непредставимость своих четырехмерных неистовств.
     Он  не объяснял нам мир, -- он приуготовлял  нас к его невообразимости.
Его Кейворы и Гриффины  расчищали далеко впереди путь в наше сознание  самым
сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.
     Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за  "людей в
черном и синем", против Острога и его цветных карателей, распевающих по пути
к месту бойни "воинственные песни своего дикого предка Киплинга". Его алои и
морлоки, с  силой, доступной только образу, раскрыли  нам бездну, зияющую  в
конце этого пути человечества, и доктор  Моро предупредил о  том, что  будет
происходить  в отлично  оборудованных  медицинских "ревирах"  Бухенвальда  и
Дахау.
     Что спорить:  о том  же, во всеоружии точных данных науки об  обществе,
говорили нам иные, во сто раз более авторитетные, Учителя. Но они обращались
прежде всего к нашему Разуму,  а  он взывал к  Чувству. Мы видели в  нем  не
ученого философа и  социолога (мы рано разгадали в нем  наивного социолога и
слабого философа);  он приходил к нам как Художник. Именно поэтому он и смог
стать  Вергилием