Любое название места, созданное народом, обычно не остается неизменным.
В постоянном употреблении, передавая его из уст в уста, как монету  из рук в
руки, люди чаще всего упрощают его, делают более удобным для произношения. А
если то географическое  понятие, к  которому оно приложено, близко, мило его
жителям,  вызывает у них те или иные чувства, они нередко перерабатывают его
имя   из   официального   на   ласковое,   уменьшительное   (а   иногда   на
пренебрежительное),  как бы  показывая сами себе, что  для  них и это имя, и
место, стоящее за ним,  являются чем-то "совсем своим", совершенно знакомым,
привычным.
     Как  Ивана  Ивановича  близкие  родственники  и  друзья считают  вправе
называть "Ваней", "Ванечкой" или "Ванькой", так старые  петербуржцы  считали
вполне естественным  Северную Пальмиру, Санкт-Петербург, Петрополь  звать  в
быту   "Питером".   Так   матросы  Балтийского   флота   превратили   пышное
меньшиковское  имя  Ораниенбаум  в  короткое  запанибратское  "Рамбов".  Так
москвичи  уже столетия  назад сделали из Покровской улицы  --  Покровку,  из
Ильинской -- Ильинку, из  улицы у церкви Иоакима и Анны -- Якиманку. И никто
на это не разгневался,  не обиделся.  И  слово "Питер"  вошло в литературный
язык, и имя "Якиманка" стало надолго  общепризнанным, единственным названием
когда-то тихой улицы в Замоскворечье. Так, разумеется,  и четырехсложное имя
"Уль-я-нов-ка"  могло  упроститься  до  трехсложного  "Уль-ян-ка"   во  всех
случаях,  кроме  одного -- если оно было  бы дано  месту в  честь  и  память
Владимира Ильича Ульянова-Ленина.
     Однако на то не похоже. И я посоветовал в личном письме к рассерженному
читателю   точно   выяснить,  давно  ли   существует  название  "Ульяновка",
дознаться, по  какому поводу оно возникло, и если только оно не родилось как
имя-мемориал,   посвященное   памяти  великого   человека,   счесть   вполне
естественным    и   закономерным    его   сокращение,   его    стяжение    и
"офамильяривание".
     Читатель  И.  не  согласился  со мной. Он ответил мне довольно сердито,
удивляясь,  как это я, топонимист, проявляю такой несносный "либерализм", не
протестую  против   засорения  системы   старинных   названий,   против   их
невежественного  искажения. "Имена надо сохранять в неизменности, к ним надо
относиться, как к памятникам старины..."  Словом,  он  побивал меня  моим же
оружием. Мне приходилось плохо. Но тут-то и случилось истинное чудо.
     Из  редакции "Ленинградской  правды"  я получил  толстый пакет.  В  нем
содержалось   десятка  полтора  писем.  Уйма   народу,  жителей  Ленинграда,
обитающих в  разных его частях, восприняли спор об имени одного из городских
районов  как свое  личное, кровное дело. Они  горячо  стремились  установить
истину и, надо сказать, сумели добиться этого, удивив неожиданностью и меня,
и моего противника.
     Первое письмо было от  очень пожилого  человека.  Он  вспоминал,  что в
детстве  жил в "спорном" районе, который тогда был еще пригородной деревней.
Он во всех  подробностях описывал это место: в центре поселка старая церковь
во  имя  "святого Петра-Митрополита".  По одну сторону большака,  тогдашнего
шоссе,  --  усадьба   графов  Шереметевых,  по  другую  --  пожарная  часть,
принадлежавшая  этой же  богатой  усадьбе,  а за ней -- дома местного богача
Богомолова  или  Боголюбова. И  все  это  в те  далекие  времена  называлось
Ульянкой, а вовсе не Ульяновкой.
     Старый человек, затронутый тем, что о месте, где протекало  его детство
и  отрочество, кто-то судил  неточно,  нашел время и возможность вмешаться в
спор. Беда была только в одном: он основывался на собственных воспоминаниях,
а они всегда -- дело сомнительное; тем более если приходится на их основании
решать вопрос о двух очень схожих названиях. Память может и подвести.
     Я распечатал следующий конверт.
     Почтенная  женщина  писала  с тем  же  желанием установить  дорогую  ей
истину:
     "Я родилась в 1905 году в Петрограде, еще в то  время он назывался так,
за Нарвской  заставой, Богомоловская улица (помните: "дома богача Богомолова
или  Боголюбова"?), сейчас  --  улица  Возрождения  у  Кировского  завода, и
по-тогдашнему обычаю крестили в церкви вот в той,  что на Ульянке называлась
церковь св. Петра-Митрополита. Мои родители брали  метрики в той церкви, где
и  крестили;  видно, загсов, как сейчас, не было. Стоит  на метриках круглая
печать  с  изображением  той церкви, славянскими буквами  написано,  конечно
печатными,  Ульянка и еще от руки прописью написано тоже Ульянка. Это и есть
правильно, до войны все называли этим названием. С уважением к Вам Кузнецова
Полина Ивановна".
     Очень трогательно, ведь правда? Чуть-чуть неясны некоторые подробности.
Но совпадения между двумя письмами столь значительны, что, собственно, вроде
как и сомневаться не в чем.
     Но -- следующий конверт. Эта корреспондентка на  десять лет старше: год
рождения -- 1895-й. Что знает об Ульяновке-Ульянке она?
     "Я родилась в 1895 году в Автове и меня крестили в Ульянке, т. к. ближе
церквей не было.  В  настоящее  время  я  имею выпись из  метрической книги,
полученную   в  1907   году,  где  сказано:  "Выдана   причтом  церкви   св.
Петра-Митрополита, что на Ульянке, С.-Петербургского уезда". Павловская Анна
Азарьевна".
     Еще письмо:
     "В.  "Лен.  правде" от  2/III указано,  что в плане  15-летней давности
район Ульянки назван Ульяновкой.
     Разрешите сообщить, что  в  плане более  чем  50-летней  давности  этот
микрорайон (поселок) назван Ульянка.
     Это издание носит название:  "Карта окрестностей Петрограда. Составлена
Ю. Ю.  Гашо.  Цена 90 копеек.  Издание  типографии  Кюгельгенъ, Гличъ и  К°,
Екатерингофский  проспект,  87,  собств.  домъ". Год  не указан,  но по всем
признакам это -- 1914--1917 годы.
     Если после  этого не было постановления  Ленсовета о переименовании, то
название Ульянка -- правильнее".
     Я    прямо    умилился,     столкнувшись    с    такой     бескорыстной
заинтересованностью.   Человек   прочел   маленькую   газетную   реплику   и
почувствовал в ней какую-то неясность. И счел долгом  припомнить, где у него
хранятся данные, могущие пролить свет на возникший, по его  представлению --
очень  важный,  вопрос.  И достал  редчайшее  издание, и навел справки, и не
затруднился написать в редакцию, хотя, судя  по письму, прямого отношения  к
поселку Ульянке  он не имел,  там не  родился и,  может  быть, не жил. Но --
ленинградец!  --  каждое  название  ленинградских улиц он ощущает  как  свою
собственность.  И ему надо, чтобы  с  ними обращались бережно,  почтительно,
вдумчиво, не допуская субъективных домыслов.
     Я  уже хотел  признать  этого товарища  --  его фамилия  Дацвальтер  --
чемпионом  топонимической  беззаветной  обстоятельности.  Но  из  следующего
конверта  появилась вещь совершенно  исключительная:  тщательно,  с  великой
любовью  и  профессиональной  умелостью  выполненная на чертежной "восковке"
выкопировка из плана "города С.-Петербурга с ближайшими окрестностями". План
датирован  1914   годом.  Он  некогда  прилагался  к   весьма  авторитетному
справочнику "Весь Петербург".
     На нем, чуть западнее поселка Дачное, на Петергофском  шоссе, обозначен
поселок Ульянка. Два  больших водоема-пруда. Церковь... Да, так:  "Церк. Св.
Петра-Митрополита". И  за  шоссе -- пожарное депо.  На  плане все совершенно
так, как и в памяти первого из моих корреспондентов...
     И теперь уже становится бесспорным:  не название Ульяновка, якобы более
старое,   было   переделано   небрежными   и   невежественными   "проектными
работниками"  на легкомысленную  Ульянку,  а,  напротив того,  из старинного
имени Ульянка в силу ошибки  -- вполне, впрочем, обыкновенной -- в одном  из
документов родилось искаженное "Ульяновка"  и пошло  затем гулять из плана в
план,  из отношения в отношение, из статьи в статью... Всюду и везде, только
не  в  устной речи местных жителей! Товарищ  И. ошибся:  надо не осуждать, а
скорее уж поощрять старожилов, крепко стоящих на своей  старине. Но и я тоже
был  не  совсем  прав  в  моих  рассуждениях:  я  исходил  из  теоретических
соображений, а надо было  обратиться  к архивам. И к архивам письменным, и к
архиву  человеческой  памяти: мы только  что убедились, как  она точна. Надо
было начать с вопроса: откуда взялось название? Ответ  помог бы установить и
верное произношение его.
     Ах так? Ну и -- откуда же оно взялось?
     Все остается загадкой, хотя многие пытаются дать для  нее положительный
ответ.
     "Еще я маленькой  слыхала  такое, что в том месте проезжал царь Петр. И
встретил бабу, и спросил, как ее  звать. Она ответила "Ульянка", с тех пор и
зовется то место Ульянкой".
     Вот -- самое простое объяснение. Его сообщает та же товарищ Павловская,
письмо которой я уже излагал.  А если простота и обыденность разгадки вас не
устраивает, могу познакомить вас с другой версией, куда более красочной:
     "Трамвай No 36, обогнув Автово,  помчал по направлению к Стрельне. Было
лето,  жарко,  мне  хотелось  отдохнуть  на  взморье.  За  окошком  мелькали
многоэтажные дома Дачного, бывшей  Форели (теперь  Кировский  жилгородок), и
наконец вожатый объявил: "Следующая остановка -- Ульянка".
     Неожиданно  пассажиры, сидевшие  сзади  меня (группа знакомых),  завели
разговор об Ульянке. Один  из  них,  довольно пожилой  человек,  внушительно
пояснял остальным: "...вот то место, что раньше звалось Форель, -- он указал
на Кировский жилгородок, -- славилось форелью. Речка там была. Петербургская
знать выезжала сюда  на  рыбалку и  останавливалась "на уху"  в  домике чуть
поодаль, где жила крестьянка, добро варившая уху. А звали ее  Ульяна. Так  и
говаривали: "Остановимся у Ульянки, отдохнем..."
     С тех пор это место и осталось Ульянкой".
     Мне вспомнился этот разговор. Очень может быть, что это так.
     С приветом. Борис Шатковский".
     Вы теперь  можете понять, почему  я  этой  маленькой  главке  дал такое
причудливое заглавие: "Ульянина (не Демьянова)  уха, или  суп из  профессора
Фореля".
     То, что  попутчик Шатковского  именовал "Форель", было некогда  большой
лечебницей  для   душевнобольных.  Она  в   дореволюционные  времена  носила
название: "больница на Новознаменской  даче по Петергофскому шоссе".  Уже  в
послереволюционные времена она была переименована в "больницу имени Фореля",
в память об известном прогрессивном швейцарском невропатологе и психиатре --
профессоре Августе Фореле. Никаких "форелевых речек" в этих местах не было и
быть не могло;  никакие старые петербургские рыболовы  сюда  за форелями  не
ездили. Вероятнее всего, никогда не жила тут повариха баба Ульянка.
     Но народная речь охотно преобразует и переосмысляет любое,  ставшее для
современников непонятным,  географическое имя. В  толще  народа создаются  и
причудливые легенды,  толкующие  эти  новые  названия.  Это  все  называется
"народной  этимологией",  и  рассказ,  запомнившийся любознательному  Борису
Шатковскому, -- очень хороший пример такой этимологии, призванной  объяснить
сразу два загадочных имени. В  таких  "сочинениях" нет ничего плохого, но на
них нельзя, разумеется, опираться в топонимических выводах.
     Однако  сейчас,  применительно  к   данному  случаю,   они  меня  и  не
интересуют. Я перебираю  и уже разобранные  мною, и еще не  помянутые письма
читателей. Вот товарищ Решетников  довольно сердито поправляет  товарища И.,
основывавшего свои рассуждения  на "плане 15-летней давности", и рекомендует
ему  обратиться  к   более   старым   картографическим  материалам.  Товарищ
Решетников живет на улице  Каляева, но чувствует себя лично заинтересованным
и в имени Ульянка. Вот  товарищ  Рыжак,  проживающий на  проспекте Гагарина,
мобилизует и план 1942 года, и книжку "Почему так названы?", изданную в 1967
году:  и там и там он  нашел название Ульянка. Восемь человек  --  мужчины и
женщины, люди пожилые, как  автор первого письма  "пенсионер  Игнатьев", как
две   немолодые  женщины,   сохранившие  свои   дореволюционные  метрические
"выписки", и люди, по-видимому,  еще  совсем молодые, вроде Б.  Шатковского,
любителя позагорать  на  стрельнинском песочке, -- все они, как боевые кони,
заслышавшие  воинскую трубу, сорвались с  места, столкнувшись  с вопросом  о
спорном названии одного из районов Ленинграда.
     Им понадобилось  обязательно,  непременно,  как можно  скорее и  строже
внести в этот вопрос ясность. Почему?
     Лучше  всего,  по-моему,  ответил  на  этот  риторический  вопрос Борис
Шатковский. "Дорогая редакция, меня затронуло все то, о чем в "Ленинградской
правде" писалось. Ведь я -- ленинградец!"
     Настоящему  ленинградцу  дорого  все  в  его родном  городе.  Настоящий
ленинградец  хочет,  чтобы  рассыпанные по  его плану названия  были  самыми
лучшими в мире, чтобы они были достойны и настоящего, и будущего, и прошлого
Северной Пальмиры. Он  хочет, чтобы одни из них смотрели в  завтрашний день,
другие  откликались на  пульс жизни  нашего  сегодня,  а  третьи отражали то
существенное, важное,  великое, а иногда и малое,  но  ставшее уже родным  и
милым, что родилось, жило, а порою и отжило в далеком вчера.
     Он    имеет    право    на    это,    истинный   житель    Петербурга--
Петрограда--Ленинграда, и это его право мы обязаны уважать.

        "НА МАШИНЕ ВРЕМЕНИ"
     Не  так  давно  мне  повезло: я,  как член одного  общеобразовательного
семинара, смог принять участие в любопытнейшей поездке по Ленинграду.
     Целью  поездки было, выражаясь  бюрократическим языком, "ознакомление с
состоянием современного городского строительства".
     До  поездки, в Городском управлении  архитектуры и парков, нам показали
огромные макеты всех нынешни к ленинградских новостроек. Надо сказать -- это
поучительное и необыкновенное зрелище.
     Мне много раз  приходилось  летать над Ленинградом на самолетах -- и на
пассажирских,  и минуты  прибытия  и отлета, когда  они  обыкновенно обходят
город по  осторожному  большому  кругу, над  окраинами, и на легких  машинах
аэроклубов.  Я  даже привык к воздушным  путям над Питером: так привыкаешь к
хорошо  знакомым земным дорогам.  Едешь  и знаешь: сейчас  тебя  толкнет  на
ухабе. А теперь под правым колесом взгорбится лежащий в колее камень...
     Так  и  тут.  Мне  прекрасно  известно,  например,  что,  когда самолет
пересекает  крутую  излучину  Невы  против  Смольного,  где  река  описывает
причудливую кривую вроде  французской буквы "S", --  машину, если только она
идет  не на большой высоте,  непременно дважды  опустит и  подкинет вверх на
воздушных ямах. Все это мне знакомо, как и вид города сверху.
     Но вот в чем разница: летая над городом,  видишь только то, что  в  нем
уже есть. Самолет -- это  самолет, не  машина времени. А  рассматривая такой
макет, скажем, Васильевского острова, какой нам тогда показали, испытываешь,
зная нынешний Васильевский, сложное чувство: то же, но не то!
     Да,  да!  Вот Ростральные колонны и томоновская  Биржа. Вот "Двенадцать
коллегий" -- университет. Вот воронихинский  Горный институт. Но...  Что это
вздымается    там,   на   противоположном   конце    большой    оси    этого
василеостровского, искони веков омываемого волнами Невы, ромба?
     Замираешь  в  некотором  недоумении,  а потом  ахаешь:  так  вот  каким
грандиозным  запланировано  удивительное  строительство  на  северо-западной
оконечности этого ромба.  Вот, значит, каким будет выглядеть с воздуха  этот
необыкновенный "Анти-Китеж"!
     Почему "Анти-Китеж"? Потому что Китеж-град, как известно, погрузился на
дно таинственного озера Светлояр. А этот  огромный "город в городе", будущий
"новый Ленинград",  чудом человеческого разума, воображения  и умения как бы
всплывет из-под волн Финского залива, утвердится на новой, намытой искусными
инженерами и градостроителями земле.
     Разглядывать эти макеты было уже очень интересно. А потом нас усадили в
автобусы и  повезли не по макету,  -- по  живому,  грохочущему, движущемуся,
растущему  городу. По  тому  городу,  где  более семи  десятилетий  назад  я
родился,  в  котором  прожил,  исключая  время  двух  войн --  гражданской и
Отечественной, всю свою жизнь. По городу, который я, как сам привык думать и
как иной раз утверждают мои читатели, знаю, как свои пять пальцев.
     Довольно скоро  выяснилось,  что  мои "пять пальцев" я помню далеко  не
достаточно. Нынешнего Большого Ленинграда я попросту не знаю.
     Ехать было не просто интересно, -- было предельно увлекательно.
     Сначала я откровенно удивлялся и завидовал познаниям сопровождавших нас
архитекторов: на протяжении долгого пути  они узнавали каждое здание, старое
и новое, вспоминали  имя зодчего,  его сооружавшего, знали  все,  что  можно
сказать про  него  хорошего и плохого. Я слушал  и  объяснения и возникавшие
споры (архитекторов в машине было несколько)  в  оба уха. Все  было для меня
новым и часто неожиданным.
     В то же время  моя  внутренняя "машина  времени" -- мы чаще называем ее
просто   "память"  --  неустанно  несла  меня  по   иным  координатам  моего
внутреннего мира.
     Я видел сквозь теперешний Московский  проспект -- Забалканский проспект
моего  отрочества  и  юности. Я вспомнил свое, то, о чем,  вполне  возможно,
широкообразованный гид наш --  он был намного  моложе меня -- знал только по
книгам, чего он никогда не видел своими глазами.
     Вот  высится налево очень  красивое, хотя, по нынешним  понятиям, уже и
несколько   "старомодное",  с  длинным   рядом  колонн  по   фасаду,  здание
"Союзпушнины"...  А  ведь  я  помню  время,  когда  примерно  на  его  месте
помещалась в  1917  году в низеньком желтом домике редакция  нашей  осузской
газеты "Свободная школа".
     В мае  семнадцатого года я шел как-то  в эту редакцию по выщербленному,
сложенному из  квадратных плит силлурийского известняка  тротуару  (всюду  в
городе  были тогда  только  такие  панели).  И пыльная,  бесконечно  длинная
простиралась  передо мною  окраинная  улица,  вся  в таких же малорослых  --
нередко деревянных -- домишках, без  единого деревца на  всем видимом  своем
пространстве, с деревянными столбами керосиновых  фонарей,  с желто-зелеными
вывесками пивных  и  портерных, сине-красными  -- кабаков... Она лежала  без
признаков какой-нибудь рельсовой колеи на всем ее протяжении: сюда не только
трамвай, даже и конка не ходила...
     Все это, как странное видение, забрезжило в моих глазах сквозь огромные
жилые  дома  по обеим  сторонам  нынешнего  -- зеленого,  забитого  потоками
всевозможного   транспорта   --   Московского   проспекта...   Асфальтового,
просторного,  с четырьмя линиями электропроводов -- двумя трамвайными, двумя
троллейбусными, кишащего  грузовиками,  такси, легковыми  машинами,  сотнями
таких же автобусов, как наш... Странное, противоречивое создавалось  во  мне
ощущение.
     Единственное,  что  все-таки  как  бы  соединяло  в  моих  глазах,  как
застежка,  "обе полы времени", был впереди, на фоне южного горизонта, четкий
торжественный  силуэт триумфальной арки -- Московских ворот. Тогда  они тоже
виднелись там...
     Ворота промелькнули,  как в вихре... И вот уже  --  Заставская улица...
Да,  фабрика "Скороход" тоже стояла тут и в те времена. Но стояла она  тогда
уже как бы "на краю ойкумены", у границы обитаемого мира.
     Что  было  там дальше,  за  нею?  То,  что бывает  во всех  городах  за
"заставами":   мокрые   капустные   огороды,   пустыри,   свалки,   какие-то
таинственные водоемы со ржавой водой, залитые до верха карьеры...
     А впрочем, почему лишь семнадцатый год?
     Проносясь мимо "Электросилы", я напряженно искал глазами: где-то здесь,
на  правой   стороне  проспекта,  тянущегося,   как  известно,  по  нулевому
Пулковскому меридиану, этот завод  в двадцатых  годах кончался высоченной  и
глухой кирпичной стеной... Она была тогда та