ваться душой, вроде
даже как  и  не  русских  по натуре, людей"  --  досидели там,  на  трибунах
скакового  поля,  до  вечера.  "Антуанетта"  все  фыркала, облачка  дыма все
голубели,  запахом  горелой  касторки  совсем забило  запах  мыла  "Ралле  и
Брокар",  благоухание  одеколонов  "Четыре  короля"  и  "Царский вереск",  а
бесчисленное множество народа -- того народа, которого кабинетные умники все
еще хотели бы считать "народом-богоносцем", хотя в толще его уже росли в эти
годы, уже  жили будущие Графтио и Ветчинкины, Чапаевы и маршалы Малиновские,
главные конструкторы космических  ракет и  победители Перекопа  и покорители
Берлина,  --   бесчисленное  множество  этого  народа  --  от  студентов  до
подмастерьев, от светских дам до белошвеек -- ворчало, поругивалось, острило
над французом, над  самими собой,  над  авиацией и техникой, вспоминало, кто
пограмотней, горбуновское пресловутое "от хорошей жизни не полетишь" и -- не
расходилось!
     И вот  солнце  пошло  к  закату. В  Удельнинском парке под  его  лучами
выделились красные  стволы  сосен.  Налево, к Лахте, над  травой болот начал
тянуться чуть заметный туманчик. И вдруг желтый беспомощный аэроплан заревел
по-новому, мужественным, решительным рычанием. Как и во вое предыдущие разы,
он,  подпрыгивая на неровностях  почвы, побежал  туда, на  запад,  в сторону
заката. Дальше, дальше... И вдруг между его  колесиками и травой образовался
узенький зазор. Он расширился. Под машиной открылись холмы у Коломяг...  Сто
ли там было  нас тысяч или  восемьдесят,  не знаю, но вздох  вырвался  один:
"Летит! Батюшки, летит!",  "Ма шэр, иль воль, иль воль, донк!", "Мама, мама,
мама, ну смотри же -- полетел!"
     Это продолжалось  считанные  секунды, не  больше одной или двух  минут.
Силы природы возобладали над силами человеческого гения; возобладали -- пока
что! Латам  поднялся не знаю на какую  "высоту"  --  может быть,  метров  на
двадцать, -- пролетел наверняка не более ста или полуторасот метров  (что я,
метров! Саженей, конечно; какие же  тогда были  метры!)  и вдруг --  потеряв
летучесть,  но не присутствие духа -- "планирующим спуском"  (я-то ведь  все
это уже знал!) вернулся на землю. И как вам кажется, что тогда случилось?
     Само поле было  отделено от трибун и от ворот традиционной в те времена
препоной: бело-красно-черным,  как на  караулках  XIX  века, как на Марсовом
поле, шнуром-канатом, натянутым на такие же полосатенькие короткие столбики,
за которыми похаживали взад-вперед в черных шинелях хорошо кормленные усатые
городовые.
     И вот --  в один  миг  --  ничего  этого не  стало:  ни ограждения,  ни
городовых. Десятки тысяч людей,  питерцев, с ревом неистового восторга, смяв
всякую охрану,  неслись по влажной весенней траве,  захватив в свою вопящую,
рукоплещущую  на бегу массу и солдат стартовой команды, и горстку французов,
и  русских "членов аэроклуба", и разнаряженных  дам,  и  карманных  воришек,
чистивших весь день кошельки у публики, и филеров, и разносчиков  съестного,
--  неслись туда,  где  торопливо,  видя это приближение и еще не понимая, к
чему оно, то выскакивал наружу, то вновь испуганно вжимался в свою маленькую
ванночку-гондолу сам мсье Юбер Латам.
     Я был тогда в общем довольно  "законопослушным"  мальчишкой; от меня не
приходилось  ожидать существенных  нарушений  установленного требования:  от
мамы "далеко не отходить!". Но  тут  все  правила упразднились  на корню.  Я
верещал несусветное  и  мчался вместе с другими сверстниками, самыми разными
-- и  гимназистами,  и  учениками  городских  училищ,  и  "вовсе  поулочными
мальчишками", --  опережая взрослых тяжеловесов. И мне  до сих пор непонятно
(а может быть, теперь  уже и понятно! Я же тоже был потом отцом!), как  мама
моя  -- женщина много выше среднего роста, настоящая  "дама" в бальзаковском
возрасте, с прекрасной молодой  фигурой, но все же скорее полная, чем худая,
в  тогдашней  безмерно длинной  юбке, в тогдашней шляпе,  укрепленной  на ее
белокурой голове длиннейшими булавками, --  как  она, влача за ручку  братца
моего  Всеволода,  домчалась  до  самолета  почти  одновременно  со  мной. Я
все-таки считаю, что  один материнский инстинкт не дал бы такого спортивного
эффекта; тут  проявилась, видимо,  и  ее страстная  любовь ко всему  новому,
"передовому", прогрессивному, небывалому...
     Конечно,  хотя мы,  мальчишки,  финишировали первыми и я  вдруг  увидел
совсем близко от себя горбоносый профиль  маленького Латама, растерянную, не
без  примеси страха  улыбку  на  его лице, -- взрослые, пыхтя догнавшие нас,
оттеснили нас от авиатора. Они подхватили его  на  руки.  "Качать" тогда  не
было принято, а  то бы плохо ему  пришлось;  но вот "нести  на руках" -- это
полагалось.  Латама понесли  на  руках, и  мы  были  бы  безутешны,  если бы
студентам -- политехникам, технологам, лесникам, военно-медицинским, да даже
и  голубым околышам -- универсантам -- не  пришла в голову  блестящая  идея:
нести  на  руках и  "аэроплан". И тут  я восторжествовал. Я так ухватился за
изогнутый,  светло-желтого  дерева,  напоминающий  хоккейную клюшку  костыль
машины, что если бы все сто тысяч начали оттаскивать меня от нее, оборвались
бы либо мои руки -- по плечо, либо хвостовое оперение "Антуанетты".
     Налево был, вылепленный темными, вечерними "обобщенными" массивами, как
на одной из картин Левитана, лес -- Удельнинский парк. Направо -- полупустые
теперь  трибуны.  Впереди,  как  победителя-спартанца,   на  составленных  в
"черепаху"  щитах несли  на руках  не  совсем понимающего, за что  ему такая
честь в этот,  не вполне удачный, день *, львиного охотника.  Сзади неспешно
двигался аэроплан. Вокруг юлили  чернявые французики-механики, но опять-таки
они  скоро  махнули на все рукой и  отдали  свой  аппарат  на  волю русского
народа.  И  я,  счастливый,  гордый  толстый  мальчишка,  держался  за  свой
отвоеванный костыль.
     * В газетах 1910  года пестрели  заголовки:  "Неудачный полет", "Фиаско
Латама" и  т.  п. Российский Императорский аэроклуб по  договору  должен был
выплатить авиатору  большую  сумму денег, при условии, что тот продержится в
воздухе 120  секунд.  Латам оторвался от земли  на 100  секунд и  оплаты  не
получил. Опасаясь  претензий с его стороны, импрессарио мобилизовали прессу,
чтобы создать впечатление провала.

     И хорошо они сделали, что отдали: донесли в полной целости!
     Мы подзадержались из-за всего этого, и тоже  на свое благо: не попали в
самый  трам-тарарам разъезда. Но  и сейчас, конечно, за  воротами  поля было
жарко.
     Трамваи "двойка" и  "тройка", отчаянно звоня,  обвешанные до  крыш, еле
пробирались  в  возбужденной, невесть чему радующейся людской  реке.  Кучера
собственных  выездов  только головами тростили,  сидя  на высоченных козлах:
куда тут сдвинешься! Полный затор!
     Но...  Мы  жили  в мире  частного  предпринимательства.  Все  извозчики
города,   чуткие,   как   барометр,  к  любой   возможности   подзаработать,
таинственными  путями  --  и   с  неменьшей   точностью,   нежели   нынешние
американские Геллапы, учитывавшие ритм общественных  движений, -- разведали,
что  готовится  и  что может  произойти.  С вытаращенными  глазами,  яростно
нахлестывая  запаленных  кляч  своих, они рвались к скаковому  полю со  всех
возможных  сторон;  не  по  забитому  Каменноостровскому  только,  но  и  по
Выборгской  и  Строгановской  набережным,  и  по набережной  Черной речки...
Некоторые, самые инициативные и бойкоконные, не задумывались даже  хватануть
в  объезд,  через  Сампсониевский,  по Флюгову,  по  Языкову  переулкам,  по
Сердобольской  улице,  даже  по  Ланскому  шоссе...  Стоя  над  потрепанными
передками  своих дрожек, обалдевшие от  азарта, с красными лицами  и ухарски
сдвинутыми  на одно  ухо своими  синими  извозчичьими  шапками, рыжебородые,
черные как цыгане,  седые  кроя последними  словами соперников, они  рвались
встречным потоком к воротам, в надежде подхватить ближнего седока, сгонять с
ним в город и вернуться по второму заходу... И уже, конечно, в веселой толпе
появились  то  ли  с  утра принесенные, то  ли  где-то  на  месте обретенные
косушки. И уже подвыпившие мужья сопротивлялись своим женам, и  те костыляли
их по затылку:
     "Иди, иди, латам проклятый... Ты у меня дома полетишь с третьего этажа!
Ты у меня полетаешь!"
     Мама наша не имела соперниц  в двух видах "спорта": лучше  ее,  как уже
говорилось, никто не умел торговаться и нанимать извозчиков.
     К тому  же мы были  выгодными пассажирами: нас можно было  везти  не по
"самому бою", а спокойно, по сравнительно  свободной трассе -- через Ланскую
и прямо на нашу Нюстадтскую.
     Так мы и поехали...
     ...Все первоначальное развитие авиации потом прошло у меня на глазах. Я
видел, как М. Н. Ефимов ставил рекорды высоты  и продолжительности полета. Я
видел, как улетал в  свой победный полет Петербург -- Москва А. А. Васильев.
Много-много лет  спустя  я имел радость присутствовать и при  прилете  и при
дальнейшем отлете в бесконечно длинный рейс одного из последних цеппелинов с
доктором  Гуго Эккенером в  качестве командира. Я  стоял  в  толпе, когда  к
Северному полюсу отправлялась в первый рейс экспедиция Амундсена -- Нобиле и
изящная "Норвегия",  старшая сестра  злополучной "Италии", разворачивалась в
ленинградском небе.
     Но  никогда  я  не испытывал такой полноты  счастья, такой  гордости за
человека, как в тот незабываемый день, когда Юбер Латам  подпрыгнул  саженей
на десяток над свежей травой поля за Новой  Деревней  и,  пролетев сотни три
шагов, снова опустился на ту же траву.
     Я  счастлив, что  через полвека после этого мне  довелось  испытать еще
один такой же душевный толчок: на этот раз  на экране телевизора по ковровой
дорожке к  трибуне правительства шел совершенно неправдоподобным по четкости
шагом неправдоподобно обаятельный молодой советский офицер, и в комнате, где
стоял  тот телевизор, было слышно только, как,  задыхаясь, стараются мужчины
не всхлипывать и не уподобляться в голос ревущим  от  счастья и умиления, от
гордости и восторга женщинам. Это было 13 апреля 1961 года.

        "Marcia funebre *"
     Нет, был -- и на том же  самом  Коломяжском скаковом поле, кажется  уже
успевшем превратиться в Комендантский аэродром, -- еще один вечер,  которого
не забудешь, -- теплый вечер осени того же 1910 года.
     * Имеется в  виду марш  из  "Героической симфонии"  Бетховена:  "Marcia
funebre  sulla  morte d'un erое", т. е.  "Похоронный  марш на смерть  героя"
(ит.).

     Шел "Праздник авиации"; не в  пример  первым "Авиационным неделям", его
участниками были по преимуществу русские, отлично летавшие пилоты -- военные
и "штатские". Михаил Ефимов, про которого летчики долго говорили, что  "Миша
Ефимов  может и на  письменном  столе летать",  А.  Попов, почему-то  крепко
державшийся за  довольно неудачный  и устарелый самолет  братьев  Райт  (его
запускали в воздух без колесного шасси, на своеобразных полозьях по рельсу и
при  помощи примитивной катапульты),  двое моряков  -- капитан Лев Макарович
Мациевич  и   лейтенант  Пиотровский,  поручик   Матыевич-Мацеевич,  капитан
Руднев... Были и другие.
     Мне  было уже десять лет; я  теперь ходил на "Праздник"  сам,  один, не
пропуская ни одного дня, и все с тем же энтузиазмом "нюхал свою касторку".
     В тот тихий вечер летало несколько авиаторов; даже незадачливый поручик
Горшков и  тот  поднялся  несколько раз  в  воздух.  Но героем  дня  был Лев
Мациевич, ставший вообще за последнюю неделю любимцем публики.
     Лев Макарович Мациевич  летал на "Фармане-IV", удивительном сооружении,
состоявшем  из  двух,  скрепленных  между   собой  тончайшими  вертикальными
стойками,  желтых  перкалевых  плоскостей:  в полете они просвечивали,  были
видны их щупленькие  "нервюры" -- ребрышки, как  у бочков хорошо провяленной
воблы. Между стойками по диагоналям были натянуты многочисленные проволочные
растяжки. Сзади,  за плоскостями, на очень жидкой ферме  квадратного сечения
летели  на  ее  конце  два   горизонтальных  киля  и  между  ними  два  руля
направления;  руль высоты  был вынесен далеко  вперед на четырех, сходящихся
этакой   крышей,  кронштейнах:   длинный,   узкий  прямоугольник,  такой  же
просвечивающий в полете, как и сами плоскости этой "этажерки".
     Внизу имелось шасси -- четыре стойки, поддерживающие две пары маленьких
пневматических колес, между которыми, соединяя их со стойками, проходили две
изогнутые  лыжи.  Это  все  также  было  опутано  многочисленными  стальными
тяжами-расчалками.
     На нижнюю плоскость, у  самого ее переднего  края (ни  про какое "ребро
атаки" мы  тогда и  не слыхивали),  было наложено  плоское сиденье-седельце.
Пилот садился на него,  берясь рукой за рычаг руля высоты,  похожий на ручку
тормоза  у  современных троллейбусов  или  на  рукоять перемены скоростей  в
старых автомашинах. Ноги он ставил на  решетчатую подножку уже  за пределами
самолета,  вне  и  ниже  плоскости,  на  которой  сидел:  ногами  он  двигал
вертикальные  рули, рули поворота. Снизу было страшно  смотреть на маленькую
фигурку,  чернеющую там,  на  краю холщовой,  полупрозрачной поверхности,  с
ногами,  спущенными в пространство,  туда,  где  уже ничего  не было,  кроме
незримого  воздуха,  подвижного,  возмущаемого  и  ветром  и  поступательным
движением  аэроплана.  В  тридцатых   годах  я  некоторое  время   занимался
планеризмом  --  очень  живо вспомнил я,  подлетывая  на  учебных  планерах,
героев, летавших на "Фарманах"...
     Мотор,  пятидесяти   или  стосильный   звездообразный  "Гном",   бешено
вращавшийся  на ходу вместе  с  укрепленным  на  его  валу  пропеллером, был
расположен у  летчика за  спиной.  "Фарманисты"  хвалили  это  расположение:
перегоревшее масло с  цилиндров летело в струе воздуха назад, а не плевалось
пилоту в лицо, как было на  монопланах "Блерио". Но была,  как выяснилось, в
этой установке мотора сзади, как бы в клетке из тонких проволочных тросиков,
натянутых тендерами, и большая, коварная слабина.
     Я уже  сказал:  в  тот день Мациевич был в ударе. Он много летал  один;
ходил и на продолжительность, и на высоту полета; вывозил каких-то почтенных
людей в качестве пассажиров...
     Летный день затянулся, и я, разумеется, все сидел и сидел на аэродроме,
стараясь, как метеоролог,  вернее, как  пушкинский  "рыбак  и  земледел", по
никому из  непосвященных  не  понятным приметам угадать: уже конец или будет
еще что-нибудь?..
     Мотор Мациевичева "Фармана"  -- "Гном" в сто лошадиных сил!  -- заревел
баском,  уже  когда  солнце  почти  коснулось  земли.  Почерк  этого  пилота
отличался от всех: он летал спокойно, уверенно, без каких-либо фокусов, "как
по  земле ехал".  Машина  его  пошла  на  то, что  в  те  времена  считалось
"высотой",   --  ведь  тогда  даже  среди  авиаторов  еще  жило  неразумное,
инстинктивное представление, что  чем  ближе  самолет  к земле,  тем  меньше
опасности; так,  вероятно, --  держи ближе  к берегу! -- понимали  искусство
навигации древние мореплаватели.
     "Фарман", то, загораясь бликами  низкого солнца, гудел  над Выборгской,
то,  становясь  черным  просвечивающим  силуэтом,  проектировался на  чистом
закате, на фоне розовых вечерних облачков над заливом. И внезапно,  когда он
был, вероятно, в полуверсте от земли, с ним что-то произошло...
     Потом говорили, будто, переутомленный за день  полета, Мациевич слишком
вольно  откинулся  спиной  на  скрещение  расчалок  непосредственно  за  его
сиденьем.  Говорили,  что  просто  один  из  проволочных  тяжей  оказался  с
внутренней раковиной, что  "металл устал"... Через  несколько дней по городу
поползли --  люди всегда люди! -- и вовсе фантастические слухи: Лев Мациевич
был-де  втайне членом партии эсеров; с ним должен был в ближайшие дни лететь
не кто иной,  как  граф Сергей Юльевич  Витте; ЦК  эсеров  приказал капитану
Мациевичу, жертвуя  собой, вызвать  катастрофу и погубить графа,  а  он,  за
последние  годы разочаровавшись  в идеях террора,  решил уйти от  исполнения
приказа, решил покончить с собой накануне намеченного дня...
     Вероятнее   всего,   то  объяснение,  которое   восходило   к   законам
сопротивления материала, было наиболее правильным.
     Одна  из расчалок  лопнула, и  конец ее попал  в  работающий  винт.  Он
разлетелся вдребезги; мотор был сорван с места. "Фарман" резко клюнул носом,
и ничем не закрепленный на своем сиденье пилот выпал из машины...
     На  летном поле  к  этому времени  было уже не  так  много  зрителей; и
все-таки полувздох, полувопль, вырвавшийся у них, был страшен... Я  стоял  у
самого барьера  -- и  так, что для меня  все  произошло  почти прямо на фоне
солнца.  Черный силуэт  вдруг  распался  на  несколько частей.  Стремительно
черкнул в  них  тяжелый мотор, почти так же молниеносно, размахивая  руками,
пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка... Исковерканный самолет,
складываясь по  пути, падал -- то "листом  бумаги", то "штопором" -- гораздо
медленнее, и,  отстав от него, какой-то непонятный маленький клочок, крутясь
и кувыркаясь, продолжал свое падение  уже тогда, когда все остальное было на
земле.
     На этот  раз  солдаты аэродромной  службы и полиция опередили, конечно,
остальных. Туда, где упало тело  летчика, бежали медики с носилками, скакала
двуколка "Красного Креста"...
     ...Поразительно,  как   по-разному   заставляет  действовать  людей  их
подсознание. Где-то рядом со мной бежал в тот  вечер к страшному  месту  мой
будущий    одноклассник,    а    в    еще    более    отдаленном     будущем
инженер-авиастроитель, Борис  Янчевский. Он кинулся  --  уже  тогда -- не  к
месту, куда упал  человек, а туда, где лежал, еще вздрагивая  и потрескивая,
разрушенный самолет. Оборванные толчком, тут же  на траве валялись два куска
проволоки,  стянутых  особым винтом-тендером. Никто не  интересовался  такой
чепухой. Одиннадцатилетний  мальчуган подобрал эту  проволоку и эту  двойную
винтовую муфточку -- тендер.
     Как-то,   в  тридцатых  годах,  инженер   Янчевский  показал  мне  свою
замечательную  коллекцию --  много  десятков,  если  не сотен,  всевозможных
тендеров;  первым  среди  них  был  тендер  от  "Фармана"  Мациевича.  Такой
коллекции не было больше  ни  у кого в стране,  и  какие-то  конструкторские
организации  засылали  к Б. А.  Янчевскому своих доверенных  с предложениями
уступить им его коллекцию -- нужную им "до зарезу". Видимо, уже в  то время,
когда первоклассник  Янчевский представления  не  имел,  что выйдет  из него
четверть века спустя, было,  жило в нем что-то, что  отлично предвидело  его
будущий  путь,  его  интересы, дело  его  жизни...  Он  и  должен был  стать
инженером.
     А мне -- по-моему, это тоже ясно  -- как я тогда ни увлекался авиацией,
паровозами,  техникой,  с  каким  упоением  ни читал  книги Рынина,  Рюмина,
Перельмана,-- мне  всем душевным строем  моим был преднамечен другой путь (я
еще не, подозревал об этом).
     Я  даже не подошел к  остаткам  самолета. Я,  подавленный  до  предела,
совершенно  не понимая, что же теперь  будет и как надо  себя  вести, -- это
была  вообще  первая в моей  жизни смерть! -- я стоял над неглубокой  ямкой,
выбитой посреди сырой  равнины поля  ударившимся о землю человеческим телом,
пока кто-то из взрослых, увидя мое лицо, не сказал  мне сердито:  "Детям тут
делать нечего!" Но я все стоял и смотрел. Видно, мне "было что тут делать".
     Потом,  еле волоча  ноги,  я ушел. Но  я  тоже  унес с собой и сохранил
навсегда запах растоптанной множеством ног травы, мирный свет очень красного
в тот день заката, и рычание мотора  в одном из ангаров -- его,  несмотря ни
на  что,  "гонял"  кто-то  из механиков, --  и ту  вечную  память  о  первом
героически  погибшем  на  моих глазах  человеке, что  позволила  мне  сейчас
написать эти строки.
     Льва Макарович