чу пилота. В чем дело?
     Пассажир показывал вниз,  вправо,  выражая  полное недоумение. Что  там
такое?
     Летчик посмотрел за борг  и  в таком  же  недоумении  пожал плечами. Он
увидел то, чего, летая с  этого аэродрома ежедневно и по  многу раз, никогда
доныне не  замечал. Или на  что, по какой-то  странной игре  случайности, ни
разу не обратил внимания.
     За Комендантским полем тогда простиралась --  к деревне Коломяги в одну
сторону, к  Лахте --  в другую  --  обширная  низменная, болотистая равнина,
поросшая  ярко-зеленой травой,  характерной для таких заболоченных лугов. Ее
он видел  ежедневно. Но сегодня посредине ее,  неподалеку, он заметил  -- на
это и  показал пальцем пассажир -- странное очертание. Сверху казалось,  что
по влажному лугу кто-то  провел титаническим рейсфедером линии своеобразного
чертежа, обрисовав на  земле -- то ли узенькими канавками, то ли прокошенной
в  траве  межой  --  огромный,   в  сотни  метров  поперечником,  правильный
пятиугольник. Это напоминало -- отсюда,  сверху  -- рисунок огромной короны,
на каком-нибудь стилизованном гербе...
     "Что такое?" --  спрашивал пассажир. "Представления  не  имею!  Впервые
вижу! -- разводил, насколько  это доступно пилоту, руками его друг. -- Может
быть, новостройка какая-нибудь намечается?"
     Летчик  "заложил  вираж", намереваясь  вторично  и  пониже  пройти  над
странным  "объектом",  но  тут  произошла вторая  неожиданность: он, видимо,
потерял  направление  и не вышел  на нужный  курс. Найти повторно любопытный
"чертеж"  не  удалось, а время быстро шло  к закату,  и пора стало  идти  на
посадку.
     На земле друзья  подивовались  на  незнакомую  "деталь местности"  (оба
считали себя неплохими знатоками  городских окрестностей -- один с  "земли",
другой с "воздуха"),  порассказали  про нее  другим  товарищам,  но большого
волнения  не вызвали, и порешили  на  том, что завтра же  с утра, при первом
инструкторском  полете, летчик  разыщет странную фигуру, пройдет над ней "на
бреющем" и разглядит, что она собою представляет.
     Но вечером на другой день он позвонил своему другу в полном недоумении:
ничего похожего на то, что им вчера привиделось в окрестностях аэродрома, не
было. "Да брось ты!" -- "Да  я  же все там искрестал --  вот как! Решительно
ничего... А вот -- как хочешь: не сумасшедший же я? Нет и нет!"
     Так  на этой точке  прошло лето, потом  осень, зима, весна. В  середине
лета следующего года мой приятель  был поднят с места и  оторван от  дел тем
самым летчиком. Летчик имел вид  лукавый и  смущенный: "Да понимаешь  ли  --
штука  какая.  Да  видел  я опять вчера  эту  чертовщину... На том же месте,
точь-в-точь такая же штука... А сегодня, сколько ни летал, -- ничего нет..."
Тайна сгустилась до чрезвычайности, и ключа к ее разгадке у них не было.
     Тогда-то мой друг и пришел ко мне и рассказал мне все, что  их смущало.
И нарисовал мне на  бумажке очертания той странной геометрической фигуры.  И
как только он это сделал, я сказал: "А... Погоди-ка, погоди-ка!" -- и  полез
в  письменный  стол,  и  вытащил  оттуда  старый, дореволюционный  еще  план
Санкт-Петербурга, и развернул его на столе.
     На плане  четко было обозначено Коломяжское скаковое поле,  а чуть выше
его на  пустых местах красовался обрисованный пунктиром пятиугольник  и  шла
курсивная надпись: "Остатки шведского укрепления  XVII века". И мой приятель
хлопнул себя по лбу: "Так вот что мы тогда видели!"
     Все стало  понятно: на земле уже очень давно полностью изгладились  все
следы существовавших некогда здесь  сооружений; теперь можно бродить по этим
болотистым пространствам годами и не заметить ничего. Но в земле, в почве, в
ее  свойствах, а  в  связи  с этим  и в  растительности этих  мест,  разница
сохранилась.  На том пространстве, где когда-то  поднимались валы  и гласисы
крепостного  сооружения,  и по сей  день растет  не такая  трава, как тут же
рядом. Поднимаются иные лопухи,  по-другому кустится  крапива.  И сверху,  с
воздуха, это бросается в глаза...
     Бросается, да не всегда. Бросается, да не под любым углом зрения. Чтобы
заметить тот гигантский "чертеж", надо лететь  над ним на точно определенной
высоте, в то время, как и  солнце стоит на таком-то  именно, а не каком-либо
ином градусе над  горизонтом, и светит именно по одному  из всех шестнадцати
румбов катушки компаса. Значит, стоит нарушить одно из этих условий --  а не
зная, в чем дело, вы обязательно нарушите их, -- и вы ничего не увидите, как
не увидел ничего наш летчик  на завтра того удачливого дня. И лишь когда все
необходимые условия внезапно совпали -- а это случилось  примерно через год,
-- сокровенный  рисунок, памятка прошлых  веков, подобно  письменам древнего
палимпсеста -- двуслойной рукописи -- проступил из-под последующих наслоений
и оказался зримым из кабины самолета...
     Я припомнил  здесь  эту, ни в  коей  мере не топонимистическую  новеллу
потому, что в моих глазах она  перекликается с  топонимом  (и гидронимом  --
именем ручья) Оккервиль. Они сверстники, этот  старый шведский бастион и это
старое  шведское же  имя.  На берегах ручья Оккервиль  во время оно,  в XVII
веке,  во  времена  допетровские,  стояла  мыза  некоего  шведского офицера,
господина (Оккервиль -- дворянская  фамилия) Оккервиля, и в известном смысле
имя  ручья сохранилось  доныне как некий памятник нашей победы над шведскими
захватчиками. В самом деле: мы отлично знаем, что петровское "окно в Европу"
было  прорублено  русским народом  в результате  вековой борьбы  со шведами.
Места вокруг Ленинграда  много  раз  переходили  из рук в руки. Историческая
справедливость восторжествовала, и шведские крепости Ниеншанц и  Нотебург --
шведские форпосты на  Ладоге  и  на  Неве --  превратились  в  наши  русские
местности, в наши русские укрепления.
     С тех пор как это случилось,  все  некогда  сооруженное тут противником
стало  памятником наших  побед, славы русского оружия. Нам нечего  стыдиться
нашего прошлого; нам  не  приходится  скрывать,  что было  время, когда  эти
древние русские места были заняты хищными соседями.
     Наши  братья  эстонцы не смущаясь  именуют свою  столицу старым  именем
Таллин,  а  ведь  это  значит  "Датская  крепость":  основан-то  Таллин  был
датчанами-захватчиками. "Домский собор" в Риге или разрушенный фашистами  во
время Отечественной войны "Дом Черноголовых" были памятниками не латышского,
чуждого латышам зодчества рыцарей-крестоносцев.  И  тем  не  менее  ни  одна
экскурсия по Риге не обходит Домский собор. "Черноголовые" терзали латышский
народ, "Черноголовых"  нет теперь в Латвии,  но  их  "дом", пока  он  стоял,
должен был и мог рассматриваться не как  монумент во славу немецких рыцарей,
а  как  памятник  латышскому  народу,  выдержавшему  вражескую  оккупацию  и
оставшемуся самостоятельным народом. Нацией.
     Есть на нашем  предкавказском юге соленые  озера, до сих пор  именуемые
Баталпашинскими.  Кто такой был  Батал-Паша,  давший  им  название? Это  был
турецкий полководец, приведший сюда  в  1790  году  довольно сильную армию с
целью поднять против России народы Кавказа. Незадачливый военачальник был на
голову разгромлен у нынешнего Черкесска,  и  этот  городок полтора  столетия
именовался Баталпашинском, увековечивая,  разумеется, не имя турецкого паши,
а победу  небольшого русского  отряда  над  его  "ордой".  Имя города  стало
своеобразным "антипамятником".  И, говоря по  правде, я рад, что хотя  бы  в
названии соляных мирабилитовых озер эта  прекрасная  топонимическая насмешка
над высокомерным врагом доныне сохранилась.
     Я вполне уверен, что нам следует, охраняя все созданное на берегах Невы
нами,  не  упускать  с  глаз  долой  и следы суровой, с переменным  счастьем
протекавшей, народной борьбы за выход к Балтике.
     Не надо ставить на  речке Оккервиль  или на  болотистых полях  за Новой
Деревней  пышных памятников.  Но как-то отметить  эти  места  -- разбить там
небольшие скверы,  установить мемориальные доски -- необходимо. Отмечаем  же
мы ту линию, до которой дорвались под  Ленинградом фашистские полчища в 1941
году и где они  были  остановлены. Мы  увековечиваем  этим не  их  эфемерную
"победу" в начале "блиц"-войны, а их сокрушительное поражение сорок третьего
и сорок четвертого годов. И хорошо делаем, что увековечиваем.
     Точно так же  следовало  бы поступать  и с только  что  мною описанными
местами. А уж тем более обязательно охранять и поддерживать другие памятники
прошлого,  те, которые,  кстати говоря, не требуют для  такой охраны никаких
решительно  затрат. Те, которые не нужно ни реставрировать, ни золотить,  ни
окрашивать. Которым надо только не мешать существовать.
     Я, как это легко понять,  говорю об исторически значимых  топонимах. Не
обо всяких, но  именно о значимых, точнее,  значительных  с более  общей и с
менее профессиональной точки  зрения.  Иногда по историческим  (как, скажем,
московский     топоним     "Лефортово")     причинам.     Иной     раз    по
историко-социологическим  (например,   наши  названия   улиц   Петроградской
стороны, восходящие к именам  петровских и послепетровских  рабочих слободок
--  Пушкарская,  Зеленина  (Зелейная,  т.  е. Пороховая),  Ружейная  (т.  е.
Оружейная)  -- или  представляющие  интерес языкового  курьеза --  уже  мною
упоминавшаяся Моховая-Хамовая, та же Зеленина-Зелейная) основаниям...  Можно
указать  множество  свойств и особенностей, делающих  имя  места драгоценным
свидетелем чего-либо, что только через него и может быть восстановлено. Есть
в  Белоруссии  местечко  Викторка,  и,  кроме  как  в  звуке   этого  имени,
восходящего  к латинско-польскому  "виктория" (победа), нигде не сохранилось
живого  воспоминания  о битве,  некогда разыгравшейся возле него, о  победе,
одержанной одной из сторон, о славе  воинов, о горестях побежденных... Очень
бережно надо обращаться  со старыми  именами,  очень  осторожно  и  вдумчиво
давать новые.
     Мы   присутствуем   при   чрезвычайно   импозантном   градостроительном
мероприятии  -- при  возникновении на северо-западной окраине  Васильевского
острова нового и великолепного городского района, вырастающего не только "из
тони блат",  но буквально из хлябей морских, на намытой со дна  залива новой
территории.
     Здесь  пролягут,  на месте  дореволюционного Горячего  поля,  на  месте
трущоб с  не  истолкованным  доныне  окончательно именем  Чекуши, прекрасные
широкие  улицы, озаренные  солнцем  или  залитые  вечерними  огнями площади,
кварталы колоссальных  -- шестнадцати-, тридцатиэтажных  домов, новые парки,
растянутые поперек всего старого  острова зоны  зелени и цветов. Само собой,
для  всего  этого  потребуются  имена.  Перед  населением  города  возникнет
благодарная и  нелегкая  задача выбрать и установить  их  так, чтобы они  не
показались  затем  ни претенциозными  и  надуманными, ни  слишком простыми и
случайно данными. Чтобы они гармонировали и со  сложившимися в течение веков
законами русского языка и русского именословия и то же время соответствовали
бы облику, историческому лицу, великой биографии великого города на Неве.
     Недавно мне довелось  познакомиться с  теми  предложениями,  которые во
множестве присылают в занятые  этими делами  учреждения люди, считающие, что
им  отлично известно, как всего лучше было бы назвать и улицы новых  районов
Ленинграда да, отчасти, и старые улицы города, присвоив им новые имена.
     Прочитав эти  колоссальные  перечни, я призадумался. Казалось  бы,  кто
может лучше, чем сами ленинградцы, выполнить эту задачу:  топонимика -- дело
народное; ну вот, сам народ и вносит свою лепту в ее преобразование.
     А получается... Нет, не то, совсем не то...
     За  дело  сложное, тонкое,  требующее  углубленного  знания  и  законов
топонимики в частности, и общих законов языка, просто и охотно, с наилучшими
побуждениями, берутся люди, ни в том, ни в другом ничего не понимающие.
     Берется  за  него вполне  почтенный  химик --  и требует,  чтобы лучшие
ленинградские  проезды,  площади   были   превращены  в  гигантскую  таблицу
Менделеева.
     Чтоб  улица Радия пересекалась с улицей Плутония и упиралась  в площадь
Ванадия или Вольфрама...
     Физику  желательно  другое:  он  желает,  чтоб  в  новом  районе  рядом
протянулись проспекты  Нейтронный, Электронный, Позитронный... Неплохо  было
бы  также  иметь  Кибернетическую  улицу...  А  почему  бы тогда и не  улицу
Субсветовой скорости или не площадь Парадокса времени: ведь все это -- такие
же существенные, такие же новые, такие же современные понятия?..
     Но приходит ветеран войны -- и для тех же городских проездов предлагает
имена  Танкистов, Артиллеристов, Пулеметчиков,  Огнеметчиков, Моторизованной
пехоты, Ракетных войск.
     А  люди,   работающие  в  промышленности,  жаждут   гулять  по   улицам
Танкостроителей,       Камвольной        промышленности,        Металлургов,
Деревообделочников... И у каждого из  них запас возможных (и все чрезвычайно
почтенных!)  названий  --  практически  неограничен:  и  химик,  и отставной
военный,  и  промышленный   работник  могли  бы  без  труда   наименовать  и
переименовать на свой лад все улицы Ленинграда. Бери в руки  соответствующий
технический словарь, и -- от "а" до "я" все годится.
     Но рядом  обнаруживаются  души нежные и поэтические. Им представляется,
что гораздо лучше было бы, если бы улицы новых районов города, все как одна,
получили   светлые,   душистые,   цветочно-ботанические,   радужные   имена:
Сиреневая, Ландышевый,  Цветущих  вишен,  Левкоевый проспект,  угол переулка
Резеды...
     А можно удариться в сугубую романтику: улица Белых ночей, проспект Алых
парусов, площадь Бегущей по волнам или площадь Ассоль...
     Ну что тут  скажешь? При всем внешнем "изяществе"  этих  названий в них
страшно одно: отсутствие вкуса. Так можно  называть дорожки в  парке отдыха,
может быть даже  улицы в веселом курортном приморском городке.  Но как можно
предназначать их для прекрасного и сурового города на Неве, города с великой
и строгой историей, города -- колыбели Революции, города -- морского гнезда,
города  ученых и  рабочих?  Цветы флердоранжа  могут отлично  украсить белое
платье невесты, но их никак нельзя приколоть ни  к матросской форменке, ни к
строгому  одеянию молодой женщины,  поднявшейся на кафедру,  чтобы  защищать
свою докторскую диссертацию.
     Так  и тут. Придавать подобные парфюмерно-кондитерские имена  улицам  и
площадям Великого города, который сам назван в честь и память Величайшего из
сынов России -- нельзя. Это было бы бестактностью.
     Какой же вывод из того, что я только что сказал?
     По-моему, он  должен  быть вот каким (или, точнее,  они должны быть вот
какими):
     Создавать и "ремонтировать" систему городских  имен в любом месте нашей
страны,  а  уж  в  Ленинграде  --  тем  более,  можно лишь  с  величайшей  и
неторопливой тщательностью. С благоговейной осторожностью. Это  большое дело
должно выполняться без тени спешки, без признаков  "кампанейщины". Более чем
в каком-либо другом  деле тут уместно  твердо  помнить  дедовскую  мудрость:
"Семь раз примерь -- один отрежь".
     Осуществлять  его  можно  только  на   научной  основе,  притом  строго
коллегиально.   К  нему   должны   быть  привлечены  высококвалифицированные
специалисты   --   языковеды,   историки,   этнографы,  писатели,   поэты...
Лингвисты-топонимисты прежде всего.
     Созданный  на этих  основах  орган должен  с  предельной  тщательностью
подыскивать имена для еще не названных "объектов". Переименования  он должен
допускать только там, где это подсказывается прямой необходимостью. Там, где
старое имя оскорбительно  для народного сознания. Там, где оно --  фальшиво.
Там,  где, по мнению  ученых, бесспорна его "пустота", где  фамилия или имя,
положенные в его основу, остаются неосмысляемыми даже при научных изысканиях
или же, принадлежа некогда ничем не примечательному  лицу,  утратили  всякую
связь  с  ним  и не  приобрели за долгие годы  никаких позднейших  "именных"
ассоциаций.
     И,  наконец,  любое  даже  местное  переименование должно  утверждаться
административными органами, с одной стороны, но после широкого общественного
обсуждения -- с другой.
     А может  быть,  это  последнее  положение противоречит сказанному выше?
Может быть, народу совершенно безразлично,  как именно будет  называться  та
или другая улица в  его городе, тот  или  иной городской район? Может  быть,
широкие массы совершенно не имеют сведений, нужных для  того, чтобы судить о
правильности и  неправильности, пригодности  и  непригодности географических
имен? Может  быть, их не  втянешь в  сложную работу по  охране  имен,  по их
изменениям?
     Чтобы вы  могли  здраво  судить  об этом и  правильно  ответить  на эти
многочисленные  "может быть", я сейчас расскажу вам,  заканчивая разговор об
именах  мест,  одну не  длинную,  но  и  не  совсем  короткую,  современную,
сегодняшнюю ленинградскую быль. Она будет называться так:

     Ульянина уха, или суп
     из профессора Фореля
     Не  так  давно  редакция "Ленинградской правды"  переслала  мне письмо,
написанное одним из наших сограждан.  Редакция просила  меня ознакомиться  с
вопросами,  поднятыми  в этом письме, и  на страницах  газеты поспорить  или
согласиться с их автором.
     В  письме  таких   вопросов   было  три.  Все  они  касались  имен   --
географических  и  человеческих.  Потому-то   меня  и  вздумали  привлечь  к
разговору.
     Вопросов  было  три,  но я расскажу  вам только о  первом, ибо  это был
вопрос топонимический. Вот в чем он заключался.
     Есть в нашем городе --  несколько западнее Дачного -- район новостроек.
Там, как и во множестве других мест городской территории, возникают один  за
другим десятки огромных жилых домов, прокладываются  новые улицы,  ежедневно
множество грузотакси, простых грузовиков,  пикапов привозят  туда  имущество
новоселов. Новосела,  как  известно, можно отличить  от  простого гражданина
издалека: на лице  у  него  отпечатана сложная  смесь  бурно  переливающихся
чувств: робкая радость  и  неистовый восторг, недоверие  к своему  счастью и
следы перенесенных  бурных дней  упаковки, сборов, погузок, разгрузок...  Но
поверх всего этого, как  загар,  лежит неописуемое  выражение: "Смотрите  на
меня. Завидуйте. Я -- новосел!"
     Словом, район  как  десятки  других.  Чаще  всего,  говоря  о  нем, его
называют Ульяновка.
     Гражданин И., письмо которого  попало мне в руки,  оказался озабоченным
вот  чем. Он отметил,  что в последнее  время  этот самый  район, Ульяновку,
многие начинают именовать кратко  и запанибрата Ульянкой.  В  этом искажении
приданного  однажды  месту  имени ему померещилось  нечто  недопустимое.  Он
увидел  в этом признаки небрежности, неуважения к традиции, малограмотности,
отсутствия почтительного отношения к топонимике нашего города.
     Поразмыслив над такой  непочтительной переделкой,  он начал искать, кто
же  ответствен  за  нее,  и  усмотрел  главных  виновников среди  работников
организаций,  ведающих  градостроительным  проектированием. По-видимому, ему
приходилось  по   роду  занятий  сталкиваться  с   перепиской   именно  этих
учреждений,  и там-то на него все чаще  и  чаще, вместо привычного  для него
"Улъяновка", начала обрушиваться легкомысленная "Ульянка".
     Надо  отдать  честь  гражданину  И.  Прежде  чем  бить  в  колокол,  он
постарался  заглянуть в святцы. Од достал "план Ленинграда  пятнадцатилетней
давности".  На  этом  плане в подлежащем  обсуждению месте  значилось  ясно:
Ульяновка.  Только тогда, движимый лучшими побуждениями,  он и  написал свое
письмо-протест в газету.
     Откровенно говоря, ознакомившись  с жалобой, я не слишком разволновался
и, когда  стал  писать гражданину И. ответ, не удержавшись от легкой иронии,
высказал в нем вот какие соображения.