тих Романова. "Николай Николаевич Младший"  памятней большему
числу пожилых  людей. Во-время  первой мировой войны он в течение первого ее
года   числился  верховным  главнокомандующим,  потом  командующим  войсками
Кавказского фронта. "Николаю Николаевичу  Старшему"  он  приходился сыном и,
значит, Николаю Первому, сыном которого был "старший", -- внуком.
     Этот великий  князь  "старший"  командовал русскими войсками  во  время
русско-турецкой войны в 1877-- 1878 годах. Мужество солдат, подвиги офицеров
принесли  России  победу,  несмотря на  далеко  не  блестящее стратегическое
дарование командующего. Ему же они принесли  звание генерал-фельдмаршала и в
десятых годах нашего столетия, через двадцать лет после  смерти, -- памятник
в маленьком скверике  на Манежной площади, перед нынешним Зимним стадионом с
одной   стороны  и  кинотеатром  "Родина"   --   с  другой.  Даже  тогдашним
петербуржцам малоизвестный и малопамятный, генерал сидел верхом  на лошади в
заученной  позе.  И  конь  и  всадник  были  скучно  вылеплены,  неинтересно
поставлены...
     В   каждом  городе  иногда,  благодаря  случайным  обстоятельствам,  на
площадях и улицах вдруг вырастают никому  не дорогие, никому не близкие и не
нужные монументы. Во  многих городах, особенно на Западе, они так и остаются
на десятилетия  и века удивлять собою равнодушных прохожих: там господствует
убеждение,  что надлежит хранить все, воздвигнутое предками, безотносительно
к  его художественной  и общественной ценности: история!  История --  свята,
даже если это плохая история!
     Но Петербург  -- Ленинград -- город особого характера и  свойства. Все,
что не  гармонирует  с его строгим  обликом, что не  соответствует  высокому
уровню его городских ансамблей, обычно не удерживается на его "стогнах".
     Я  не хочу сказать, что все, что  было  у  нас когда-либо  разрушено  и
погибло, заслуживало  такой  судьбы: известны  многие печальные  ошибки.  Но
бездарные  памятники в  Ленинграде просто  не  живут. С  ними  что-нибудь да
случается. Они умирают, и некому бывает пожалеть о них.
     Так исчез  с Манежной  площади и  "Николай  Николаевич Старший".  Исчез
тихо, никем не оплаканный и не поминаемый.  Лет десять в скверике еще стояли
водруженные когда-то по углам обширного постамента вычурные фигурные фонари;
лет  пять  -- в  центре  высились  остатки великокняжеского  цоколя. Теперь,
пожалуй, только каменные поребрики, окружающие площадку, напоминают о нем...
Да и то -- кому? Только таким старикам, как я...
     Бездарные  памятники...  Если  вы  станете  на  Литейном против  фасада
больницы   имени   Куйбышева,  то  в   полукружии  ее  ограды   вы   увидите
цилиндрический пьедестал.  На  нем  --  любимый медиками  символ  врачебного
искусства: чаша  с  обвившим ее "аспидом", священной  змеей греческого  бога
врачевания Асклепия.
     В  дореволюционные  времена  чаши и "аспида" тут не было.  На их  месте
высился "Его Императорское Высочество принц Петр Георгиевич Ольденбургский".
     Кем  он был? Крупным сановником,  состоявшим в родстве с царским домом,
начальником многих  педагогических и благотворительных учреждений.  Говорят,
что  "для души" он перевел  "Пиковую даму"  Пушкина на французский язык.  Но
нигде ее не напечатал.
     На  памятнике  его  заслуги  были  обозначены  коротко:  "Просвещенному
благодетелю". Благодетель принц, в парадном  мундире,  стоял  во  весь рост,
опираясь  рукой,   насколько   помню,  на   какую-то  колонку,  может   быть
изображавшую  "закон":  принц интересовался правоведением. Ни в лице,  ни  в
фигуре  статуи, выполненной  с полным соблюдением  точности  в  расположении
эполет, аксельбантов и  орденов, но без какой бы то ни было попытки показать
человека, не чувствовалось ни единой живой черты.
     Когда памятник в  двадцатых годах был снят, в  одной компании любителей
старины зашла речь о том, что все-таки в душе -- его жалко! Многие, впрочем,
не соглашались с  этим,  указывая на  то, что скульптор --  бог  ведает, кто
именно?  --  не  блеснул  при работе  над  этим  монументом ни талантом,  ни
техникой.
     И тогда музыкальный  критик и  переводчик  Виктор  Коломийцев,  человек
умный, острый  и  разбиравшийся  в общих  вопросах  искусства,  бросил такую
фразу:  "Ну,  знаете,  дорогие  друзья...   Вы  слишком  много  требуете  от
художника.  Посмотрел бы я,  как бы  вы вывернулись,  если бы  вам приказали
изваять и отлить из бронзы статую ничем не замечательного  полковника?" И  в
самом деле -- задачу труднее и досадительнее этой нелегко себе вообразить. В
таких случаях художник заслуживает снисхождения.
     Я вспомнил об этом справедливом замечании дельного критика через  много
лет, будучи в  Бухаресте в 1944  году. В  буржуазной  Румынии  весьма любили
всякую  пышность, нарядность и видимость.  Город  Бухарест,  столицу, румыны
расценивали   как  свой  "маленький  Париж".  Они   неустанно  украшали  его
бесчисленными памятниками.
     Помню там одну небольшую  площадь, кажется "короля  Кароля", на которой
всевозможные монументы  (сразу штук пять или шесть) столпились в одном из ее
уголков, как фигуры на шахматной доске во время свирепого эндшпиля.
     Беда,  однако,  была   в  том,  что   румынским  скульпторам  тех  дней
приходилось  все  время  трактовать  один  и  тот  же  сюжет,  возводить  на
пьедесталы мало чем отличающихся друг  от  друга адвокатов и просто буржуа в
коротеньких  пиджачках, стандартных  брючках, сущие копии друг друга. Таковы
политические вожди  капитализма --  стандарт,  мода!  Что  Таке-Ионеску, что
Братиану, что Титулеску -- все они спокойно стояли на каменных основаниях --
аккуратные,  благообразные,  нацело  лишенные  отличительных  индивидуальных
черт. А что  ты сделаешь: современного члена  парламента,  премьера,  лидера
партии не посадишь на жеребца, взвившегося на дыбы, не накинешь ему на плечи
ни  ментика,  ни  бурки, не  прицепишь  шпор, не  заставишь взмахнуть кривой
саблей... Памятники были адски скучны...
     Кто-то посоветовал  нам  --  мне и москвичу-писателю  Лазарю Лагину  --
съездить на  красивейший бульвар "шоссе Киселев" (в память известного в свое
время русского генерала и вельможи, бывшего в течение скольких-то лет как бы
"господарем  Молдавии  и Валахии"). Нам посулили, что вот  там-то  мы увидим
"прекрасный памятник", хотя опять  же  не то Титулеску, не то Филиппеску. Мы
переглянулись:  "Очередной  деловитый  член  совета  банка  или  ресторанный
официант на цоколе?"
     Приехали. Бульвар оказался  и  впрямь великолепным.  Памятничек, уже не
помню кому именно, был точно таким, как мы  и  ожидали: маленькая черненькая
фигурка  в сюртучке.  Но,  приблизясь,  мы  ахнули.  На  сей  раз  скульптор
придумал, что сделать! Поставив  своего скромного журналиста  или адвоката в
центре, он по обеим сторонам от него утвердил по три могучих постамента и на
них, в экстатических, сверхдинамичных позах --  с  воздетыми,  заломленными,
раскинутыми  руками, с развеваемыми  ветром волосами, с лицами, исполненными
самых  бурных страстей, --  водрузил  не то шесть, не то восемь обнаженных и
полуодетых дам, прикрытых античными хитонами, плащами, шарфами. "Правосудие"
--  было подписано  под ногами  одной  из  них.  "Братство"  --  под другой.
"Равенство"  -- под третьей. И так далее.  Каждая  из  аллегорий была  вдвое
масштабнее самого прославляемого. Самого Титулеску.
     Вы приближаетесь к круглой площадке, и  тихо стоящий приличный чиновник
как  бы прячется за этим хороводом мощных вакханок. Вы видите только могучие
торсы,  оливковые   и  пальмовые  ветви,  древнегреческие  профили,  упругие
груди...  Да,  вот  это памятник!  Но...  Нет, подальше,  подальше от  таких
монументов!
     Есть у  нас  памятники, которые никуда  не  сбегали  за  все время моей
жизни,  но  скромно переходили  с  места  на  место,  уступая путь городским
новинкам -- более быстрому транспорту, бурным потокам машин и людей.
     Так, на два или три десятка метров  отодвинулся от своего старого места
посреди улицы, там, где она расширяется в Театральную площадь, и остановился
в  маленьком сквере Михаил Иванович  Глинка,  против  Кировского театра,  за
Консерваторией.  Когда-то  он  стоял "на  самом бою",  и  трамвайные рельсы,
змеясь, огибали его. Потом, когда  движение возросло, выяснилось, что рельсы
и  бандажи колес на таких  извилинах слишком быстро  стираются  --  каждый с
одной  стороны. Кроме того, транспорт мешал людям  приблизиться к памятнику,
чтобы прочесть надпись на гранитном постаменте, постоять возле, глядя в лицо
автору "Руслана" и "Ивана Сусанина", автору "Арагонской хоты"...
     Глинка  ушел  со  старого  места,   стал  за  Консерваторией,  где  его
творчество изучают,  и смотрит на театр, где шли и идут  его оперы. А спустя
несколько  лет по другую сторону  от  Консерватории, от  этого храма музыки,
жрецами которого были и Антон Рубинштейн, и Танеев, и Чайковский, и Лядов, и
Глазунов, присел на бронзовую скамью с партитурой,  развернутой на  коленях,
Римский-Корсаков.  Пусть трамваи  и автобусы бегут своим  путем,  -- мастера
музыки не слышат их шума...
     Если  вспомнить памятники,  которые  были  и  которых  нет,  нельзя  не
упомянуть о целой скульптурной  группе: "Петр  спасает утопающих".  Когда-то
она  была  установлена  над  одним  из  гранитных  спусков  к  Неве,  против
восточного крыла Адмиралтейства, рядом  с нынешним Дворцовым  мостом  (после
Октября -- Республиканским); моста  тогда тут  не было.  Насколько помнится,
это не было гениальное произведение  монументальной скульптуры. На усеченной
гранитной пирамиде  бурлила  бронзовая вода,  среди  волн  возле лодки  Петр
поддерживал тонущих... Слишком сложный сюжет для памятника, слишком дробится
внимание,  чрезмерно  иллюстративным кажется  весь  монумент!  Однако  я  не
уверен, что были  достаточные основания убрать его отсюда, ничем не заменив.
Теперь  место  это  --  пусто;  на  песке, прикрывшем  бутовый  камень,  под
основанием  памятника,  топчутся,   клюя  крупу  и  корки  хлеба,   питаемые
жалостливыми гражданками толстые  голуби, да два бронзовых  льва смотрят  со
своих прямоугольных каменных подножий туда, за Неву... Может быть, стоило бы
думать  о том, чтобы  чем-либо  занять пустующее место...  А  может быть  --
вернуть старую скульптуру?
     Симметрично  этому  Петру, второй  Петр, плотник  саардамский,  работал
топором  над постройкой  ботика  по  другую сторону  Адмиралтейства,  у  его
западных речных ворот.  Это  был  памятник-безделушка, по  своему  характеру
скорее настольная  фигурка, чем  монумент.  В двадцатых годах он также исчез
отсюда.  Потом,  не  скажу  точно -- он  ли  сам или  уменьшенная копия  его
появилась над Лебяжьей канавкой в Летнем саду. А теперь, если я не ошибаюсь,
ее  там  не  стало: на ее  месте  стоит мраморная  группа --  не  то  "Амур,
склонившийся над Психеей", не то  "Психея,  вглядывающаяся в спящего Амура",
-- только не Петр у ботика.
     Мне  думается, что в Летнем  саду должно было бы найтись месте  для его
устроителя.  Правда,  я  бы  не  возвращал именно сюда  эту скульптуру. Я бы
скорее поставил Петра над круглым прудом.
     Посетив сады и парки французских королей, с плавающими в прудах гордыми
лебедями,  этот небывалый царь  и  у  себя  захотел  иметь  нечто  не  менее
роскошное  и  замысловатое.  Но  когда  был  вырыт  пруд,  Петру  показалось
бессмысленным пускать на его гладь  всем известных  птиц...  Что --  лебедь?
Птица как птица, вроде гуся,  всякому ведомая! Какая от  сего  польза? И  он
приказал пустить в  бассейн "фоку", то есть тюленя; может быть, даже парочку
"фок".  И повелел всем вельможам и господам  придворным с их дамами ходить и
глядеть на этого "фоку", понеже они еще такого не видывали, да и неизвестно,
увидят  ли  когда.  А  может  быть,  завтра  же  будет  приказано  такому-то
дворянскому недорослю ехать на Белое море  и учиться бить  там сих  "фок" на
сало и шкуры на потребу государству?  И дело дурно будет, ежели он тех "фок"
до сих пор в глаза не видывал!..
     Вот тут бы я и поставил  этого единственного в своем роде царя. А может
быть,  и ладожского  пресноводного  тюленя  стоило бы поселить  в просторном
круглом пруду?
     Впрочем, это уже фантазия...
     Человек,  проживший  в  городе  столько,  сколько  прожил   в   нем  я,
разумеется,  мог бы продолжать без конца этот синодик статуй, переселившихся
с  места  на  место,  памятников,   "приказавших   долго  жить",  скульптур,
исчезнувших неведомо куда и  неизвестно  почему.  Более того, мне, например,
всегда немного грустно, когда, придя на хорошо знакомое пересечение  улиц, в
маленький сквер,  я вдруг  не  нахожу  там  не  то  что монумента  -- любого
изображения,   памятного  мне  с  детства,  какой-нибудь  издавна  привычной
скульптуры, причудливого льва или геральдического орла.
     Вот,   скажем,   там,   где   улица   Восстания   упирается   в   улицу
Салтыкова-Щедрина,  в бывшую Кирочную. Тут некогда,  перед церковью  Космы и
Дамиана при лейб-гвардии  саперном батальоне, возвышался  в садике, на глыбе
грубо обтесанного гранита,  бронзовый  или чугунный  орел.  Он  напоминал  о
воинских деяниях не командира, не какого-то генерала, а всего батальона,  т.
е. в конечном счете -- солдат. Я не знаю, в каких битвах отличился батальон,
но думается,  пролитая кровь  русского солдата  всегда заслуживает  памяти и
уважения. А может быть, батальон этот  нес службу под Шипкой; мы ведь сейчас
вместе с болгарами благоговейно чтим память героев Шипки... А возможно, речь
шла о подвигах 1812 года или о Севастополе...
     Теперь на этом  месте  высится огромный новый  дом,  я пусть,  конечно,
высится. Но почему бы было  не сохранить и скромного  монумента,  может быть
убрав его как бы в "запасник", в какой-нибудь ближний сад или сквер, хотя бы
в Таврический? Почему  бы, в  конце  концов, не отвести в городе места, куда
можно, было бы  "сдавать на хранение"  те памятники, которые завершили  свою
большую общественную  службу,  но  все же  заслуживают своеобразной почетной
отставки, которым прилично мирно "выйти на пенсию"? И пусть бы тот, кому это
понадобится  --  писатель,  пишущий   о   прошлом,   художник,   стремящийся
восстановить уличный ландшафт Петербурга, историк, желающий как  можно ясней
представить себе облик императорской столицы, да и просто любой ленинградец,
мог пойти и посмотреть на них во всем их каменном и бронзовом покое.
     Жалко бывает не только памятники.
     Перейдите  -- по пути от площади Мира  к Технологическому -- Обуховский
мост.  На   самом  углу  огромного  доходного  дома   на   левой  руке,  под
балконом-фонариком первого этажа, вы  увидите странную колонну с  квадратной
каменной капителью-площадкой. Она ничего не поддерживает, ничего на  себе не
несет. А чувствуется, что она была тут для "чего-то", не так же зря...
     Вы  можете спросить сотни вблизи живущих  людей -- никто вам ничего про
эту колонну не расскажет. А я вот помню...
     Как-то в 1917 году, жарким летом, у меня было назначено важное свидание
на этом углу. Нервничая,  я ходил по тротуару взад и вперед, и все время мне
в глаза бросались на том берегу,  на всех крышах полукругом расположенных на
предмостной площади  зданий, назойливые  вывески:  "Майский бальзам! Майский
бальзам! Майский бальзам! Лучшее средство от  грудных болезней!" А прямо над
моей  головой, вот с этой самой  колонны,  с ее капители, большими  зелеными
глазами следила за моим  метанием  по  панели,  невесть  кем  и  почему  тут
установленная, черная, распустившая крылья для взлета сова...
     Сова была  не бронзовая,  не чугунная, просто крашеная, алебастровая. И
сидела она там и  в двадцатые годы,  и в тридцатые... А потом  кто-то, всего
вернее местный управдом,  решил ее  убрать. И убрал. А  -- зачем?  И если уж
убрал, то  почему  же  не поставил  на ту  же  капитель  какое-нибудь  более
современное изображение?
     А львы  нашего города? Я говорю  не о тех из  них,  которые  уже  много
десятилетий стоят  на  своих местах, о тех,  которые всем  известны. О  двух
бронзовых зверях на набережной рядом с Дворцовым мостом. О двух мраморных  у
подъезда Русского  музея. О  тех,  про  которых сказано: "Подъявши лапу, как
живые,  стоят  два  льва сторожевые",  -- у  дома Лобанова-Ростовского  близ
Исаакиевского  собора. О "каменистых львах" елагинской Стрелки --  их назвал
так в одном из стихотворений двадцатых годов Н. Тихонов; они  были грубовато
отлиты  из  бетона. Что  про них рассказывать? Их знает и  так каждый второй
ленинградец; им посвящали стихи, они упоминались прозаиками...
     Наш город полон другими львами -- безвестными, словно выпрыгивающими на
вас то из  ничем  не  примечательной парадной, то  из  куста  в каком-нибудь
окраинном парке.  Те  прославленные львы  традиционны:  всегда они  держатся
парами,  всегда являются  в одной  установленной позе. Они напоминают  мне о
признании одного  англичанина  -- истребителя  львов:  "Когда первый в  моей
жизни худой и взъерошенный лев выскочил на моих глазах с рычанием  на поляну
из буша, меня поразила  неожиданная мысль: „Странно, почему  же он  не
держит правую  лапу на шаре, как  положено  всем  львам?"". Те  львы  стоят,
важные и неподвижные, десятилетиями  и столетиями на  одном месте и  "держат
лапу на шаре", и с ними ничего не происходит.
     А вот у  этих,  никому неведомых,  --  своя жизнь, своя  история,  свои
приключения. И характеры у них свои, не традиционные.
     Самые прославленные африканские охотники считают  редкостью "прайд"  --
стаю -- в двадцать или двадцать пять львов, держащихся вместе.
     Пойдите  на  Полюстровскую  набережную;  на  границе  между  Выборгской
стороной  и  Охтой,  у  бывшей  дачи Кушелева-Безбородко,  вы увидите  мирно
восседающих вдоль ограды двадцать восемь существ, под которыми следовало бы,
конечно, утвердить пояснительные таблички: "Се лев, а не собака", но которые
тем не менее -- львы.
     В  садике у  больницы имени  Ленина, на Васильевском острове, вас может
испугать  пара необыкновенно свирепых небольших чугунных львишек,  почти что
разъяренных  котов. Присев на низких  лапах,  они скалятся и фырчат, готовые
кинуться на вас, приземистые, как ящерицы.
     Они появились тут сравнительно недавно.
     В  одном старинном путеводителе  я обнаружил как-то двух таких  львов у
подъезда окраинного домишки на Опочининой улице в Гавани.
     Страстный  охотник  на  городских львов,  я поехал к этому  месту. Увы,
путеводитель  десятых годов недействителен  в  городе годов пятидесятых.  Не
только львов -- и домика не обнаружилось, и я был горько разочарован.
     Прошло еще несколько лет. Проходя случайно по дворам больницы Ленина, я
остановился: знакомые по фотографии  львы  глядели на  меня  из  подвального
помещения на больничных тылах; один лежал даже на боку...
     Некоторое время спустя,  идя в ту же больницу к захворавшему другу, я с
радостью заметил, что мои  львы вылезли из подвала  и "шипят"  из-под кустов
боярышника на проходящих по  больничной дорожке. Смоченные дождем,  черные и
блестящие,  они   походили  не  на  львов,   --   скорее,  на   каких-нибудь
"иностранцевий"  --  хищных  земноводных  каменноугольного  периода;  но   я
искренне обрадовался им: живы, значит!
     А  потом  мне  удалось найти и  их  родных братьев -- в  Павловске,  на
лестнице, ведущей к дворцу  от речки. А затем обнаружились  и  более далекие
родичи -- возле Дворца культуры  имени Ленина за Невской заставой,  у самого
завода "Большевик"...
     Очень увлекательное дело охотиться на наших ленинградских львов!
     Иногда  вас  наталкивает  на  них чистая случайность.  Вы  проходите  в
тысячный раз мимо  знакомого  дома  по улице  Халтурина. У вас расшнуровался
ботинок. Вы сворачиваете -- завязать шнурок  -- в первый попавшийся парадный
вход и в темноте натыкаетесь на львиную