.

        "ОЛЬГА СТАКЛЭ"
     Если посмотреть по плану города, то дом No 7 по Нюстадтской улице (ныне
это  дом No 9 по Лесному проспекту)  расположен в довольно любопытном месте.
Точнее -- был расположен тогда.
     В двух кварталах  от  него  к югу находились,  как находятся и  теперь,
огромные корпуса Военно-медицинской академии,  Академии Сеченова и  Павлова,
вечно  переполненные  одетыми в офицерского сукна  шинели  будущими военными
врачами (запамятовал, как их тогда именовали --  студентами  ли, слушателями
ли; слова "курсанты" еще не существовало).
     В  тылу  нашего   дома,   в  Новом  переулке,  помещались  Стебутовские
сельскохозяйственные  женские курсы  *  -- рассадник  громкоголосых, крепких
телом, румяных, длиннокосых или же коротко стриженных девушек из "провинции"
-- поповен, намеренных стать  агрономами, вчерашних  епархиалок, не желающих
искать "жениха с приходом", -- решительной, революционно настроенной женской
молодежи.  Особенно  много  было  там  девушек-латышек,  с могучими фигурами
валькирий,  с  косами  пшенного  цвета  и   толщиной  в  руку,  смешливых  и
благодушных на вечеринках землячеств, но  при  первой надобности способных и
постоять за себя,  и дать отпор шпику на улице, и пронести под какой-нибудь,
нарочито, для маскировки, напяленной  на  себя,  "ротондой"  --  безрукавным
плащом -- весящую не один десяток фунтов "технику" --  типографские  шрифты,
подпольный ротатор или шапирограф.
     * Курсы, основанные агрономом и педагогом И. А. Стебутом.

     Нюстадтская  улица  тянулась на несколько километров  и упиралась  там,
далеко, за железнодорожными путями, в парк Лесного института. Это опять-таки
было студенческое гнездо с той же самой биологической и сельскохозяйственной
окраской,  с  давними традициями  радикализма и  революционности,  сходок  и
забастовок, конспирации и бунтарства.
     Наконец, еще  дальше (тогда это вообще было "на краю ойкумены":  туда в
то время ходила разве  только конка,  --  извозчика  в  Сосновку  было почти
немыслимо  подрядить)  существовал   и   Политехнический   институт;   кроме
инженеров, он  выпускал и "экономистов", "политэкономов". Что же удивляться,
если власти относились  к нему в  высшей степени подозрительно? К тому у них
были свои основания.
     Вот  в  этом-то  молодежном окружении  и  жила все  десятые годы  семья
надворного  советника  Василия  Успенского,  и  все  мое  детство  прошло  в
известной мере под его влиянием, под знаком юного бунтарства.
     Студенчество  неустанно  устраивало всевозможные вечера  и  концерты  в
пользу  своих  "землячеств" -- особенно  старались всегда кавказцы; такие же
вечера,   то  для  сбора  средств  "на   голодающих   в   Поволжье",  то  на
"недостаточных"  собственных   коллег,  бывали  и  у  других:  поводов   для
организации этих "мероприятий" было не занимать стать, а  энергии  и желания
тем более хватало.
     То  и дело появлялись у нас в доме  пламенноокие грузины и грузинки или
еле  замаскированные   студенческими  мундирчиками   гоголевские  "паробки",
поражавшие  наш петербургский слух и своими мягкими "хэ", и лениво-ласковыми
интонациями, и не допускающими никаких сомнений "та" и "шо".
     И  барышни у них  были такие же.  Сними с нее столичное платье,  надень
плахту да  очипок, а  на ноги -- козловые  полусапожки, дай  на плечо прямое
коромыслице, с  подвешенными к его концам "глечиками" сметаны, и  пойдет она
упругой   походкой  между  заборов,  из-за  которых  глядят   на  мир  божий
соняшники-подсолнухи величиной с хороший  медный таз,  или вдоль  пруда,  со
свисающими к самой воде вербами,  по любой  тропке, может быть на криницу, а
то и на Сорочинскую шумную ярмарку.
     Бывали у нас и  чуваши, и казанские татары. Все они являлись приглашать
маму  и  в   качестве  певицы  --  в  программу   концерта,  и   в  качестве
устроительницы  его.  Тогда   участие   дам-патронесс   в   подобных   делах
представлялось само собою разумеющимся.
     Но  за  этими  концертами,  за  печатанием  в  удельной  типографии  по
протекции  отца  программ  и  билетов,  за беззаботным  щебетом  хорошеньких
"землячек" зоркий глаз без труда заметил бы и другое.
     Я  был еще совсем маленьким, когда, при содействии  одной  из моих юных
тетушек,  на нашем  горизонте возникла  стебутовка-"курляндка" Ольга  Яновна
Стаклэ. По-латышски фамилия эта означает "Живущая у развилины дорог",
     Ольгу Яновну трудно было назвать "барышней";  казалось, скорее, одна из
кариатид,  поддерживавших на  некоторых питерских домах  балконы и подъезды,
наскучив  своей должностью,  поступила  на  Стебутовские  курсы.  У нее была
прекрасная фигура  молодой  великанши,  могучая  грудь,  руки, способные при
надобности задушить  медведя, вечная белозубая прибалтийская улыбка на лице,
уменье  по каждому  поводу взрываться  хохотом и при первой же необходимости
каменеть  лицом,  превращаясь в этакую статую богини  на носу  какого-нибудь
древнего дракара: брови сдвинуты, глаза смотрят  далеко вперед; спрашивается
-- кто же тут только что заливался смехом, умоляя: "Наталэ Алексеевна, ой нэ
сме-шите меня: я -- такая катушка, такая катушка..."?
     "Катушка" значило в ее языке "хохотушка".
     Приезжая  довольно  часто  к  нам,  Ольга  Стаклэ  должна  была  пешком
проходить два-три квартала по довольно  темным улицам --  от вокзала до угла
Ломанского. Мама -- а еще пуще бабушка -- очень волновались по этому поводу.
Времена  были глухие;  в  газетах,  в  отделе  "Дневник происшествий",  была
постоянная рубрика: "Гнусные предложения", и  мальчишки-газетчики  вопили на
углах: "Шесть гнусных предложений за одну ночь!"
     Бабушка   предупреждала  и   Ольгу   Яновну,  и  всех  молодых  женщин,
появлявшихся у нас, о серьезной  опасности: к ним  могли  "пристать". И этот
термин "пристать" приобрел в моих глазах  таинственное  и зловещее значение,
вроде мрачного сатириконовского "Паганель бодросовал". Что оно значило, я не
имел  понятия; но  мне было ясно, что  это  "пристать" --  нечто чрезвычайно
страшное, смертельно опасное.
     В один прекрасный день я, как всегда,  выскочил в прихожую на очередной
звонок и уже за дверью услышал  взрывы знакомого курляндского  громогласного
хохота. Вышла в переднюю и мама:
     -- Ольга Яновна, что случилось?
     -- Ой, Наталэ Алексеевна,  какое  смешное! -- задыхаясь,  махала руками
девушка.  -- Пусть все сюда --  буду  рассказать! Иду  по  Нижегородской,  и
какой-то  -- пристал...  Идет и идет,  пормочет  пустяки...  Я молчу,  он --
пормочет...  Потом берет меня (затерявшись  между пальто,  я затаил дыхание:
вот оно, сейчас!) за этот вот локоть... Такой небольшой типус, с бородкой...
Ну, я поворачивался, я его  тоже немного  брал за шиворот, немного тряхивал,
так, как котенок,  потом говорил: "Пойдем ко мне домой, миленький! Я из тебе
буду шнель-клопс делать!"
     Так  он  не закотел!  Так  он  как  побежал,  как  побежал...  Туда,  к
Боткинская... А я так пальцы в рот брал, немного свистал, как мальчишка! Ой,
не  могу!..  Ой, дайте  водичка!.. И  побежал,  и побежал, и  так  запригал,
запригал... Прискочку!
     Но не всегда было "такое смешное".
     Я сижу в детской, возле  желтого шкафчика с игрушками; наверное, у меня
не прошел  "ложный  крупп",  посещавший меня  часто,  как  единственная  моя
серьезная  болезнь. Мама, бедная, страшно волновалась,  слыша  по ночам  мой
"лающий кашель", а я обожал этот свой "ложный крупп": мне делали скипидарные
ингаляции, сооружая надо мной палатку из  простынь. Я был бедуином; скипидар
приятно  пахнул; меня  поили  сладким  апоморфином,  от бутылок которого мне
потом  оставались  разноцветные гофрированные  бумажные колпачки... Что  еще
нужно человеку? Думаю, что я прихворнул тогда, потому что, как мне помнится,
ни няни, ни брата не было дома; ушли в сад без меня.
     Я вынимаю  из шкафа  рельсы и паровозики. Эту  игрушку я так люблю, что
мне даже стали  нашивать на штанишки кожаные наколенники: "Ахти-матушки,  не
напасешься штанов! Так по полу на коленях и бегает!.."
     Я увлечен  и  не слышу звонка. И  поэтому дверь  в  детскую  отворяется
"вдруг". Мамино лицо появляется в сумерках. Она озабочена.
     -- Лев! -- зовет она шепотом и манит меня пальцем. -- Поди-ка сюда!
     Мне это не  нравится --  а  что  я  сделал? --  но  я  подхожу. И  мама
неожиданно прикладывает палец к губам.
     -- Ты можешь такую вещь? -- спрашивает она меня как взрослого. -- Пойти
на кухню и отдать Альвине вот этот пакетик? Скажи: "Мама купила шафран". Там
Федосья-прачка стирает.  Так вот  ты  ни  о  чем с  ней не  разговаривай,  а
посмотри, стирает она или ушла на чердак. И сейчас же беги сюда. Понял?
     Да,  я понял;  чего  тут  не  понять?  Я только не понял,  почему такая
таинственность!  Я  вышел  в  коридор  и  покосился  на  переднюю. Там  было
темновато, но  Ольга Стаклэ была заметна и  в темноте. Она  очень  заботливо
держала в руках какой-то пакет или посылку...
     На  кухне я увидел корыто, еще  полное голубой пены на ярко-синей воде;
на табуретке лежала грудка прополосканного,  но еще  не подсиненного  белья.
Лежал  тут же и  длинный  брусок  мраморного,  белого  с  синими  разводами,
"жуковского"  мыла, на бумажной обложке  которого всегда был отпечатан очень
мне  нравившийся  синий  жук.  Кухарка  Альвина,  вся  красная,  возилась  с
котлетами.
     --  Положите,  Левочка, на столик...  И  горят, и  горят, проклятые! --
пробормотала она.
     Я вернулся в комнаты.
     И тогда мне был  отдан приказ "стоять  на стреме".  То есть  тогда  мне
никто  не  сказал таких  слов,  не мог сказать: их не знали. Но  мне  велели
"поиграть в коридоре" и, если только я услышу, что на кухне  раздастся голос
Федосьи-прачки или что вообще Альвина с кем-нибудь  разговаривает, сейчас же
тихонько стукнуть в дверь ванной.
     В ванную  пошла  мама,  потом --  молчаливо,  что  на  нее было  совсем
непохоже, -- туда  же проскользнула мимо меня Ольга  Стаклэ. Пробыли они там
-- все в том же  молчании -- не  так уж долго, и, так как в  этой двери была
внизу,  на высоте  тогдашнего  моего роста,  довольно широкая щель,  я  хоть
смутно,  но  понял: Ольга  Яновна принесла в пакете что-то  такое,  что  они
уложили в огромный брезентовый мех  для грязного белья. Уложили в самый низ,
под  белье, завалили простынями  и рубашками... У этого  мешка был  какой-то
особый патентованный замок в  виде  никелированного  прямоугольника. Одна из
его  сторон  продевалась сквозь окованные медяшками люверсы  на верхнем краю
брезента и  затем замыкалась ключиком. Ключ теперь мама заботливо спрятала в
портмоне.
     Такие  сцены  повторялись  не  один раз.  Правда,  потом  меня  уже  не
заставляли  окарауливать маленькую  седую  старушку  Федосью,  но дважды или
трижды я замечал, что наш бельевой мех используется не только для белья.
     Я  сам  удивляюсь  себе:  в  воздухе  тогда,  что  ли,  носилась  такая
конспиративность,  был  ли  я  уже  по-ребячески  наслышан  о  революционном
подполье больше, чем в тот День, когда задал маме вопрос о сидящих в военной
тюрьме людях, но впервые я заговорил с ней об этом уже году в девятнадцатом,
в Псковской  губернии, где мы тогда отсиживались от питерского и московского
голода.
     Помню, мама мешала какую-то "болтонку" -- не то свинье, не то бычку. От
непрерывной возни с холодной водой у  нее стали болеть руки: бабья работа --
топка русской  печи,  жниво, приборка  скота,  доенье  коров... Революция не
слишком-то ласково  обращалась  с  сорокапятилетней дворянкой,  недавней еще
"действительной статской советницей". Я спросил как-то, наткнувшись на Ольгу
Стаклэ в памяти:
     -- Мам, а что  вы тогда  с  ней прятали  в  бельевом  мешке? Помнишь, в
ванной?
     Мама выпрямилась, перевела дух, поправила волосы под теплым платком:
     -- Литературу. Нелегальную литературу, прибывавшую из-за границы...
     Она  окинула взглядом  полутемную избу, хомуты на  стенах, косы в углу,
поглядела на меня, черного как негр от летнего страдного загара, смешного --
в  блузе  из  мамою  же  заготовленного домотканого сукна  и в  купленных  у
"спекулянта" генеральских, синей диагонали, брюках с алым лампасом. И вдруг,
чуть усмехнувшись всему этому, упрямо, словно ожидая спора, отрезала:
     --   Нелегальную   литературу...   Разную    --    и    эсеровскую,   и
социал-демократическую... Помнишь, такой Шенфельд был?  И -- не раскаиваюсь,
а что? Ну и -- что?
     Она  была очень типичным явлением того времени, настоящей "попутчицей",
мама.
     С памятью о  маме связан у меня в  душе и другой день, более тревожный.
Папа уехал в командировку в Вельск (я запомнил это именно по тому, что тогда
случилось) . Брат  мой -- что было почти правилом --  чем-то, видимо, болел:
это ясно из  того,  что вечером я не играл в детской,  а  сидел  на  зеленом
диване в папином кабинете. Не зажигая света, я сидел в темноте; и этому тоже
есть свое объяснение: мама, за две комнаты оттуда, прикрыв двери,  чтобы  не
тревожить больного, негромко играла на пианино вальсы Шопена, особенно этот,
на всю жизнь оставшийся  с  тех лет звенеть где-то в глубине моей памяти, --
второй вальс пятьдесят четвертого опуса. Сказать не могу, до чего я и сейчас
люблю эти нежнейшие, задумчивые, кружащиеся звуки!
     Впрочем, свет зажечь сам  я не мог, надо было  идти просить, чтобы  это
сделали взрослые:  на  Выборгской все еще горел  керосин.  Но с  Шопеном,  с
мягкими  полотнищами  другого  света,  фонарного, падающего  сквозь окна  на
потолки и стены, мне не нужно было  огня. Я полулежал  на диване  и о чем-то
думал. О  чем-то  хорошем, потому  что здоровый,  крепкий  мальчишка  ничего
плохого о жизни еще и не знал. Думать я мог тогда о разном  -- о паровозах и
о зверях,  про которых читал в  самых интересных  для меня "зверных"  книгах
Чеглока и Брема (не я  читал, мне  читали, но --  какая  разница?) и которые
боролись в моей душе за первенство с паровозами... А может  быть, о том, как
настанет  лето и мы поедем в Щукино, и  там,  в  ручье, мы с Васей Петровым,
лучшим моим другом,  сиротой, будем  ловить  решетом  "во-о таких горькух  и
лежней"  и  Вася  будет счастливым  голосом кричать  мне:  "Левочка-а!  Бяжи
шибко-ом! Стой-гляди, какого я Макара Иваныча па-ай-ма-ал!" А  может быть --
обо всем вместе...
     Очень  громко,  настойчиво  позвонили. Видимо, прислуги дома  не  было,
потому  что  мама сама  пошла открывать. Я  стал было сползать с дивана -- и
замер: из прихожей донесся  какой-то необычайный, то ли взволнованный, то ли
испуганный, мамин  голос, потом  голос все той же Ольги Яновны Стаклэ, потом
--  приглушенный,  необыкновенно усталый,  страдальческий  третий  голос  --
мужской.
     -- Боже мой,  боже, что же делать? А если  это --  перелом? --  сказала
мама в коридоре. -- А может быть, все-таки попросить Германа Александровича,
а?
     -- Ни в коем  слючай! --  строго ответила Ольга Стаклэ.  --  Если такой
будет крайность, я... Есть  один  верный товарищ, он -- как  это русски?  --
фельдшер... Я бегаю за ним...
     -- Ничего не надо,  -- глухо  проговорил мужчина. -- Нужен йод, вата...
Самый  идиотский случай: под  снегом лежала гвоздем  вверх доска, а  у  меня
сапоги  каши  просят.  Надо  только  скорее  известить...  Вот...  По  этому
адресу... Надо сказать: "Торт вручен". Вот это я просил бы поскорее...
     -- Ах боже мой,  боже... -- расстроенно повторила мама. -- Прежде всего
--  идемте  в  ванную:  надо  расшнуровать  ботинок,  обмыть ногу  борной...
Смотрите, сколько крови...
     Меня охватил страх.  И все-таки я  не бросился к  маме, не закричал, не
стал допытываться, что случилось, кто пришел.
     -- Васили Василич не дома? О, как удачно, -- уже издали сказала Стаклэ.
-- Как? И старая барина (так она звала бабушку мою) тоже нет? Ну, тогда я --
покойный. Тогда,  Наталэ Алексеевна,  милайс...  Занимайтесь этой несчастний
нога; я -- бистро-бистро сбегаю по эта несчастний адрес... Такое дело: надо,
чтобы его завтра утром отсюда немного отбирали...
     -- Ольга, что с вами? -- вдруг быстро спросила мама.
     --  Ах,  Наталэ   Алексеевна!  Ви  би  видел,  как  он  мимо  ваш  этот
подозрительный швейцар шел! Как перви танцор на балу... Плакать кочется... Я
-- дура!
     Много лет  спустя я узнал от мамы, что это было. То есть как  -- узнал?
Очень немногое,  только то, что она узнала сама,  а Ольга  Стаклэ была не из
болтушек.
     Человек,  связанный   с   революционным  движением   давно   и  прочно,
по-видимому латыш (как будто землемер  по образованию  и профессии), получил
поручение: выкопать в условленном месте,  в Лесном, в  садике одной  из дач,
завернутый  в  клеенку  тючок  с  какими-то  документами  и  передать его  в
Удельной, в другом -- тоже условленном  месте,  на  улице и на  ходу другому
человеку.
     Он сделал все как нельзя лучше,  но  уже после передачи заметил филера,
который неотступно следовал за ним. Допустить, чтобы  его схватили, он никак
не мог: для  полиции это была бы нить. Человек  могучего  сложения и большой
силы, он, опережая сыщика, "повел"  его за собой через  Удельнинский парк на
болотистые пространства за Коломяжским скаковым полем. Болота тут перерезаны
гнилыми  речками.  Доведя  агента  до  одной из  них,  беглец  разбежался  и
перескочил через этот  непреодолимый для коротконогого преследователя водный
рубеж. На этом все было бы  и кончено. Но на том берегу под снегом оказалась
"этот  проклятый  доска   с  гвоздем".  Проткнув  подошву  ботинка  и  ногу,
преследуемый оказался в очень трудном положении, а т о т это увидел, учел и,
добежав до ближайшего телефона, сообщил кому надо о случившемся.
     Хромого  ждали  уже  в  Новой Деревне. Он  сумел  уехать  на  случайном
"ваньке". Его снова выследили где-то в районе  Конюшенных. Теперь уже  целая
свора была пущена по следу. Отлично изучив -- это входило в  азбуку хорошего
конспиратора -- все проходные дворы города, он, попадая  на  каждой  улице в
мышеловку, всякий раз находил из  нее  неизвестный сыщикам  выход  и в конце
концов,  в густых уже  сумерках,  выбежал  сквозь  очередной проходной  двор
Удельного ведомства на Литейный. Тут  он заметался: дальше пути не  было. Он
заметил, что у гастрономического магазина Черепенниковых * на углу Бассейной
стоит  какой-то  черный  "мотор" -- автомашина. По  его  расчету,  если  ему
удалось бы оставить  ее между  собой и углом  Бассейной, заслониться  ею, он
успел бы незамеченным  добраться до Артиллерийского, узешенького, переулка и
там опять  выскользнуть в лабиринт сквозных дворов, тянувшийся до Знаменской
и дальше к пустынной части Песков.
     *  "В.  И.  Черепенников  с  сыновьями"  --  фирма, державшая  магазины
"колониальных товаров" на Литейном и ближних улицах,

     Он  кинулся туда,  и  в  тот  миг,  когда,  озираясь, он  ковылял  мимо
автомобиля, его  дверца внезапно откинулась и испуганный, еле слышный шепот:
"Бирзнек, Бирзнек!  Сюда!"  --  прозвучал  для него как  труба спасения.  Он
метнулся, ничего  не понимая, в машину,  она рванула с места, и только тогда
рядом с собой в темноте он больше угадал, чем увидел, Ольгу Стаклэ.
     Чтобы понять, как такое могло случиться, надо знать, что у Ольги Яновны
Стаклэ были  связи в самых разных  кругах  петербургского  общества.  Кто-то
как-то упрекнул  ее, что она была однажды на Мойке, на катке, с лицеистом, и
Стаклэ, не подумав оправдываться, пожала могучими плечами своими.
     "И тэрпентинс * может пригодиться!" -- спокойно ответила она.
     * Скипидар,  терпентин.  Стаклэ  вспоминает  афоризм  К.  Пруткова:  "И
терпентин на что-нибудь пригоден".

     У нас  никто не знал, что  за  год  до этого Ольга преподавала немецкий
язык  (она им  владела блестяще)  в некой  состоятельной  семье.  В тот  дом
заглядывал  молоденький  атташе  то   ли  итальянского,  то  ли   испанского
посольства  в Санкт-Петербурге,  этакий делла