машины -- печатать газеты
и книги. Теперь он изготовлял  какие-то части реактивных  минометов "катюш".
Какие? Спрашивать об этом не полагалось: военная тайна!
     Я пришел на завод в обеденный перерыв. "Пока народ кушает, -- деликатно
сказали  мне,  -- хотите пройтись  по  цехам,  посмотреть  наше  хозяйство?"
Понятно -- хочу. Пошли.
     Был теплый день, солнце. В пустых цехах стояли молчаливые станки: обед.
Окна  открыты,  лучи падают  косо, освещают  всякое нужное железо.  Людей --
никого. За окнами --  блокада: ни машин, ни трамваев.  Когда не  стреляют --
тихо, как в лесу.
     И вдруг я остановился...
     В цеху пела птица. Зяблик или, может быть, чиж...
     Инженер на костылях, который меня вел, взглянув на меня, махнул рукой к
окну. У окна стоял станок, по-моему --  токарный. Вокруг него  были зачем-то
устроены  деревянные мостки,  на  стенке  рядом  укреплен жестяной вымпелок:
"Станок ударника  П. К.  Соколова".  А  над станком,  в  оконном  проеме,  в
солнечном луче,  висела клетка,  и в клетке  то прыгал,  то чистил  носик  о
жердочку, то громко пел и сам себя с удовольствием слушал  веселый птиченок.
И впрямь -- чиж или зяблик.
     Окно на  перерыв было  распахнуто настежь. За ним  росла береза; теплый
ветер  то вбрасывал  в цех,  то  вдруг  убирал на  улицу одну из ее длинных,
плакучих веток-кос.
     --  Ударник-то  ваш  --  любитель  птиц, по-видимому?  --  спросил я  у
инженера.
     -- Помешан на птицах! -- махнул тот рукой.
     -- Старик поди?
     --Да нет, не старик... -- коротко сказал  инженер. -- А вы его увидите.
Пойдемте, ждут.
     -- Вы меня познакомьте с птицелюбом этим, -- попросил я.
     -- Пожалуйста!
     И мы пошли.
     Шел  я,  признаюсь,  не  без  легкого  трепета:  читать  перед  старыми
питерскими  рабочими...  Ого!  Гвардия,  ветераны  революции! А  теперь  еще
блокада.  Экая суровая твердость,  экая  закалка! Перед такими людьми каждое
слово взвесишь, каждую мысль трижды продумаешь...
     В  столовой собралось человек  сорок. Они сидели  за столами и  слушали
меня  удивительно  хорошо. Понятно: моряков  в  Ленинграде уважали и  любили
всегда,  а уж в блокаду -- особенно.  А ведь  на  мне  была флотская  форма,
капитанские погоны.
     За  столом  против  меня восседало и  верно  несколько  усатых  пожилых
мужчин. Но в  смешных местах  эти усатые начинали хохотать раньше остальных,
да и замолкали они позже. Один даже вытирал глаза белым с каемочкой платком.
     В местах же, где  шла речь о  печальном или о героическом, они все, как
один, суровели, и морщины на их лбах разглаживались труднее, чем на других.
     А эти  "другие"  -- были. Среди стариков  я  заметил  пятерых женщин  в
ватниках и около  десятка подростков. Это  меня не удивило. "Ясно. Подобрали
оставшихся  в  городе  ремесленников и  пристроили к  делу, -- подумал я. --
Главным образом подкармливают, конечно!"
     Самый низкорослый из этих пареньков сидел  совсем близко, прямо  передо
мной, рядом с коренастым  пожилым  человеком -- похоже слесарем или токарем.
На  нем была  старенькая  форменная одежка  мышиного  цвета. Он был худоват,
малокровен -- блокада же! -- казался одиннадцати- или двенадцатилетним.
     С  первого же слова  он  как уставился на меня неподвижными, большущими
темно-серыми глазами,  так  и не оторвался до конца. Когда матросы -- там, в
моих рассказах, -- ходили в четвертую атаку на берегу,  когда катера неслись
на противника  под огнем  с финских батарей, когда  девушка-снайпер внезапно
разглядела фашистского стрелка-аса за можжевеловым кустом у Копорья,  он так
ломал пальцы от напряжения, так весь подавался  вперед, так  закрывал глаза,
что скоро  я стал  читать как бы для него одного: очень уж  переживал он все
вместе с моими героями.
     Коренастый слесарь тоже  видел это.  Чуть улыбнувшись  в усы, он  вдруг
поднял и  положил на худенькое плечо соседа свою большую, короткопалую руку.
И  когда  тот дергался от волнения,  он  очень ласково  пожимал  это ребячье
плечо: "Ну, ну, мол... Чего уж там! Переживем!"
     Так у  него это хорошо получалось,  что мне вдруг подумалось: "А  пусть
этот кряжистый  дядя и окажется  тем  самым  любителем птиц!  Смотрите,  как
здорово: орден у него, Красная Звезда,  -- фронтовик, значит. И ударник. И с
птицей возится. И -- вон он с парнем как прекрасно..."
     Теперь я читал обоим им: экая милая пара!
     ...Я кончил, мне похлопали.
     Народ встал, меня окружили, заговорили наперебой...
     -- Товарищи!  -- сказал  я.  --  Познакомили  бы  вы меня  с Соколовым,
Пе-Ка... Это -- он? -- И я указал на слесаря.
     --Никак нет, -- ответило мне несколько голосов. -- Это тоже Соколов, да
Пе-Эн, Павел Никифорович. Никифорович! А ну, дай-ка нам тезку сюда...
     И плечистый человек, которого я в воображении своем признал за Соколова
"Пе-Ка", ударника, поймав  крепкой  рукой  своей  за  воротник  того  самого
глазастого, тощенького парнишку, неумолимо подтянул его к нам.
     --  Вот  он,  товарищ  капитан, теза  мой,  наш  Пе-Ка  знаменитый!  --
хрипловатым голосом отставного боцмана  или старшины, и  с  такой гордостью,
точно  своего  собственного  прославившегося   сына,   представил   он   мне
упирающегося мальчугана.  --  Чудо  блокадного Ленинграда!  Четырнадцать лет
шесть недель от роду, как  один день, а впору  старикам в пример ставить. За
станком  --  взрослую  норму  четвертый месяц  дает. При  налетах  вражеской
авиации  -- главное  Эм-Пе-Ве-О:  еще противник  -- где, а  он  на посту, на
крыше... Запрещали! Не слушается, хоть колючей  проволокой привяжи; я момент
на втором цеху на крыше:  оттуда дальше  видать. Да что  же ты помалкиваешь,
Петр Константиныч? Садись против капитана, беседуйте. Рассказывай про себя.
     Полное  отчаяние  выразилось  на  бледненьком  -- одни глаза!  --  лице
мальчишки.
     -- Да Павел Никифорыч, да я... Да что говорить-то? Я...
     И тут произошла вторая неожиданность. Хотя -- какая  там неожиданность:
произошло  самое  тогда обычное. Вдруг, как  гром из  ясного неба, взвыла из
радиорупора мощная общегородская сирена. Тотчас же  -- у-у-у-о-о-о-а-а-а! --
ее  горестный  вопль  подхватила  вторая,  местная,  на  заводском  дворе...
"Ваз-душная  тревога!  Ваз-душная тревога! Ваз-душная  тревога!" -- раздался
нечеловеческий, давно  записанный на пленку,  всем знакомый  холодный  голос
репродуктора. И...
     И тут П. К.  Соколов, храбрец "Пе-Ве-О", ударник труда, помертвел. Нет,
не помертвел, -- он забился, вырываясь от своего однофамильца:
     -- Ой,  Павел Никифорыч, ой... Ой, отпустите меня ради бога... Не  могу
же я... Там же -- окно открытое... Я -- боюсь... Мне в убежище надо...
     Старый токарь (может  быть, он был слесарем --  не помню) поднял брови,
промычал  что-то  и разжал пальцы. И храбреца не  стало:  исчез, как воск от
лица огня... Хорошо, что я человек неторопливый: я не сказал сразу того, что
мне пришло в голову.
     Павел  Соколов стоял и пронзительно  смотрел  на  меня. Строго смотрел,
точно спрашивал: "А ну, писатель, какие у тебя мысли?"
     -- Побежал!  --  проговорил  он  наконец,  не  отводя от меня глаз.  --
Думаете,  струсил?  А он и верно  струсил. Но -- за кого? За чижа своего, за
такое сокровище!  И ничего  смешного  нет:  у него еще  в сорок  втором  дом
разбомбило. Была мать -- нет матери. Сестренка была, лет пяти, он ее нянчил,
--  нет  сестренки! О ком ему хлопотать,  заботиться?..  Струсил!  А окно-то
открыто; вдруг волной  клетку  расшибет,  птицу ударит? Пока птичка в клетке
живая,  он теперь -- клетку в  руки, мигом в убежище, спрячет -- и на крышу.
Вот там он ничего не пугается. Там он -- первый герой.
     ...Петя Соколов пришел  на  завод осенью прошлого года.  То есть как --
пришел?  Привели. После  той бомбежки он попал  в госпиталь.  Он и спасся-то
чудом: две стены, падая,  сошлись над ним шатром и не  распались. Его отрыли
через сутки.
     После  госпиталя  он  убежал  из общежития  ремесленников на  фронт,  к
Пулкову. Вернули: куда ж такого? Еле живой парнишка... И вот -- завод. И тут
оказалось:  у этого  Соколова -- талант. Точно родился  токарем, да каким! В
Ленинграде в то время каждая пара рук была  вот как дорога. Приспособили ему
самый маленький  станок, "самый  малогабаритный"; даже мостки вокруг нарочно
сдедали: так-то ему не дотянуться до суппорта. И вот, начал он работать...
     -- Зло он работал, товарищ капитан, точно  на деталях свою беду срывал.
Но работал классно, всю зиму...
     А  весной заметили:  стал  запарывать детали.  Задумываться,  что ли...
Почему?  Присмотрелись, а это --  воробьи. Свили  над окном  гнездо,  вывели
детей:  чириканье,  возня.  И он --  ну мальчишка  же еще!  --  как  на  них
заглядится,  станок  "вз-вз", а он все забыл. Со столов крошки  собирает, им
сыплет на подоконник...
     --  Ну  вот,  -- торопливо проговорил Павел Соколов, Соколов-второй, --
придумали, добыли ему чижа...
     -- Придумали! Добыли! -- зашумели вокруг. -- Это он сам все придумал --
Никифорович! Ну как же: тезка, однофамилец; дружба у них получилась... И где
он посреди блокады птицу достал, вот фокус...
     -- На Островах поймал, -- неохотно сказал Павел Никифорович...
     --  То-то  что  на Островах, надо  же!  Ну  клетку,  конечно,  сделали,
повесили все хозяйство с  вечера над станком, смотрим.  Он пришел, увидел...
Думали  --  помрет. Верит  и не  верит:  "Это  -- мне? Это  --  мой?"  Потом
замолчал, руки к груди прижал, стоит и сказать ничего не может...
     --  Ну,  тут воробьи  --  на пенсию, по  боку; работа  пошла как  штык,
показатели растут. Но к клетке не подойдите: кидается как зверь. И вот, сами
вы  видели:  обстрел или бомбежка -- тут  уж с  ним соброзу нет. Пока чижа в
убежище  не стащит, весь колотится, боится. За себя --  ничуть, а за чижа --
как за ребенка...
     -- А что? Он же у него единственный остался, которому еще помощь нужна,
-- сказал тихий женский голос.  -- Эх, моя бы воля  --  я  бы этого  Гитлера
проклятого  на  шурупчики-шайбочки  всего разобрала. За  одного  за  Павлика
этого, за его сиротство горькое...
     -- И разберем, Наташ, -- тотчас же ответили женщине.
     -- Будь спокойна, разберем. И его, и еще многих... Не мы, так другие.
     Когда  я  слышу слово "Ленинград",  -- я  вспоминаю блокаду.  А подумав
"блокада", непременно вижу перед собою четырнадцатилетнего токаря Соколова и
над ним, в солнечном луче, птичку. Птичку в клетке. Не могу забыть.

        "ЗАЖГИ ОГОНЕК!"
     Темным, зимним днем  мы  двое, я и писатель Николай Корнеевич Чуковский
-- оба в морской форме,  потому  что  была война и мы  служили на Балтийском
флоте, -- вышли из учреждения, в  котором работали, -- оно называлось Пубалт
--  и пошли  разыскивать  нужного  Николаю  Корнеевичу  человека,  какого-то
летчика, на короткий срок прибывшего с фронта в Ленинград.
     Очень темно было на улице. В декабре в Ленинграде всегда  темно, но еще
мрачнее все вокруг казалось  от  блокады:  шла зима сорок  второго --  сорок
третьего  года, враг  стоял  под самым городом, и,  хотя  настоящая  темнота
начиналась  только  к ночи, --  оттого,  что мы  были вот  уже  восемнадцать
месяцев  замкнуты в кольцо, оттого, что почти все  время с  юга,  под низким
зимним небом, приходили сюда,  в  город, тупые тяжелые  удары,  потом сквозь
облака  слышался  ставший  давно  привычным  свист  и  вой, и  потом  где-то
неподалеку -- то справа,  то слева, то спереди,  то  за  нашими  спинами  --
раздавался  точно  хриплый кашель великана, разрывался, руша стены,  выбивая
стекла, калеча  людей, вражеский снаряд,  --  от всего  этого казалось,  что
такого мрака мы еще не видели никогда -- разве вот только в прошлом году.
     А в то же время, оживленно разговаривая, мы шли по  городу, засыпанному
чистым, белым,  как какой-нибудь аптекарский порошок, снегом. И к выстрелам,
и  к разрывам  снарядов,  и к блокадной  темноте  все мы давно  привыкли. Мы
никогда  не говорили об этом, но в наших душах с каждым днем все  шире росла
гордость: полтора года фашисты топчутся вон тут  же,  рукой подать, а ничего
не могут сделать с нами. И -- теперь уже видно -- ничего не сделают. Выстоит
Ленинград, и блокада кончится, ужо! Стреляйте, поганцы, стреляйте! Теперь уж
поздно: ничего не получится! Под  Сталинградом  вас бьют, придет  и на  нашу
улицу праздник...
     Идти было далеко, через Неву,  за Невский, в Столярный переулок. Летчик
вчера  позвонил в Пубалт  по телефону,  сказал  адрес, но  предупредил,  что
пробраться к  нему не  так-то просто.  Он остановился у своей  сестры, а  та
живет  в  разбомбленном  доме. Там есть полуразрушенные лестничные  пролеты,
подниматься надо с осторожной: тьма египетская, смотрите, как бы не ухнуть с
четвертого этажа!  Он хотел нас  встретить; но  мы  были  сами люди военные,
зависели от начальства, и сказать, когда точно выберемся, -- не могли.
     Были  уже  сумерки,  когда  мы   в  темном  переулке  разыскали  темный
шестиэтажный дом, вошли в темнее  ночи темный  двор и, поразмыслив, вступили
на лестницу справа; чтобы описать, какая там царила  темнота, и сравнений бы
никаких не хватило. Мы даже постояли  минутку перед  дверью: на дворе, когда
приглядишься, чуть мерцал пушистый снег, на  котором не  было  ни копоти, ни
грязи, ни следов -- только три или четыре узенькие четкие тропочки; а там, в
щели за вмерзшей в снег и незакрывающейся дверной створкой, густилась  такая
чернота, что нырнуть в нее было страшно, как в холодную прорубь.
     Кругом не было ни души.  Шестиэтажные стены стояли поднимаясь до самого
неба. Две  стены были обыкновенными; две  другие кончались наверху какими-то
причудливыми  зубцами; сквозь оконные квадраты тускло  светилось небо: видно
было,  что  в  этих двух  корпусах  --  пустота, ни полов, ни  потолков, все
вырвано бомбой, -- вернее, даже двумя бомбами.
     -- Д-да! -- сказал Николай Корнеевич. -- Ну, что ж?..
     Я шагнул в дверную щель и почти испугался.
     За дверью,  в  кромешном мраке, точно бы  глядело  на меня  красненькое
кроличье  око  --  светился  чуть  заметный,  еле  живой  огонек:  не  сразу
сообразишь,   что  он  есть;  думаешь:  может  быть,  это   от  темноты  так
показалось?..
     Но нет -- в темноте  и верно горел огонек. Этому  было трудно поверить:
на пустой лестнице, на  ветру, на холоде  --  маленькое, окруженное радужным
сиянием пламя...
     -- Смотрите, Николай Корнеевич!
     Приглядевшись,  мы  увидели истинное чудо.  На нижней  площадке,  около
пустой клетки лифта, стоял кособокий деревянный стол: у него были только две
ножки  и держался  он  на  каком-то старом ящике. На  столе  стояла  большая
стеклянная  банка-бочонок,  огромная,  литров  на десять.  Там, внутри,  как
золотая  рыбка в  аквариуме,  и  жил  огонек. И ветер не  трогал  его, и  он
тихонько   сидел  на  фитильке  обычной  коптилки  --   "волчьего   глазка",
поставленного посреди банки. И помаргивал очень  скромно, даже  вроде как-то
сконфуженно: "Простите меня за смелость, но вот -- горю..."
     Глаза  привыкли к его чуть зримому  свету, и стало  видно: у  банки нет
дна, и поставлена она на каких-то железках, так что  воздух проходит под нее
и огоньчишко не задыхается. И вправду -- горит!
     А рядом с банкой -- все это только  постепенно выступало  из черноты --
на железном противне лежит кучка тонко нащепанных лучинок;  довольно большая
кучка, точнее  -- две: справа -- свежие,  слева  -- с обожженными концами. И
над ними установлен кусок картона с какой-то, сделанной, по-видимому, углем,
надписью... Кто писал, что писал, зачем?
     Картон пришлось  придвинуть  к самой  банке. И  тогда  мы прочли на нем
слова, поразившие нас в самое сердце.
     "Дяденька (или тетенька)! --  было написано там.  -- Зажги огонек! Если
прикуришь, положи лучинку назад: их трудно доставать. А если пойдешь наверх,
свети себе, потому что на третьем этаже провал..."
     --  Послушайте,  Успенский!  --  пробормотал  Николай  Корнеевич  после
довольно долгого  молчания.  -- Я не верю! Этого не может быть! Мы  что -- в
сказку пришли?
     Он взял  лучинку, опустил  ее  сверху в  прозрачную  "урну",  осторожно
нацепил  на нее огненный лоскуток.  Вокруг посветлело. Я  торопливо  полез в
карман за папиросами: в блокаде  было так -- есть  огонь, прикуривай;  потом
неизвестно,  будет  ли  он... Взяв еще парочку  щепочек, мы  быстрыми шагами
пошли  вверх по  лестнице;  нам надо было  на  пятый  этаж.  Но на  площадке
третьего этажа мы  дружно остановились: половина площадки отсутствовала, она
рухнула вниз; перил не было...  Хороши бы  были  мы тут, в этой  преисподней
тьме, без света...
     Летчик, друг писателя Чуковского, открыл нам и ахнул:
     --  Товарищи,  у  вас что же, фонариков нет, что  ли? Так как же  вы?..
Безобразие какое! Я бы обязательно вас встретил, если бы знал. Спички жгли?
     -- Какие там спички в сказочном  царстве,  -- с  торжеством ответил ему
Чуковский. -- Вы знаете самый лучший  лозунг на свете? "Зажги  огонек!" Вот!
--  Он  протянул  ему  полуобгорелую  лучинку.  --  Видали?  И прежде  всего
отвечайте: кто это? Кто придумал это неугасимое пламя? Кому пришло в голову?
Где этот блокадный Прометей? Сейчас же покажите нам его!
     Широкое  грубоватое  лицо  летчика  (у  него-то  в руках сиял  отличный
фонарик, с  красным и  зеленым светом, мечта  моряка на суше)  расплылось  в
счастливой улыбке.
     -- Ах,  значит, добыли-таки древесину? -- с удовольствием сказал он. --
Ну  --  молодцы... Вот  -- молодцы! А то у  них тут ее дня три не  было, так
темнота  началась  -- жуть...  Да это  тут  у  нас двое ребят, единственные,
которые остались  во  всем  доме... Генка такой и  Нинушка: нет, не  брат  с
сестрой, из разных квартир.  Говорят: "Мы тоже хотим  что-нибудь  делать..."
Говорят: "Мы же -- пионеры!" Да лет по двенадцать, что ли. И вот, придумали:
уже второй  месяц  у  них эта неопалимая  купина горит.  Откуда они керосин,
фитили берут, не скажу вам... Но -- молодцы, правда ведь?
     Кончилась  война.  Николай Корнеевич Чуковский  переехал  в  Москву,  я
остался в Ленинграде. Встречаться нам с ним  теперь  приходилось нечасто. Но
каждый раз, как это случалось, мы, еще даже не успев пожать друг другу руки,
улыбались, как заговорщики, и произносили, точно пароль на фронте, одну и ту
же  фразу: она пропускала  нас в царство воспоминаний, у дверей которого, из
глубокой тьмы,  выступали  перед  нами  две  худенькие ребячьи  фигурки.  Мы
говорили: "Зажги огонек!"  И вокруг нас и у  пас на  душах сразу становилось
светлее и теплее.
     Я  не знаю,  сколько  я  еще  проживу на свете, но  этого удивительного
призыва я не забуду никогда.

        "ТЕРПСИХОРА"
     Она,
     ........................................
     Летит, как пух от уст Эола;
     То стан совьет, то разовьет
     И быстрой ножкой ножку бьет.
        "А. С. Пушкин"
     Эол был  северо-восточным,  неистовым. Повизгивая и позванивая  острыми
осколками  стекол,  выбитых  разрывами  бомб,  он  врывался  в коридоры,  на
лестницы, в артистические уборные, на сцену.
     "Уста" его  дули не переставая, и "внутренний",  особенно злой, иней --
не тот, который  превращает  деревья на бульварах в канделябры, вычеканенные
из серебра, а  тот,  который похожим на  морозную плесень  налетом облепляет
обои комнат, красное дерево  шкафов и черное -- роялей, --  этот безнадежный
иней покойницких и руин, летел как пух от темных свирепых уст.
     Спектакль кончился. Надо было --  ничего не поделаешь -- идти  домой. А
идти значило перемещаться из одной стужи -- стужи  кулис и  колосников  -- в
другую, уличную,  более  честную,  но и более  свирепую. Потом  -- в третью,
квартирную,  совсем уж безвыходную,  тесно  слитую  с  вечными потемками  --
затемнение! --  с копотью и запахом керосиновой коптилки и сырости. Потом --
в четвертую, самую страшную, -- в стужу постели... До утра!