ась  семейная  группа: человек  шесть-семь  крепко
скроенных,  основательно сбитых бородачей и усачей сидели  и стояли  рядами,
положив дюжие руки на плечи таких же квадратных жен и сестер), оставшиеся на
родине  поэта в  Тамбове,  отвечали  на  его  поэтические письма  еще  более
простодушной  версификацией. Один такой  семейный  опыт удачливый  обитатель
столицы великодушно предал тиснению среди  своих  творении,  наименовав  его
именно так: "Братский стишок из Тамбова".
     Даже наша  реакция  на  те рецензии  и  критические заметки  в  прессе,
которые касались нашего собственного творчества и не устраивали нас, нет-нет
да и брала за образец достойное отношение к критике того же Герасимова.
     Трамвайный поэт попытался в  недобрый  день пробиться в большую печать.
Если не ошибаюсь, он избрал для этого "Петербургский листок". "Листок", хотя
был  и  не  слишком  взыскателен  к  своим авторам,  отверг  устами  некоего
"критика" домогательства Гомера с трамвайной площадки.
     "Гомер" очень остро  пережил неудачу, но поступил в лучших классических
традициях. Он не стал жаловаться,  не пошел сводить счеты с "зоилом" лицом к
лицу. Он ответил ему саркастической эпиграммой.
     В сборнике  было  стихотворение,  кажется  так  и  называвшееся  "Ответ
критику".  В  нем  рассказывалось  --  всем,  всем,  всем,   --   как  после
лицеприятного  отзыва,  преградившего  поэту  путь  к  славе,  они  все-таки
столкнулись на улице -- обиженный и обидчик.
     Иван  Герасимов  хотел  подойти  к  врагу  и покончить дело  миром.  Но
знавший,  чья кошка  мясо съела, критик  "согнулся, маленький  квадратик", и
ускользнул от своей жертвы.
     Бывали  в  нашей  литературной  жизни  такие  случаи,  когда  возникало
взаимное непонимание между нами, авторами, и критической мыслью, и как  было
приятно в каждом таком случае  применить это выпуклое и динамичное описание:
"согнулся, маленький квадратик..."
     Я вспомнил  -- и ведь совсем случайно --  весь  этот любопытный  эпизод
(мне не удалось добыть в библиотеках  экземпляр  герасимовского "Сборника"),
вспомнил  курьезную  книжку  эту,  вспомнил  клише  на  ее  обложке (тот  же
черноусый  работяга был изображен перед его моторным  вагоном), и пришли мне
на память стихи, завершавшие  его труд.  Напечатаны  они были  на  четвертой
странице  обложки.  Добрый наездник  "заблудившегося  трамвая",  прощаясь  с
читателем,  сообщал  ему,  а  через  него  и  всему миру,  --  где,  в какой
обстановке и как он жил и работал:
        "Порт-Артур -- Кондратьев дом, --"
     эпически повествовалось там, --
        "Его мы -- крепостью зовем."
        "Живет много в нем жильцов."
        "И детей и стариков."
        "Коридор у нас большой,"
        "Гуляем все мы в нем толпой,"
        "Детишки бегают гурьбой..."
        "Так кончаю сборник свой."
     Смейтесь,   но  почувствуйте  и   описательную  силу  этого  подлинного
документа времени. Ведь в нем нет ни слова вымысла.
     Жил  в  Питере  тех  дней  архитектор  и домовладелец  дворянин  В.  П.
Кондратьев.  Видимо,  он  умело  приобретал недвижимость: на Провиантской  и
Грязной улицах (это  Петроградская сторона), на  Прядильной и Псковской (это
Коломна), на Садовой, в Упраздненном переулке стояли его доходные дома. Были
у  него три  дома  и на захолустной  Лубенской, за Обводным  каналом,  в 3-м
Александро-Невском  участке.  Один  из  них,  самый  удаленный  от   центра,
возвышался  на  углу  Смоленской, в  краю пустырей  и  пригородных огородов,
представлял собою не знаю что, -- может быть, был просто порожним местом. Он
и  два  других -- дома No 3  и 5 по Лубенской, огромные,  мрачные  кирпичные
громады  --  строились в расчете на  городскую  бедноту,  на рабочих ближних
фабрик  --  Газового завода,  парфюмерной фабрички Келера,  городских  боен,
стрелочников и путевых рабочих Николаевской и Варшавской дорог, трамвайщиков
-- кондукторов и вожатых ближнего Московского трамвайного и коночного парка.
Одно из этих битком набитых зданий -- которое  именно, не скажу --  и было в
те дни "Порт-Артуром -- Кондратьевым домом".
     Владимир Кондратьев не был  "вдовцом", как герой "Трущоб" Бернарда Шоу.
У  него была  жена,  звалась  она  Марией Всеволодовной  и  тоже числилась в
справочниках "домовладелицей",  правда не такой мощной, как ее  супруг.  Но,
безусловно,  методы,  которыми  эта  супружеская пара выкачивала  деньги  из
кошельков несчетных Герасимовых разного сорта и  ранга, совпадали с методами
английского  "вдовца".  И  шутки  шутками,  а  если  бы у  меня  были  такие
возможности, я точно дознался бы, который из  рядом стоящих корпусов носил в
те годы  свое  ироническое  и отпугивающее  название,  и укрепил  бы на  его
заслуженной стене мемориальную доску:
        "Здесь в 1913--1914 годах"
        "жил и творил стихи поэт Иван Герасимов-простой"
     Потому что  этот  Герасимов в  моих глазах  был и остается очень точным
знамением  своего времени.  Его, так сказать,  индикатором.  И  вот  в каком
смысле.
     Перечитайте  два беспомощных,  неуклюжих,  неталантливых четверостишия,
которые я привел чуть выше. Если вы -- старый человек, если вы,  как я, жили
в то  время,  разве сквозь их строки не проступит перед вами  одна из сторон
облика  тогдашнего Петербурга? Этот Обводный канал, с его  страшной водой, в
которой, медленно, колыхаясь, плывут огромные  пласты какой-то черной гнилой
плесени, зловонные, а ведь  живые. Его  откосы -- смертно-пустые, заваленные
битым  стеклом,  ржавым  железом,  угольной  и  коксовой  щебенкой,  дохлыми
кошками; мусорные  скаты, на которых то тут, то там  буйно густятся пыльная,
ржавая лебеда, лопухи и крапива... И -- здесь, поодаль, еще и еще, головой с
колтунами в эти лопухи, в чудовищных отрепьях, -- нога в неслыханном опорке,
вторая  -- босая  (и лучше  бы  не видеть такой босой человеческой ноги!) --
валяются, припеченные солнцем  или  дрожащие от  утреннего  озноба,  босяки:
запрокинутое горло  шевелится, рот раскрыт, и около  поблескивает сороковка,
выпитая  еще  вчера...  А  еще  на  двадцать саженей  дальше,  на  заботливо
разостланном  по колючему коксу  половичке,  "отдыхают"  люди,  вышедшие  из
ближних домов: парень  со свалявшимися светлыми кудрями бренчит на балалайке
или перебирает лады утлой гармошки;  другой обнял подвыпившую, зевающую,  но
жаждущую любви  местную  вакханку...  Вторая  компания,  повыше,  режется  в
"очко". И молчит, смотря на медленное течение вод  шалыми глазами,  какой-то
тип  в новом  еще,  но  то ли  пошитом  у здешнего портного, то ли купленном
недавно  на Александровском  рынке и  потому  сидящем на  нем  как  жестяной
"спинжаке"... И из жилетного кармана  у него  свешивается "накладного нового
золота цепочка", которые лодзинские фирмы высылают по газетным объявлениям в
составе  набора  "необходимых каждому ста предметов за один  рубль почтовыми
марками". И на конце этой цепочки нет никаких часов, а где они -- кто теперь
скажет?  И  в руке  он  держит  наполовину пустую  бутылку.  А  перед ним на
корточках  уселась девчонка лет тринадцати, наверное ночевавшая вон там, под
"Газовым  мостом", и  смотрит на  бутылку страстными глазами,  и скулит, как
щенок: "Хорошенький, дай глонуть! Мужчина, дай глонуть..."
     Было это? Ох, было!
     А солнце палит, и по обеим  набережным  канала, не останавливаясь ни на
миг, грохочут, как идолы, могучие колеса ломовиков, везут мешки муки, рояли,
какие-то колоссальные шестерни,  жернова,  булыгу, песок, гигантские катушки
кабеля,  что-то запакованное,  затюкованное, стоящее сотни, тысячи, миллионы
рублей. И  над  каналом  стоит никогда, кроме как в  ненастье,  не спадающее
облако  сухой пыли,  навозной и угольной. И  с  обоих  берегов отражаются  в
стоячем  зеркале этой жижи дома, дома, дома -- "Порт-Артуры", "Порт-Артуры",
"Порт-Артуры"...
     "Коридор у нас большой, гуляем все мы в нем толпой..."
     Сто лет  назад  такой дом действительно могли с горькой иронией назвать
"Вяземской лаврой" -- теперь его назвали "Порт-Артуром"... Разве не слышится
в  этом имени  все  сразу:  и оскорбление  национальной гордости, нанесенное
проклятой  японской  войной,  и  напрасная  попытка спасти народный,  народу
понятный престиж ("Ура  генералу Кондратенко!"), и едкая издевка над  верой,
царем  и  отечеством, и злая насмешка  над  счастливой  жизнью в  таких  вот
"Кондратьевых домах": "Живем, что в том Порт-Артуре!"
     Казалось тогда  близорукому, поверхностному  взгляду,  что  все  в этих
кирпичных муравейниках идет, как  шло  полвека  назад,  что ничего  в них не
меняется и измениться не сможет. Э, нет, не так оно было!
     Вяземская  лавра... Хитров рынок... Порт-Артур... Ничего не слышите вы,
господа депутаты Государственной думы, в сопоставлении этих названий? А надо
было бы слышать!
     За стенами  таких  "Порт-Артуров"  протекали  тогда нежданные процессы,
сложные, важные и далеко не каждому заметные.  О них знали те, кто руководил
подпольной работой на заводах, рабочими кружками окраин. О них знали кое-что
Зубатовы  и Рачковские, Курловы и Манасевичи охранки. О них почти  ничего не
знал его величество средний интеллигент.  Он все еще твердил свое  "Верую!".
Он  веровал, что именно на нем, как  на подпятнике, утверждена  великая  Ось
Истории, что все зависит только от него. А от него уже ничего не зависело.
     Все менялось  в те годы, все  необыкновенно быстро  менялось.  Вширь  и
вглубь.
     В те годы псковский "обыкновенный мужик", какой-нибудь Василий Курносов
из  Мешкова или Алексей Дмитриев из Юткина, вдруг снимал у  божницы сто  лет
висевшую   там  репродукцию  "Святой  Николай,   Мир  Ликийских  чудотворец,
останавливает усекновение  главы  злодея"  и вешал  на  ее место  только что
купленного -- весь в  золоте и орденах  -- Горацио-Герберта лорда Китценера:
"Видать,   Лев  Васильевич,  теперь  новым  богам  молиться  приходится!"  И
неудивительно: и  Василий Курносов, и Алексей Дмитриев уже подписывались  на
газетку "Современное слово" (так произносили  в  западных губерниях) и, сидя
под окошечком, морща лбы, читали ее.
     В девятисотом году  не мог коночный  кучер  начать  ни с того ни с сего
сочинять  стишки, да еще -- тем более! -- печатать их на "свои кровные". А в
девятьсот  четырнадцатом вагоновожатый  напечатал  их целый  сборник, да еще
вступил в спор с критиками... Все переменилось, все...
     Может  показаться, что  этот  вагоновожатый участвовал  активно  в  том
процессе  изменений  или хотя бы сознавал его. Так нет же,  ни в какой мере!
Были в мире прямые  "действователи". Иван Герасимов не принадлежал к ним. Он
мало что видел кроме своего "большого коридора". Ему немногое было заметно в
Питере, если  не говорить о "разводной раме Николаевского  моста" и "летящей
перед  войной стрекозе".  Он  не был  ни "действователем", ни теоретиком. Но
историческая судьба сделала и его и ему подобных индикаторами происходившего
в мире независимо от них.  И я рад, что моя "трамвайная тема" заставила меня
вспомнить среди других и этого маленького человека в усах и барашковой шапке
вагоновожатого.

        "РОЗЫ, ТУБЕРОЗЫ, МИМОЗЫ..."
     В 1913 году мне минуло тринадцать лет. Все, впервые увидев меня, давали
мне  пятнадцать: меня выгоняло вверх как на дрожжах. На мое  счастье, ширина
тоже не отставала.
     За  год  до  этого,  однако,  мама,  как все  матери,  взглянув на меня
пристрастным оком, ахнула: "Бледен, худ, ему грозит чахотка..."
     Она   повела    меня   срочно    к   преподавателю    кафедры   терапии
Военно-медицинской академии доктору Гладину.
     Доктор  долго мял и выстукивал  меня. "Да-с, сударыня, -- проговорил он
наконец, смотря  на  маму сквозь пенсне строгими глазами. -- Не могу скрыть:
ваш сын серьезно болен. У него начинающееся ожирение сердечной мышцы..."
     С  этого же дня  я  был посажен на простоквашу без  сахара,  на  черные
сухари. Страдал я апокалиптически, и год спустя Гладин, снова осмотрев меня,
сказал так же строго:  "Сударыня,  в медицине  никогда не следует  чрезмерно
усердствовать. Если  мы  будем  столь успешно бороться  с  полнотой,  вашему
сынку, при его протяженном сложении, будет грозить уже туберкулез..."
     К новому, тринадцатому году эти резкие колебания закончились и я пришел
в некую среднюю норму.
     Мама, которая к членам своей  семьи всегда относилась в некоторой мере,
как к фигурам на  шахматной доске ее сложных планов, и полагала, что игроком
за этой доской может быть только одна она (кстати, она и впрямь отлично  для
женщины  играла в шахматы),  позвала как-то  меня  в  гостиную,  внимательно
оглядела,  поставив  против  света,  и  немедленно  решила  сделать  и  этой
смиренной пешкой первый ход. Так сказать, мое личное е2 -- е4...
     Надо  заметить,  что  к этим  годам  мамина  общественная активность не
только  не спала, -- наоборот, возросла  и продолжала возрастать.  Однако от
радикальных   настроений  ранней   молодости   она  незаметно  переходила  к
"просвещенному  либерализму".  Папа,   став  из  коллежского  надворным,  из
надворного статским  советником, не  изменился ни  на единую йоту: он  был и
оставался в первую голову  отличным инженером и только  уж затем -- делающим
сносную карьеру  чиновником. Мама же,  по женской слабости,  с каждым  годом
чувствовала себя все ближе к положению "статской генеральши", которой уже ни
возраст, ни общественное место больше не разрешат некоторых безумств юности.
     Из радикального Выборгского коммерческого она перевела нас в  отличную,
которой  я по гроб жизни благодарен  за  великолепное обучение,  но уже явно
только либеральную, гимназию Мая.  С рабоче-студенческой  Выборгской стороны
мы   перебрались   на  основательный  и   академический   Васильевский.   От
спорадического и веселого участия в студенческих благотворительных вечерах и
концертах, где она была и швец и жнец и в дуду игрец, мама поднялась  теперь
-- ей  в тринадцатом году должно  было исполниться тридцать  семь  лет -- до
председательствования и заместительствования  в разных  весьма уже  солидных
обществах  и лигах:  то в  Лиге  равноправия  женщин, под главенством этакой
русской полусуфражистки, Поликсены, да еще Несторовны, Шишкиной-Явейн; то  в
Обществе  содействия внешкольному образованию, где председательствовала Анна
Сергеевна   Милюкова,   супруга  самого   "туркобойцы"   Павла   Николаевича
Дарданелльского,   лидера  конституционно-демократической  партии,  а  проще
говоря --  "первого  кадета"  *.  И наша жизнь,  жизнь  маминых  сателлитов,
значительно изменилась.
     * П. Н. Милюков много  шумел  тогда  по  поводу  необходимости  раздела
достояния "больного человека"  --  Турции  --  с переходом Константинополя и
проливов    под    власть   России.   Карикатуристы    именовали   его    то
"Милюковым-Босфорским", то "Дарданелльским".

     Теперь, обозрев  мою отроческую длинноватость, она задумалась. Именно в
качестве  заместителя   председательницы   упомянутого  Общества  она   была
обременена добычей средств  для  него. Помнится,  год назад  она  устраивала
лекцию на модную музыкальную  тему --  об "Электре" Рихарда Штрауса.  Лекция
принесла известный барыш.
     Был организован  также  очень  модный в те годы общегородской кружечный
сбор:  по улицам  ходили  добровольцы  со  щитами, на  которых были наколоты
значки  на  булавках,  и  с  кружками  для  пожертвований.  Началось  это  с
международного дня "Белого цветка" -- ромашки, а потом всевозможные "цветки"
посыпались десятками. Редкая  неделя проходила без щитов,  значков и кружек.
"Белый  цветок" в  1912  году собрал  много, что-то около  200 тысяч рублей;
следующие,  нарушившие  мудрое  римское  правило  "Не бей  дважды  по одному
месту", имели куда меньший успех.  Мамино Общество (и мы, два брата, в числе
сборщиков) торговало на стогнах и улицах  Санкт-Петербурга "Цветком вереска"
(узнаю мамин выбор и вкус),  но, видимо, без потрясающего успеха, потому что
в тринадцатом году Общество обратилось вновь к идее платных лекций.
     В те дни  из  далеких краев вернулся на родину  Константин  Бальмонт --
фигура, которая вполне могла дать "битковый сбор": у  мамы было верное чутье
на  такие вещи. Общество пригласило  прославленного поэта прочесть в Соляном
городке  публичную  лекцию  "Океания"  --  он  побывал  и  там.  Билеты  шли
нарасхват:  одни  жаждали  послушать  новые  стихи   того,  кто  написал  "В
безбрежности" и  "Под северным  небом";  другие  рвались хоть  взглянуть  на
человека, на весь  мир  прокричавшего  в русском  стихе, что он "хочет  зноя
атласной груди" и намеревается "одежды с тебя сорвать". Он кричал,  а мир  в
почтительном смущении внимал этому крику: крик казался "contemporain" *: "За
что-то же его прославляют??!"
     * "Соответствующий духу времени, современный" (франц.).

     Я стоял перед  мамой, а  мама рассматривала меня.  Потом она вздохнула:
"Да, придется уже настоящий... Светло-серый!  Одевайся, поедем к Мандлю. Нет
-- к Эсдерсу-Схефальсу..."
     Ей  хотелось  вывезти  меня  в свет  в виде  юного  "распорядителя"  на
бальмонтовской    лекции.   Уже    была    придумана    кем-то    изящнейшая
распорядительская розетка; к розетке был теперь необходим  высокий мальчик в
сером  костюме.  Мама  льстила  себя  надеждой,  что  меня  еще  можно будет
выпустить  именно мальчиком,  в таком детском,  подростковом  пиджачке,  при
галстуке, но в  коротких штанишках "а-ль-англез". Бойскаутиком!  Но, оглядев
меня, она огорчилась: мальчик крепко вырос из таких одежек!
     К Мандлю? К Мандлю меня водили в одиннадцатом  году, когда папа был еще
надворным. Теперь он стал статским, а это требовало уже  Эсдерса и Схефальса
у Красного моста. И зачем все-таки эти мальчишки растут? Зачем идет время?!
     У Эсдерса (там  теперь швейная фабрика имени Володарского) я, от досады
сутулясь и делая  глупый вид, стоял перед гигантским зеркалом.  Уже тогда --
да и всю жизнь потом -- передо мной маячили две самые страшные угрозы: а что
если меня начнут кормить молоком с  пенками? Или -- еще  тошнее -- если меня
заставят  все  время  "примерять"  какую-нибудь одежду?!  Я был (да, грешным
делом,  и навсегда  остался) совершенно  равнодушным ко  всяким  одеяниям  и
стремился  воочию   показать  это   миловидным,  но   презренным   барышням,
поворачивавшим меня так и сяк перед тройным зеркалом.
     Впрочем,  мама довольно скоро -- это-то она умела! --  призвала меня  к
порядку. Я выпрямился, и продавщица, легонько проведя у меня между лопатками
нежной ручкой, дабы "придать линию", сделала экстатическое лицо:
     -- Как сидит, мадам?! Молодой человек -- брат мадам?
     Да, тогда умели обольщать  покупательниц! За  этого "брата" мама моя --
умная, самостоятельная в  суждениях женщина  --  могла взять в придачу и два
таких костюма...
     Бальмонт дал согласие прочесть  одну из  трех подготовленных им лекций,
предоставив устроителям выбирать тему. Лекции были "Океания" (он намеревался
рассказывать о своих  впечатлениях от  Полинезии,  а точнее  -- от маориек и
самоанок,  так  как, по его собственным  словам, "во  всех  краях вселенной"
больше  всего  и  прежде  всего  его  "привлекала  женщина"),   "Поэзия  как
волшебство" и "Лики женщины".
     Поразмыслив  и опасаясь скандала  -- "Лики женщины?.. Гм-гм!  О чем  же
это?", -- устроительницы остановились на первой.
     Поэт высказался в  том смысле, что это ему --  решительно все равно; он
потребовал только -- странно!  -- чтобы в  момент  начала лекции  на кафедре
перед ним лежали цветы: "Мои цветы! Дьяволоподобные  цветы: розы, туберозы и
мимозы!"
     На  скромных  интеллигенток-устроительниц пахнуло таким изыском, такими
"безднами",  что  все  было брошено на  добычу  "дьяволоподобной"  ботаники.
Помню,  как из  дому,  где повсюду уже и без того  валялись  грудами пестрые
афиши, билеты, программы с отпечатанными на верхней  страничке синим  ц