д  собой  песочными
часами.
     По очереди вытерев всех нас огромной махровой простыней, они  помогли
нам надеть одинаковые  пижамы  в  горизонтальную  полоску,  которые  сразу
придали происходящему какой-то военно-морской привкус. Затем нас вывели за
дверь и повели по длинному  коридору.  Коридор  этот  тоже  показался  мне
знакомым - точнее, не сам он, а стоявший в  нем  неопределенно-медицинский
запах.
     - Скажите, - тихо обратился я по  дороге  к  идущему  вслед  за  мной
Жербунову, - почему я здесь?
     Тот удивленно округлил глаза.
     - А то сам не знаешь, - сказал он.
     - Нет, - сказал я, - я уже готов  допустить,  что  я  болен,  но  что
послужило поводом? Давно ли я тут? И какие конкретные  поступки  вменяются
мне в вину?
     - Все вопросы к Тимуру Тимурычу, - сказал  Жербунов.  -  Нам  болтать
некогда.
     Я ощутил крайнюю подавленность.  Мы  остановились  у  белой  двери  с
цифрой "7". Барболин отпер ее ключом, и нас  впустили  внутрь.  За  дверью
оказалась довольно большая комната с четырьмя  кроватями,  стоящими  вдоль
стены. Кровати были застелены, у зарешеченного окна помещался  стол,  а  у
стены - что-то среднее между  кушеткой  и  низким  креслом  с  эластичными
петлями для рук и ног. Несмотря на эти петли, в  снаряде  не  было  ничего
угрожающего. Вид у него был подчеркнуто медицинский, и мне даже  пришло  в
голову нелепое словосочетание "урологическое кресло".
     - Простите, - обратился я к Володину, - это что, и  есть  гаротта,  о
которой вы говорили?
     Володин коротко глянул на меня и кивнул на дверь. Я повернул  голову.
У двери стоял Тимур Тимурович.
     - Гаротта? - переспросил он  и  поднял  брови.  -  Гаротта,  если  не
ошибаюсь, -  это  кресло,  на  котором  в  средневековой  Испании  казнили
удушением, да? Какое мрачное, угнетенное восприятие окружающей реальности!
Впрочем, вам, Петр, сегодня делали утреннюю инъекцию, так  что  удивляться
нечему, но вы, Владимир? Я удивлен, удивлен.
     Тараторя все это, Тимур Тимурович жестом велел Жербунову с Барболиным
удалиться, а сам прошел на середину комнаты.
     - Это никакая не гаротта, - сказал он.  -  Это  обычная  кушетка  для
наших сеансов групповой терапии. Вы, Петр,  при  одном  таком  сеансе  уже
присутствовали, сразу после вашего возвращения  из  изолятора  к  нам,  но
состояние у вас было  настолько  сложное,  что  вряд  ли  вы  хоть  что-то
помните.
     - Отчего же, - сказал я, - помню кое-что.
     - Тем лучше. В двух словах  я  напомню  вам,  что  здесь  происходит.
Метод,  который  я  разработал   и   применяю,   условно   можно   назвать
турбоюнгианством. С воззрениями Юнга вы, разумеется, знакомы...
     - Простите, кого?
     - Карла Густава Юнга. Хорошо, я вижу, что ваша психическая активность
подвергается сильной цензуре со стороны ложной личности. А поскольку  ваша
ложная  личность  живет  году  в  восемнадцатом  или   девятнадцатом,   не
приходится удивляться, что вы про него как  бы  не  помните.  Хотя,  может
быть, вы и на самом деле про Юнга не слышали?
     Я с достоинством пожал плечами.
     -  Упрощенно  говоря,  был  такой  психиатр   по   имени   Юнг.   Его
терапевтические  методы  основывались  на  очень  простом   принципе.   Он
добивался того, что на поверхность сознания пациента свободно  поднимались
символы, по  которым  и  можно  было  ставить  диагноз.  Я  имею  в  виду,
расшифровав их.
     Тут Тимур Тимурович хитро улыбнулся.
     - А вот у меня метод немного другой, - сказал он, -  хотя  основа  та
же. Понимаете, по Юнгу вас надо было бы везти куда-нибудь в  Швейцарию,  в
горный санаторий, сажать там в шезлонг, вступать в долгие беседы  и  ждать
кто его знает сколько времени, пока эти  символы  начнут  подниматься.  Мы
такого не можем. Мы вас вместо шезлонга сажаем вот сюда, - Тимур Тимурович
указал на кушетку, -  потом  делаем  укольчик,  а  потом  уже  смотрим  на
символы, которые начинают поступать в б-а-альшом  количестве.  А  там  уже
наше дело - расшифровывать и лечить. Понятно?
     - Более-менее, - сказал я. - И как же вы их расшифровываете?
     - А вы сами увидите, Петр, сами. Сеансы у нас проводятся по пятницам,
так что через три... нет, через четыре недели - ваша очередь. Кстати, хочу
вам сказать, что  жду  этого  с  нетерпением  -  с  вами  очень  интересно
работать, очень. Хотя это, конечно, относится ко всем вам, мои друзья.
     Тимур Тимурович улыбнулся, обдав всю комнату  горячей  волной  любви,
затем поклонился и пожал своей правой рукой левую.
     - А теперь пора на занятия, - сказал он.
     - На какие занятия? - спросил я.
     - Так  ведь,  -  он  посмотрел  на  часы,  -  половина  второго  уже.
Лечебно-эстетический практикум.


     Если не  считать  разбудивших  меня  водно-психологических  процедур,
ничего тягостнее этого лечебно-эстетического практикума испытывать мне  не
доводилось - хотя, возможно, причина была в уколе.  Практикум  проходил  в
комнате, смежной с нашей палатой. Комната эта была большой  и  полутемной;
длинный стол в ее  углу  был  завален  кусками  разноцветного  пластилина,
уродливыми  глиняными  лошадками  вроде  тех,  что   лепят   художественно
одаренные дети, бумажными моделями кораблей, поломанными куклами и мячами.
В центре стола помещался большой гипсовый бюст Аристотеля, а напротив,  на
четырех затянутых коричневой клеенкой стульях,  с  планшетами  на  коленях
сидели мы. Эстетическая терапия заключалась в том, что  мы  рисовали  этот
бюст привязанными к планшетам карандашами, которые к тому же были закатаны
в мягкую черную резину.
     Володин и Сердюк остались в своих полосатых  пижамах,  а  Мария  снял
куртку и надел вместо нее маечку с длинным, почти до  пупа,  вырезом.  Все
они, видимо, уже привыкли к  этой  процедуре  и  терпеливо  водили  своими
карандашами по картону.  На  всякий  случай  я  сделал  небрежный  быстрый
набросок, а потом отложил планшет и стал глядеть по сторонам.
     Укол, несомненно, продолжал действовать - со мной происходило то  же,
что и в ванной. Я не способен был воспринимать реальность  в  ее  полноте.
Элементы окружающего мира появлялись в тот момент, когда на них падал  мой
взгляд, и у меня росло головокружительное чувство, что именно мой взгляд и
создает их.
     Я вдруг заметил, что стены комнаты  увешаны  рисунками  на  небольших
листках бумаги. Среди них попадались прелюбопытные.
     Часть из них явно принадлежала Марии. Это были самые неумелые,  почти
детские каракули, где  в  разных  вариантах  повторялась  тема  аэроплана,
украшенного мощным фаллическим выступом. Иногда этот  аэроплан  оказывался
стоящим  на  хвосте,  и  изображение  приобретало  христианские  обертона,
довольно,   впрочем,   кощунственные.   В   целом   рисунки   Марии   были
малоинтересны.
     Зато другой цикл показался мне любопытным  до  чрезвычайности,  и  не
только  потому,  что  его   автор   обладал   несомненным   художественным
дарованием. Это  были  рисунки,  объединенные  японской  темой.  Она  была
представлена как-то странно, неровно  -  большинство  рисунков,  семь  или
восемь, словно пытались воспроизвести где-то виденное изображение: самурая
с двумя мечами и непристойно оголенной нижней  частью  тела,  стоящего  на
краю обрыва с камнем на шее. Еще два  или  три  рисунка  изображали  отдых
всадников на фоне далеких  гор  -  горы  были  нарисованы  с  удивительным
мастерством в традиционном японском духе. Лошади на этих изображениях были
привязаны к  деревьям,  а  спешившиеся  всадники  в  широких  разноцветных
одеяниях, сидя неподалеку на траве, пили из каких-то плошек. Самое сильное
впечатление на меня произвел рисунок  на  эротическую  тему  -  отрешенный
мужчина в крохотной синей шапочке и отдающаяся ему женщина с  широкоскулым
славянским лицом. В этом лице было что-то жуткое.
     - Простите, господа, - не выдержал я, - а кому принадлежат эти работы
на японскую тему?
     - Семен, - спросил Володин, - кому твои рисунки принадлежат? Наверно,
больнице?
     - Это ваши, господин Сердюк?
     - Мои, -  ответил  Сердюк  и  посмотрел  на  меня  исподлобья  своими
ярко-голубыми глазами.
     - Восхитительно, - сказал я. - Только, пожалуй, немного мрачно.
     Он ничего не ответил.
     Третья серия рисунков - принадлежащая, как я догадался,  Володину,  -
была очень неконкретной и импрессионистической по исполнению.  Здесь  тоже
была сквозная тема: какие-то три размытых темных  силуэта  вокруг  вспышки
огня и падающий на них сверху столб света. По  композиции  это  напоминало
известную картину с тремя охотниками у  костра,  только  через  миг  после
разрыва в этом костре фугасного снаряда.
     Я посмотрел на другую стену и вздрогнул.
     Это был, наверно, самый острый  приступ  Deja  Vu  в  моей  жизни.  С
первого взгляда на двухметровый картон, покрытый крохотными  разноцветными
фигурами, я почувствовал свою глубокую связь  с  этим  странным  объектом.
Встав со стула, я подошел к нему.
     Мой взгляд упал  на  верхнюю  часть  картона,  где  помещалось  нечто
напоминающее план сражения, как их обычно рисуют в  учебниках  истории.  В
центре плана помещался заштрихованный синий овал, на котором  было  крупно
написано "ШИЗОФРЕНИЯ". К нему сверху шли три  широких  красных  стрелки  -
одна прямо упиралась в овал, а две  другие,  изгибаясь,  впивались  в  его
бока. На стрелках было написано "инсулин", "аминазин" и "сульфазин", а  от
овала вниз уходила прерывистая синяя стрелка, под  которой  было  написано
"болезнь отступает". Изучив этот план, я перевел взгляд на рисунок снизу.
     Множеством  действующих  лиц,   обилием   деталей   и   запутанностью
изображения он напоминал иллюстрацию к роману Толстого "Война и Мир"  -  я
имею в виду такую иллюстрацию, на которой поместились бы все герои  романа
и все его действие. И одновременно рисунок  был  очень  детским  по  своей
природе, потому что на нем, так же точно, как на рисунках детей,  запросто
нарушались все законы перспективы и смысла. Правую часть картона  занимало
изображение большого города. Увидев ярко-желтый купол  Исаакия,  я  понял,
что это Петербург. Его улицы, местами  нарисованные  подробно,  а  местами
просто обозначенные линиями, как на  плане,  были  заполнены  стрелками  и
пунктирами, явно изображавшими траекторию  чьей-то  жизни.  От  Петербурга
пунктирный след вел в такую же примерно Москву, находящуюся совсем  рядом.
В Москве были крупно выделены  только  два  места  -  Тверской  бульвар  и
Ярославский вокзал. От вокзала вела тоненькая  двойная  паутинка  железной
дороги, которая,  приближаясь  к  центру  картонного  листа,  расширялась,
увеличивалась и становилась объемной, превращаясь в  рисунок,  выполненный
более-менее по законам перспективы. Рельсы уходили к заросшему ярко-желтой
пшеницей горизонту, а на этих рельсах, в облаках дыма и пара, стоял поезд.
     Поезд был нарисован  подробно.  Паровоз  был  разворочен  несколькими
прямыми попаданиями снарядов; из  дыр  в  его  бочкообразном  теле  валили
тяжелые клубы пара, а из кабины свешивался мертвый машинист. За  паровозом
виднелась платформа со стоящим на ней броневиком (надо  ли  говорить,  как
забилось в моей груди сердце), пулеметная башня которого была повернута  к
желтым волнам пшеницы. Люк башни был открыт, и над ним  виднелась  коротко
остриженная голова Анны. Ребристый хобот пулемета изрыгал огонь в  сторону
поля,  куда  указывала  шашка  Чапаева,  стоящего  на  платформе  рядом  с
броневиком. Чапаев был одет в высокую папаху и  какой-то  мохнатый  черный
плащ, застегнутый на шее и  падающий  до  пят;  его  поза,  пожалуй,  была
слишком театральной.
     Поезд на рисунке только нескольких метров не дошел до железнодорожной
станции, большая часть которой осталась за краем листа; видно было  только
ограждение платформы и табличка со словами "Станция Лозовая".
     Я попытался найти на рисунке врагов,  в  которых  строчила  из  своей
башенки Анна, - но  увидел  только  множество  приблизительно  набросанных
силуэтов, почти  по  плечи  скрытых  высокой  пшеницей.  Оставалось  такое
впечатление, что автор этого изображения не очень представлял себе, с  кем
и почему ведутся боевые действия. Что же касалось самого этого автора,  то
на его счет у меня, к сожалению, оставалось мало сомнений.
     Крупными печатными буквами под рисунком было написано:
     "Бой на станции Лозовая".
     Рядом другой рукой было добавлено:
     "Чапаев в бурке, а Петька в дурке".
     Я стремительно повернулся к остальным.
     - Послушайте, господа, вам не кажется, что это несколько  выходит  за
рамки того, что принято между порядочными людьми, а?  Что,  если  я  начну
делать то же самое? А? Что будет?
     Володин и Сердюк отвели глаза.  Мария  сделал  вид,  что  не  слышит.
Некоторое время я смотрел на них, пытаясь понять, кто сделал эту  гадость,
но ни один так и не выдал себя. Впрочем, если честно, это  не  особо  меня
волновало, и в большой степени мое раздражение было напускным. Куда больше
меня занимал рисунок, при первом взгляде на  который  я  испытал  ощущение
какой-то  незавершенности.  Повернувшись  к  картону,  я  некоторое  время
пытался понять, что именно меня тревожит. Кажется, это был  участок  между
схемой сражения и поездом, где по идее было небо - большой  кусок  картона
не  был  ничем  заполнен,  и  из-за  этого  рождалось  ощущение   какой-то
засасывающей пустоты. Подойдя к столу, я нашарил среди валяющегося на  нем
хлама огрызок сангины и почти целый угольный стержень.
     Следующие полчаса ушли  у  меня  на  то,  чтобы  заполнить  небо  над
пшеничным полем  черными  кляксами  шрапнельных  разрывов.  Рисовал  я  их
одинаково - густо-черное, закрашенное  углем  облачко  и  разлетающиеся  в
разные стороны стрелы осколков, оставляющих за  собой  длинный  сангиновый
след.
     Результат  оказался  очень  похож  на  известное  полотно   Ван-Гога,
названия которого я не помнил, где над пшеничным полем  чернело  множество
ворон, похожих на грубые и жирные буквы "V". Я подумал  о  том,  насколько
безысходна судьба художника в этом мире. Эта мысль, доставившая мне сперва
какое-то горькое наслаждение, вдруг показалась невыносимо фальшивой.  Дело
было не только  в  ее  банальности,  но  и  в  какой-то  ее  корпоративной
подлости: все люди искусства так или иначе повторяли ее,  выделяя  себя  в
какую-то особую экзистенциальную касту, а почему? Разве судьбы пулеметчицы
или, например,  санитара  имели  другой  исход?  Или  в  них  было  меньше
мучительного  абсурда?   Да   и   разве   связана   неизмеримая   трагедия
существования с тем, чем именно человеку приходится заниматься в жизни?
     Я повернулся к своим соседям. Сердюк и Мария  были  поглощены  бюстом
Аристотеля (Мария от напряжения даже высунул  изо  рта  кончик  языка),  а
Володин внимательно смотрел на то, как меняется рисунок на  моем  картоне.
Поймав на себе мой взгляд, он вопросительно улыбнулся.
     - Володин, - заговорил я, - позволите задать вам один вопрос?
     - Сделайте одолжение.
     - Кто вы по профессии?
     - Я предприниматель, - сказал Володин. - Как  сейчас  говорят,  новый
русский. Во всяком случае, был. А отчего вы спрашиваете?
     - Я знаете  о  чем  подумал...  Вот  говорят  -  трагедия  художника,
трагедия художника. А почему именно художника? Как-то нечестно. Понимаете,
в чем дело, - художники все-таки заметные фигуры, и поэтому происходящие с
ними беды делаются известными и попадают на всеобщее  обозрение.  А  разве
вспомнят о каком-нибудь... Нет, о предпринимателе могут...  Ну  скажем,  о
машинисте поезда? Как бы трагична ни была его жизнь?
     - Вы, Петр, вообще не с того бока заходите, - сказал Володин.
     - Как это?
     - Вы понятия путаете. Трагедия происходит не  с  художником  и  не  с
машинистом поезда, а в уме художника или машиниста поезда.
     - Простите?
     - Прощаю,  прощаю,  -  промурлыкал  Володин  и  склонился  над  своим
планшетом.
     Несколько секунд слова Володина не доходили до меня, а потом я понял,
что он хотел сказать. Но из-за умственной вялости, вызванной  уколом,  они
не вызвали во мне никакого отклика.
     Вернувшись к своему картону, я изобразил над полем несколько  столбов
густого черного дыма, на которые у меня ушел весь уголь. Вместе с  пятнами
шрапнельных  разрывов  в  небе  они  придали  картине   какую-то   грозную
безнадежность. Мне стало не по себе, и я  принялся  старательно  покрывать
горизонт  маленькими  фигурками  всадников,   несущихся   сквозь   пшеницу
наперерез атакующим.
     - В вас пропадает баталист,  -  заметил  Володин,  который  время  от
времени отрывался от своего планшета, чтобы бросить взгляд на мой картон.
     - Кто бы говорил, - ответил я. - Это ведь вы постоянно рисуете  взрыв
в костре?
     - Взрыв в костре?
     Я показал на стену, где висели рисунки.
     - Если вы находите, что это похоже на взрыв в костре, то сказать  мне
нечего, - ответил Володин. - Просто нечего.
     Мне показалось, что он обиделся.
     - А что же это?
     - Это нисхождение небесного света, - ответил он. -  Разве  не  видно,
что он приходит именно сверху? Там же специально подрисовано.
     В моей голове пронеслось несколько последовательных умозаключений.
     - Как я понимаю, с этим небесным светом вы тут и лежите?
     - Правильно понимаете, - сказал Володин.
     - Неудивительно, - вежливо сказал я. - Я сразу почувствовал,  что  вы
человек необычный. А что именно вам инкриминируют? То, что  вы  этот  свет
видели? Или то, что пытались рассказать о нем другим?
     - То, что я им являюсь, -  сказал  Володин.  -  Как  обычно  в  таких
случаях.
     - Ну, это вы, я полагаю, шутите, - сказал я. - А если серьезно?
     Володин пожал плечами.
     - Было у  меня  два  ассистента,  -  сказал  он,  -  вашего  примерно
возраста. Такие, знаете,  ассенизаторы  реальности.  Сейчас  без  этого  в
бизнесе нельзя. Кстати, они тут и нарисованы - видите, вот эти  две  тени?
Да. И, короче, взял я себе за правило с ними о высоких материях  говорить.
И вот один раз так получилось, что поехали мы в лес, и показал я им...  Не
знаю даже, как объяснить... Все как есть. Да и не показывал  даже  -  сами
все увидели. Короче, тут этот  момент  и  нарисован.  И  так  это  на  них
подействовало, что через неделю доносить побежали. Причем какие  идиоты  -
на каждом по десять жмуриков, а все равно решили, что по сравнению с  тем,
о чем они доложат, это ерунда.  Подлые  у  нынешнего  человека  инстинкты,
скажу я вам.
     - Вы правы, - ответил я, вдруг задумавшись о своем.


     На обед Барболин привел нас в маленькую столовую, чем-то  похожую  на
комнату с ванными, - только вместо них  там  были  одинаковые  пластиковые
столы и окошко раздачи. Накрыт был только один из столов. За едой мы почти
не говорили. Когда я доел суп и принялся за кашу,  я  вдруг  заметил,  что
Володин, отодвинув свою тарелку, пристально на  меня  смотрит.  Сначала  я
пытался не обращать на это внимания, а потом не выдержал, поднял взгляд  и
вызывающе уставился ему в глаза. Он миролюбиво улыбнулся - в  том  смысле,
что его взгляд не означал ничего дурного - и сказал:
     - Знаете, Петр, у меня такое чувство, что  мы  с  вами  виделись  при
очень важных для меня обстоятельствах.
     Я пожал плечами.
     - У вас случайно нет такого знакомого с красным лицом, тремя  глазами
и ожерельем из черепов? - спросил он. - Который между костров танцует?  А?
Еще высокий такой? И кривыми саблями машет?
     - Может быть и есть, - сказал я вежливо, - но не могу понять,  о  ком
именно вы говорите. Знаете, очень общие черты. Кто угодно может оказаться.
     - Понятно, - сказал Володин и склонился над своей тарелкой.
     Я протянул руку к чайнику,  чтобы  налить  чаю  в  стакан,  но  Мария
покачал головой.
     - Не советую,  -  сказал  он  тихо.  -  Бром.  Пропадет  естественная
сексуальность.
     Впрочем, Володин с Сердюком