не внешняя  необычность,  а
глубокая внутренняя напоенность пролетарской идеей. И в качестве примера я
прочту вам стихотворение, в котором пойдет речь о жизни  всяких  князей  и
графьев и которое  одновременно  является  ярким  образчиком  пролетарской
поэзии.
     Тишина над рядами повисла окончательная  и  полная.  Как  бы  отдавая
салют невидимому цезарю, я поднял руку  над  головой  и  в  своей  обычной
манере, совершенно никак не интонируя, а только делая короткие паузы между
катернами, прочел:

           У княгини Мещерской была одна изысканная вещица -
           Платье из бархата, черного, как испанская ночь.
           Она вышла в нем к другу дома, вернувшемуся из столицы,
           И тот, увидя ее, задрожал и кинулся прочь.

           О, какая боль, подумала княгиня, какая истома!
           Пойду сыграю что-нибудь из Брамса - почему бы и нет?
           А за портьерой в это время прятался обнаженный друг дома,
           И страстно ласкал бублик, выкрашенный в черный цвет.

           Эта история не произведет впечатления были
           На маленький ребят, не знающих, что когда-то у нас
           Кроме крестьян и рабочего класса жили
           Эксплуататоры, сосавшие кровь из народных масс.

           Зато теперь любой рабочий имеет право
           Надевать на себя бублик, как раньше князья и графы!

     Несколько  секунд  над  рядами  стояла  тишина,  а  потом  они  вдруг
взорвались таким аплодисментом, какого  мне  не  доводилось  срывать  и  в
"Бродячей Собаке". Краем глаза я заметил, что Анна встала со своего  места
и идет прочь по  проходу  -  но  в  тот  момент  меня  это  совершенно  не
волновало. Признаюсь честно, я был по-настоящему польщен и даже забыл  все
свои  горькие  мысли  насчет  этой  публики.  Погрозив   кулаком   кому-то
невидимому, я сунул руку в карман, вынул браунинг и два раза  выстрелил  в
воздух. Ответом была канонада из выросшей над рядами щетины стволов и  рев
восторга. Коротко поклонившись, я сошел со сцены и, обойдя группу  до  сих
пор хлопавших ткачей, стоявших сбоку от эстрады, направился в усадьбу.
     Успех в какой-то мере меня опьянил. Я  думал  о  том,  что  настоящее
искусство тем-то и отличается от подделок, что умеет найти путь  к  самому
загрубевшему сердцу и способно на секунду поднять в небеса, в мир полной и
ничем  не  стесненной   свободы   безнадежнейшую   из   жертв   всемирного
инфернального транса. Впрочем, очень скоро я  протрезвел  -  меня  уколола
чрезвычайно болезненная для самолюбия  догадка,  что  хлопали  мне  просто
потому, что мои стихи показались им чем-то вроде мандата, еще на несколько
градусов расширившего область безнаказанной  вседозволенности:  к  данному
Лениным разрешению "грабить награбленное" добавилось еще не очень понятное
позволение надевать на себя бублик.
     Вернувшись в свою комнату, я улегся на диван и уставился  в  потолок,
заложив за  голову  сложенные  руки.  Мне  подумалось,  что  все  то,  что
произошло со мной за последние  два  или  три  часа,  -  это  великолепное
отражение вечной, неизменной судьбы русского интеллигента.  Тайком  писать
стихи о красных знаменах, а зарабатывать одами на день  ангела  начальника
полиции, или, наоборот, видеть внутренним взором последний выход Государя,
а вслух говорить о развешивании графских бубликов на мозолистых гениталиях
пролетариата - всегда, думал я, всегда это будет так. Даже если допустить,
что  власть  в  этой  страшной  стране  достанется  не   какой-нибудь   из
сражающихся за нее клик, а просто упадет в руки жулья и воров  вроде  тех,
что  сидят  по  всяким  "Музыкальным  табакеркам",  то  и  тогда   русский
интеллигент, как собачий парикмахер, побежит к ним за заказом.
     Я думал все это уже в полусне, из которого меня вернул  в  реальность
неожиданно раздавшийся стук в дверь.
     - Да-да, - крикнул я,  даже  не  потрудившись  встать  с  кровати,  -
войдите!
     Дверь раскрылась, но никто не вошел. Несколько секунд  я  выжидал,  а
потом не выдержал и поднял голову. В двери, все в  том  же  глухом  черном
платье, стояла Анна.
     - Позволите войти? - спросила она.
     - Да, конечно, - сказал я, поднимаясь, - прошу вас. Садитесь.
     Анна села в кресло -  той  секунды,  когда  она  повернулась  ко  мне
спиной, как раз хватило, чтобы легким движением ноги отправить под кровать
валявшуюся на полу дырявую портянку.
     Сев в кресло,  Анна  сложила  руки  на  коленях  и  несколько  секунд
смотрела на меня задумчивым взором, словно затуманенным  какой-то  еще  не
вполне ясной для нее мыслью.
     - Хотите курить? - спросил я.
     Она кивнула. Достав  папиросы,  я  положил  их  на  стол  перед  ней,
поставил рядом блюдечко, служившее мне пепельницей, и зажег спичку.
     - Благодарю, - сказала она, выпустила  вверх  узкую  струйку  дыма  и
опять замерла. Казалось, в ней происходила какая-то борьба. Я  хотел  было
сказать что-нибудь банальное, просто чтобы завязать разговор,  но  вовремя
сдержался, вспомнив, чем это обычно кончалось. Но  Анна  вдруг  заговорила
сама.
     - Не могу сказать, что мне очень понравилось ваше  стихотворение  про
эту княгиню, - сказала она, - но на фоне остальных участников концерта  вы
выглядели довольно сильно.
     - Благодарю, - сказал я.
     - Кстати сказать, сегодня я всю ночь читала ваши стихи. В гарнизонной
библиотеке нашлась книжка...
     - А какая?
     - Не знаю.  Первых  страниц  не  хватало  -  видимо,  их  выдрали  на
самокрутки.
     - А как же вы узнали, что это моя книга?
     - Не  важно.  Спросила  у  библиотекаря.  Так  вот,  там  было  такое
стихотворение, переделка из Пушкина. Насчет  того,  что  когда  открываешь
глаза, вокруг только снег, пустыня и туман,  и  вот  дальше,  дальше  было
очень хорошо. Как же там было... Нет, я сама вспомню. Ага. "Но в нас горит
еще желанье, к нему уходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в
никуда".
     - А, припоминаю, - сказал я. - Эта книга  называется  "Песни  царства
Я".
     - Какое странное название. В нем есть какое-то самодовольство.
     - Нет, - сказал я, - дело не  в  этом.  Просто  в  Китае  было  такое
царство с названием  из  одной  буквы  -  У.  Меня  это  всегда  удивляло.
Понимаете, иногда говорят - у леса, у дома, а тут просто -  у.  Как  будто
это указание на что-то такое, где уже  кончаются  слова,  и  можно  только
сказать - у, а у чего именно - нельзя.
     - Чапаев бы немедленно спросил вас, можете  ли  вы  сказать,  что  вы
имеете в виду, говоря "я".
     - Он уже спрашивал. Что касается этой книги - кстати, у меня это одна
из самых слабых, я вам как-нибудь другие дам, - то  я  могу  объяснить.  Я
раньше много путешествовал и в какой-то момент вдруг понял, что, куда бы я
ни направлялся, на самом деле я перемещаюсь только по одному пространству,
и это пространство - я сам. Тогда я назвал его "Я", но сейчас, может быть,
я назвал бы его "У". Но это не важно.
     - А как же другие? - спросила Анна.
     - Другие? - спросил я.
     - Да. Вы ведь много пишете о других. Например, - она  чуть  наморщила
брови, видимо, вспоминая, - вот это: "Они собрались в старой бане,  надели
запонки и гетры и застучали в стену лбами, считая дни и  километры...  Мне
так не нравились их морды, что я не мог без их  компаний  -  когда  вокруг
воняет моргом, ясней язык напоминаний, и я..."
     - Достаточно, - сказал я, - я помню. Не сказал бы, что это мое лучшее
стихотворение.
     - А мне нравится. Вообще, Петр, мне ужасно понравилась ваша книга. Но
вы не ответили на мой вопрос - как быть с другими?
     - Я не очень понимаю, о чем вы.
     - Если все, что вы можете увидеть, почувствовать и понять,  находится
в вас  самих,  в  этом  вашем  царстве  "Я",  то,  значит,  другие  просто
нереальны? Я, например?
     - Поверьте, Анна, - сказал я горячо, - если есть для меня  что-нибудь
реальное в мире, так это вы. Я до такой степени переживал нашу... Не  знаю
как сказать, размолвку, что...
     - Я сама виновата, - сказала Анна. - У  меня  действительно  скверный
характер.
     - Что вы, Анна!  Все  дело  только  во  мне.  Вы  с  таким  терпением
переносили все нелепые...
     - Давайте не будем состязаться в вежливости. Лучше скажите  -  правда
ли я значу  для  вас  так  много,  как  можно  было  понять  из  некоторых
оброненных вами фраз?
     - Вы значите для меня все, - сказал я совершенно искренне.
     -  Хорошо  же,  -  сказала  Анна.  -  Вы,  кажется,  предлагали   мне
прокатиться на коляске? За город? Так поедемте.
     - Прямо сейчас?
     - Почему нет?
     Я придвинулся к ней.
     - Анна, вы даже не можете...
     - Умоляю вас, - сказала она, - не здесь.


     Выехав за ворота, я повернул коляску налево. Анна сидела рядом, на ее
щеках проступал румянец,  и  она  избегала  глядеть  на  меня;  мне  стало
казаться, что она жалеет о происходящем. До леса  мы  доехали  молча;  как
только над нашими головами сомкнулись зеленые арки ветвей  и  стало  ясно,
что мы скрыты от нескромных взглядов, я остановил лошадей.
     - Послушайте, Анна, - сказал я, поворачиваясь к ней.  -  Поверьте,  я
ценю ваш порыв. Но если вы начали сожалеть о нем, то...
     Она не дала мне закончить. Она обхватила меня руками  за  шею,  и  ее
губы закрыли мне рот; это  произошло  так  быстро,  что  я  еще  продолжал
говорить в тот момент, когда она  уже  целовала  меня.  Разумеется,  я  не
настолько дорожил той фразой, которую собирался произнести,  чтобы  мешать
ей.
     Я всегда находил поцелуй чрезвычайно странной формой  контакта  между
людьми. Насколько я знаю, это одно из тех нововведений, которые принесла с
собой цивилизация - ведь известно, что дикари, живущие на южных  островах,
или жители Африки, еще не переступившие ту грань,  за  которой  изначально
предназначенный человеку рай оказывается  навсегда  потерян,  не  целуются
никогда. Их любовь проста и незамысловата;  возможно,  что  и  само  слово
"любовь"  неприменимо  к  тому,  что  происходит  между  ними.  Любовь,  в
сущности,  возникает  в  одиночестве,  когда  рядом  нет  ее  объекта,   и
направлена она не  столько  на  того  или  ту,  кого  любишь,  сколько  на
выстроенный умом образ, слабо связанный с оригиналом. Для того  чтобы  она
появилась по-настоящему, нужно обладать умением  создавать  химеры;  целуя
меня, Анна скорее  целовала  того  никогда  не  существовавшего  человека,
который стоял за поразившими ее стихами; откуда ей было знать, что  и  сам
я, когда писал эту книгу,  тоже  мучительно  искал  его,  с  каждым  новым
стихотворением убеждаясь, что найти его невозможно,  потому  что  его  нет
нигде. Слова, оставляемые им, были просто подделкой и походили на  выбитые
рабами в  граните  следы  ступней,  которыми  жители  Вавилона  доказывали
реальность сошествия на землю какого-то древнего божества. Но, в сущности,
разве не именно так божество и сходит на землю?
     Последняя мысль относилась уже к Анне. Я чувствовал нежное касание ее
подрагивающего языка; ее глаза между  полусомкнутыми  ресницами  были  так
близко, что я, казалось, мог нырнуть в их влажный блеск и  раствориться  в
нем навсегда. Наконец стало не  хватать  дыхания,  и  наш  первый  поцелуй
прервался; ее лицо повернулось в сторону, и теперь я видел его в  профиль;
она закрыла глаза и провела языком по губам, словно они пересохли,  -  все
эти маленькие  мимические  движения,  в  другой  ситуации  не  имевшие  бы
никакого значения или смысла, невероятно волновали. Я вдруг понял, что нас
уже ничего не разделяет, что уже все возможно, и моя рука, лежавшая на  ее
плече, простое  прикосновение  к  которому  минуту  назад  казалось  почти
кощунством, просто и естественно легла ей на грудь. Она чуть  отстранилась
- но, как я сразу понял, только для того, чтобы моя  ладонь  не  встречала
никаких препятствий на своем пути.
     - О чем вы сейчас думаете? - спросила она. - Только честно.
     - О чем я думаю? - сказал я, заводя свои руки ей за шею. - О том, что
движение к высшей точке счастья в буквальном смысле подобно восхождению на
гору...
     - Да не так же. Крючок расцепите. Да нет. Оставьте, я сама. Простите,
я вас перебила.
     - Да, оно похоже на рискованное и  сложное  восхождение.  Пока  самое
желанное еще впереди, все чувства поглощает сам процесс подъема. Следующий
камень, на который должна ступить нога, куст  бурьяна,  за  который  можно
ухватиться рукой... Как вы прекрасны, Анна... О чем  бишь  я...  Да,  цель
придает всему этому  смысл,  но  начисто  отсутствует  в  любой  из  точек
движения. В сущности, приближение к цели само по себе выше, чем цель. Был,
кажется, такой оппортунист Берштайн, который сказал, что  движение  -  это
все, а цель - ничто...
     - Не Берштайн, а Бернштейн. Как это у вас  расстегивается...  Где  вы
только нашли такой ремень?
     - О Боже, Анна, вы хотите, чтобы я сошел с ума...
     - Говорите дальше, - сказала она, подняв на секунду взгляд, -  но  не
обижайтесь, если некоторое время я не смогу поддерживать беседу.
     - Да, - продолжал я, откидывая голову и закрывая глаза,  -  но  самое
главное здесь то, что, как только вы поднялись на вершину, как только цель
достигнута, она в тот же момент исчезает. В сущности, как и все  созданные
умом объекты, она  неуловима.  Подумайте  сами,  Анна:  когда  мечтаешь  о
прекраснейшей  из  женщин,  она  присутствует  в   воображении   во   всем
совершенстве своей красоты, но, когда она оказывается в объятиях, все  это
пропадает. То, с чем имеешь дело, сводится к  набору  простейших  и  часто
довольно  грубых  ощущений,  которые  к  тому  же  обычно  испытываешь   в
темноте... О-о-о... Но как бы они ни  волновали  кровь,  красота,  которая
звала к себе минуту назад, исчезает - ее подменяет нечто такое, к  чему  и
стремиться-то было смешно. А это значит, что красота недостижима.  Точнее,
она достижима, но только сама в себе, а то, чего ищет  за  ней  опьяненный
страстью разум, просто не существует. Изначально красота  даже...  Нет,  я
больше не могу. Идите сюда... вот так. Да. Да. Так удобно?  О  мой  Бог...
Как, вы  сказали,  правильно  зовут  этого  человека,  который  говорил  о
движении и цели?
     - Бернштейн, - прошептала Анна мне в ухо.
     - Вам не кажется, что его слова вполне можно отнести к любви?
     - Да, - прошептала она, слегка кусая меня за мочку. - Цель - ничто, а
движение - все.
     - Так двигайтесь, двигайтесь, умоляю вас.
     - А вы говорите, говорите...
     - Что именно?
     - Что угодно, только говорите. Я хочу слышать ваш  голос,  когда  это
случится.
     - Извольте. Если продолжить эту мысль... Представьте себе,  что  все,
что может дать прекрасная женщина, составляет сто процентов.
     - Бухгалтер...
     - Да, сто. Так вот, девяносто процентов она дарит в тот момент, когда
просто ее видишь, а остальное, из-за чего идет весь тысячелетний  торг,  -
всего лишь крохотный остаток. И эти первые девяносто процентов  невозможно
разложить ни на какие составные части, потому что красота  неопределима  и
неделима, что бы там ни врал Шопенгауэр. А что касается остальных  десяти,
то это просто совокупность нервных сигналов, которые не стоили бы  ничего,
не приходи им на помощь воображение и память... Анна, прошу вас,  откройте
на секунду глаза... вот так... да, именно воображение  и  память.  Знаете,
если бы мне надо было написать по-настоящему сильную эротическую сцену,  я
дал бы несколько намеков, а остальное заполнил  бы  невнятным  разговором,
вроде того... о Боже, Анна... вроде того, который  сейчас  идет  у  нас  с
вами. Потому что изображать нечего - все должен  достроить  ум.  Обман  и,
может быть, величайший из женских секретов... ах, моя  девочка  из  старой
усадьбы... заключается в том, что красота кажется  этикеткой,  за  которой
спрятано нечто неизмеримо большее, нечто невыразимо  более  желанное,  чем
она сама, и она на него только указывает, тогда как на самом деле  за  ней
ничего особого нет... Золотая этикетка на пустой бутылке...  Магазин,  где
все выставлено на  великолепно  убранной  витрине,  а  в  скрытом  за  ней
крохотном, нежном, узком-узком зале... Умоляю, милая, не так быстро... Да,
в этом зале  -  пусто.  Вспомните  стихотворение,  которое  я  читал  этим
несчастным. Про княгиню и бублик...  Ах,  Анна...  Как  бы  он  ни  манил,
наступает момент, когда понимаешь  что  в  центре  этого  черного  бублика
бублика бублика пустота пустота-а-а пу-у-сто-о-о-о-т-а-а-а!!
     - Что? - воскликнул я, поднимая голову с подушки.
     - Пустота! - опять протяжно крикнули за дверью. - Войти можно?
     - Merde, - пробормотал я, приподнимаясь на кровати и обводя безумными
глазами свою комнату, за окном которой уже сгущались синие сумерки, - черт
бы вас взял! Что надо?
     - Войти можно?
     - Войдите.
     Дверь распахнулась. На пороге стоял желтоволосый  кривоногий  детина.
Номинально это был мой денщик (кажется, его звали Семеном, хотя  уверен  я
не был), но сейчас, после нескольких недель разлагающего влияния  красных,
было не вполне ясно, что у него на  уме,  так  что  на  всякий  случай  по
вечерам я сам стаскивал с себя сапоги и старался по  возможности  избегать
встреч с ним во дворе.
     - Чего, спишь, что ли? - спросил он, оглядывая комнату.  -  Разбудил?
Ну извини. Удивил ты нас сегодня. Смотри, что тебе бойцы подарили.
     На одеяло  передо  мной  шлепнулся  какой-то  предмет,  завернутый  в
газету;  пахнуло  неопределенно-знакомым  запахом.  Я  развернул  сверток.
Внутри был бублик, из тех, что продавались в булочной на главной  площади,
только совершенно черный, и несло от него дегтем, которым  солдатня  мажет
свои сапоги.
     - Что, ай не рад? - спросил денщик.
     Я поднял на него глаза, и он сразу попятился  прочь;  прежде,  чем  я
нашарил в кармане браунинг, он уже исчез из проема, и три пули, которые  я
всадил в прямоугольник открытой двери, с ангельским пением отрикошетили от
каменной стены коридора.
     - Все. Бабы. Суки, - громко произнес я и рухнул на кровать.
     Довольно долго моего покоя не нарушал никто. За  окном  стоял  пьяный
гогот; несколько раз стреляли, потом, похоже, началась вялая долгая драка.
Судя по долетавшим до меня звукам, концерт перерос в полное  безобразие  -
было очень сомнительно, что хоть кто-нибудь в состоянии был контролировать
эту разбушевавшуюся, как говорили петербургские либералы, народную стихию.
Затем  в  коридоре,  дверь  в  который  я  даже  не  потрудился   закрыть,
послышались тихие шаги. На секунду у меня мелькнула надежда -  я  подумал,
что бывают ведь вещие сны, - но она была настолько слабой, что,  увидев  в
дверях широкоплечую фигуру Котовского, я не испытал особого разочарования;
мне даже стало немного смешно от мысли, что он  опять  пришел  торговаться
насчет рысаков и кокаина.
     Котовский  был  одет  в  коричневую  пару;  на  голове  у  него  была
франтоватая шляпа с широкими полями, а в каждой руке он держал по кожаному
баулу. Поставив их на пол, он приложил два пальца к полям шляпы.
     -  Добрый  вечер,  Петр,  -  сказал  он.  -  Я,   собственно,   хотел
попрощаться.
     - Вы уезжаете? - спросил я.
     - Да. И не знаю, почему  вы  остаетесь,  -  сказал  Котовский.  -  Не
сегодня-завтра эти ткачи все здесь спалят. Не  понимаю,  на  что  надеется
Чапаев.
     - Он собирался сегодня решить эту проблему.
     Котовский пожал плечами.
     - Знаете, - сказал он, -  проблемы  можно  решать  по-разному.  Можно
просто напиться  в  дым,  и  они  на  время  исчезнут.  Но  я  предпочитаю
разбираться с ними до того, как они  начнут  разбираться  со  мной.  Поезд
уходит в восемь вечера. Еще не поздно. Пять суток, и мы в Париже.
     - Я остаюсь.
     Котовский внимательно поглядел на меня.
     - Вы знаете, что вы сумасшедший? - спросил он.
     - Конечно.
     - Кончится тем, что вас троих арестуют,  а  верховодить  начнет  этот
Фурманов.
     - Меня это не пуга