свет,  который
только бывает. А ну-ка постойте.
     Я машинально остановился, и барон, не дав мне времени сообразить, что
он собирается сделать, резко толкнул меня в спину.
     Но все же в этот раз он не застал меня  врасплох.  И  в  тот  момент,
когда мое тело падало на землю,  я  словно  бы  успел  осознать  неуловимо
короткий  момент  возвращения  назад,  в  обычный  мир  -  или,  поскольку
осознавать на самом деле было абсолютно нечего, успел понять,  в  чем  это
возвращение  заключается.  Не  знаю,  как  это  описать.  Словно  бы  одну
декорацию сдвинули, а другую не успели сразу установить  на  ее  место,  и
целую секунду я глядел в просвет между ними. И этой секунды хватило, чтобы
увидеть обман, стоявший за тем,  что  я  всегда  принимал  за  реальность,
увидеть простое и глупое устройство вселенной, от знакомства с которым  не
оставалось ничего, кроме растерянности, досады и некоторого стыда за себя.
     Толчок барона был так силен, что я успел выставить перед  собой  руки
только в самый последний момент и ударился лбом о землю.
     Когда я поднял голову, передо мной снова был  обычный  мир  -  степь,
вечереющее небо и близкая линия холмов. Спина барона покачивалась  впереди
- он шел к  единственному  во  всей  степи  костру,  над  которым  в  небо
поднимался вертикальный столб белого дыма.
     Вскочив на ноги, я отряхнул  испачканные  на  коленях  брюки,  но  не
решился пойти за  ним  следом.  Барон  подошел  к  костру;  навстречу  ему
поднялись бородатые мужики в защитной форме и косматых желтых папахах.
     - Здорово, ребята! - зычно заорал  Юнгерн  залихватским  командирским
басом, - как оно?
     - Стараемся, ваше высокоблагородие!  Ничего,  живем!  Слава  Богу!  -
послышалась разноголосица в ответ. Барона обступили со всех сторон,  и  он
совершенно скрылся из виду. Чувствовалось, что бойцы его любят.
     Я заметил, что ко мне от костра идет казак в желтой  папахе.  У  него
было до того зверское лицо, что на секунду  я  испугался,  но  успокоился,
заметив у него в руке граненый стакан сине-зеленого стекла.
     - Чего, барин, - ощерился он, подойдя, - небось, перетрухнул?
     - Да, - сказал я, - есть немного.
     - Ну так поправься, - сказал казак и протянул мне стакан.
     Я выпил. Это была водка.  Почти  сразу  же  мне  действительно  стало
легче.
     - Благодарю. Очень кстати.
     - Что, - спросил  казак,  принимая  пустой  стакан,  -  с  господином
бароном дружитесь?
     - Так, - уклончиво сказал я, - знакомы.
     - Строгий он, - заметил казак. - Все по режиму. Сейчас петь будут,  а
потом на вопрос отвечать. То есть они отвечать будут. А я уже отстрелялся.
Уезжаю сегодня. Навсегда.
     Я поглядел на него - при ближнем рассмотрении уже не казалось, что  в
его лице есть что-то зверское, просто его черты были грубыми, обветренными
и опаленными горным солнцем. Больше того, несмотря на всю  грубость  этого
лица, ему было  свойственно  задумчивое  и  словно  бы  даже  мечтательное
выражение.
     - Тебя как зовут-то? - спросил я казака.
     - Игнатом, - ответил тот. - А тебя, значит, Петром?
     - Да, - сказал я, - а откуда ты знаешь?
     Игнат чуть улыбнулся.
     - Сам я с Дону, - сказал он. - А ты, видать, из столицы?
     - Да, - сказал я, - питерский.
     - Так ты, Петр, пока к костру не ходи. Господин барон не любят, когда
петь мешают. А давай с тобой здесь посидим и послушаем. А чего не поймешь,
так я объясню.
     Я пожал плечами и сел на землю, скрестив по-турецки ноги.
     Действительно, возле костра происходило  что-то  странное.  Казаки  в
желтых папахах расселись полукругом, а барон, совсем как хормейстер, встал
перед ними и поднял руки.
     - Ой, то не вечер да не ве-е-ечер, - запели строгие мужские голоса, -
мне да малым мало спало-ось...
     - Люблю эту песню, - сказал я.
     - Как же ты ее барин,  любить  можешь,  если  не  слышал  никогда?  -
спросил Игнат, присаживаясь рядом.
     - Почему же не слышал? Это ведь старая казачья песня.
     - Не, - сказал Игнат. - Путаешь. Эту песню господин барон  специально
для нас сочинили, чтоб мы пели и думали. А чтобы нам легче запомнить было,
в ней и слова такие же, как в  той  песне,  про  которую  ты  говоришь,  и
музыка.
     - В чем же тогда заключается его участие? - спросил я.  -  Я  имею  в
виду, как тогда можно отличить ту песню,  которая  была  раньше,  от  той,
которую господин барон сочинил, если там и слова такие же, и музыка?
     - А у той  песни,  которую  господин  барон  сочинили,  смысл  совсем
другой. Вот послушай, объясню. Слышь, поют: "мне малым мало спалось да  во
сне привиделось". Это знаешь что значит? Что хоть  и  не  спалось,  а  все
равно привиделось как бы во сне, понимаешь? То есть  разницы  нету  -  что
спи, что не спи, все одно сон.
     - Понимаю, - сказал я. - А дальше?
     Игнат дождался следующего куплета.
     - Вот, - сказал он. - Слушай. "Мне во сне привиделось, будто конь мой
вороной разрезвился, расплясался, разыгрался  подо  мной".  А  тут  вообще
мудрость скрыта. Ты человек образованный, знаешь, наверно,  есть  в  Индии
такая древняя книга - Ебанишада.
     - Знаю, - сказал  я,  немедленно  вспомнив  о  недавнем  разговоре  с
Котовским.
     - Так вот там написано, что у человека ум - это как у казака  лошадь.
Все время вперед нас движет. Только господин барон говорят,  что  нынче  у
людей совсем другой коленкор пошел. Никто с этой своей  лошадью  совладеть
не может, и поэтому она, можно  сказать,  удила  закусила,  и  не  всадник
теперь ей управляет, а она его куда хочет, туда и несет. Так что всадник и
думать забыл, что он куда-то попасть хотел. Куда лошадь  выбредет,  там  и
едет.  Господин  барон  даже  книгу  нам  обещали  принести   специальную,
называется "Всадник без головы" - она вроде бы на специальном примере  про
это написана. Но забывают все время. Люди больно занятые. И  то  уж  такое
спасибо, что...
     - А дальше что? - перебил я.
     - Дальше? Что дальше. "А есаул-то наш догадлив был, он сумел сон  мой
разгадать... Ой да пропадет, он говорил мне, твоя буйна голова".  Ну,  про
есаула понятно - это господин барон про себя так  сложили,  они  у  нас  и
правда догадливые. Да  и  насчет  головы  тоже  понятно  -  это  прямо  по
Ебанишаде. Раз ум так расплясался, что сам не знает, куда  едет,  то  ему,
понятное дело, только пропадать. И  еще  тут  смысл  один  есть.  Это  мне
недавно только господин барон сказали на ухо. Такой  смысл,  что  всю  эту
мудрость людскую все одно здесь  бросить  придется.  Но  жалеть  не  надо,
господин барон сказали, потому не надо, что самого  главного  все  это  не
касаемо. Потому и поется, что не ты сам пропадешь, а  только  голова  твоя
буйная. А ей все равно туда и дорога.
     Игнат задумчиво уперся руками в подбородок и замолчал, вслушиваясь  в
пение:

                       Ой-да подули ветры злы-ы-е
                       Да-а с восточной стороны-ы
                       И сорвали желту шапку
                       С моей буйной головы...

     Я некоторое время ожидал комментария, но его не последовало. Тогда  я
сам решился нарушить молчание.
     - Насчет ветров с востока я еще  понять  могу,  -  сказал  я,  -  как
говорится, ex orienta lux. Но почему шапку-то срывает?
     - А чтоб привязанностей не было.
     - А почему шапка желтая?
     - Так мы ж Гелугпа. Вот и шапки у нас желтые. Были  бы  Кармапа,  так
шапка была бы красная. А если бы были Бон-по, как  на  Дону,  так  она  бы
черная была. Но сущность за всем этим одна. Как  голова  пропадать  будет,
так какая ей тогда разница, какая на ней была шапка? А  с  другой  стороны
подойти - там, где воля начинается, никакие цвета уже ничего не значат.
     - Да, - сказал я, - неплохо вас господин барон обучил. Только что  же
это за самое главное, что начинается, когда буйна голова пропадает?
     Игнат тяжело вздохнул.
     - Вот тут-то и фокус, - сказал он. - Господин барон  об  этом  каждый
вечер спрашивают. А сказать никто не может, хотя все и стараются. Ты  хоть
знаешь, что бывает, когда кто из ребят на такой вопрос отвечает?
     - Откуда же мне знать, - сказал я.
     - Господин барон его сразу  же  переводит  в  Особый  Полк  Тибетских
Казаков. Это совсем особый род войск. Можно сказать, краса  и  слава  всей
Азиатской Конной Дивизии. Хотя, если подумать, не  место  такому  полку  в
конной дивизии, потому что те, кто в нем служат, не на лошадях ездят, а на
слонах.
     Я  подумал,  что   передо   мной,   скорей   всего,   один   из   тех
вралей-самородков, которые не задумываясь сочинят  историю  любой  степени
неправдоподобия, но уснастят ее таким количеством  реальных  деталей,  что
хоть на секунду, но заставят в нее поверить.
     - Как же со слона-то шашкой рубить? - спросил я. - Неудобно будет.
     - Неудобно, так на то она и служба,  -  сказал  с  усмешкой  Игнат  и
поднял на меня глаза. - Не веришь, барин? Ну и не верь. Я, пока на  вопрос
господина барона не ответил, тоже не верил. А сейчас уже и верить не надо,
потому что знаю все.
     - Так ты, значит, на этот вопрос ответил?
     Игнат важно кивнул головой.
     - Потому и хожу теперь, как человек, по полю. А не к огню жмусь.
     - Что же ты сказал барону?
     - А что я сказал, то тебе не поможет, - сказал Игнат. -  Тут  не  изо
рта надо отвечать. И не из головы.
     Некоторое время мы молчали;  Игнат,  казалось,  о  чем-то  задумался.
Вдруг он поднял голову.
     - А вон и господин барон идут. Так что пора нам с тобой попрощаться.
     Я оглянулся и увидел высокую худую фигуру барона.  Он  приближался  к
месту, где сидели мы с Игнатом. Игнат встал; я на всякий случай последовал
его примеру.
     - Ну что, - спросил барон Игната, подойдя, - готов?
     - Так точно, - ответил Игнат, - готов.
     Барон сунул два пальца в  рот  и  совершенно  по-бандитски  свистнул.
После этого случилось нечто абсолютно неожиданное и невообразимое.
     Из-за узкой полосы невысоких кустов, поднимавшейся за нашими спинами,
неожиданно вышел огромный белый слон. Он  появился  именно  из-за  кустов,
хотя по высоте был раз в десять  их  выше,  и  я  совершенно  не  в  силах
объяснить, как это произошло. Не то чтобы он был маленьким в  тот  момент,
когда появился, а потом, приближаясь к нам, вырос в размерах  в  несколько
раз. И не то чтобы он вышел из-за какой-то невидимой стены, совпадавшей по
своему расположению с этими кустами. Выходя из-за  кустов,  слон  уже  был
неправдоподобно огромным, и вместе с тем он вышел именно  из-за  крохотной
полоски кустов, за которой вряд ли могла бы спрятаться и овца.
     Со мной повторилось то же самое, что и несколько минут назад,  -  мне
показалось, что вот-вот я пойму что-то очень важное,  что  вот-вот  станут
видны спрятанные за покровом реальности рычаги и тяги, которые приводят  в
движение все вокруг. Но это чувство прошло, а огромный белый слон  остался
перед нами.
     У него было шесть бивней - по три с  каждой  стороны.  Я  решил,  что
галлюцинирую, но потом сообразил, что если то, что я вижу -  галлюцинация,
то вряд ли она сильно отличается по своей природе от всего остального.
     Игнат подошел к слону и бойко вскарабкался на него  по  расположенным
друг под другом бивням, которые образовывали некое подобие  лестницы.  Вел
он себя так, словно всю жизнь перед этим  только  и  делал,  что  объезжал
белых слонов с шестью бивнями на пригрезившихся  кому-то  плоскогорьях,  -
повернувшись к костру, где молча сидели фигурки в хаки и желтых шапках, он
помахал им рукой, повернулся и ударил слона пятками. Слон двинулся вперед,
сделал несколько шагов, а затем я увидел ослепительную  вспышку  света,  в
которой он исчез. Вспышка была такой яркой, что почти с минуту я не  видел
вообще ничего, кроме ее желто-фиолетового отпечатка на сетчатке моих глаз.
     - Забыл предупредить, что будет  вспышка,  -  сказал  Юнгерн.  -  Это
вообще-то вредно для зрения. У нас в  Азиатской  Конной  Дивизии  в  таких
случаях было принято защищать глаза повязкой из черной материи.
     - А что, такие случаи часто бывали?
     - Раньше да, - сказал барон. - Бывало, что и по нескольку раз в день.
При  такой  частоте  вообще  ослепнуть  можно.  Это  сейчас  народ  как-то
измельчал. Ну что, прошло? Видите?
     Я уже стал различать окружающие предметы.
     - Вижу, - сказал я.
     - Хотите, покажу вам, как это бывало когда-то?
     - А как вы собираетесь это сделать?
     Вместо ответа барон вытащил из ножен шашку.
     - Смотрите на лезвие, - сказал он.
     Я поглядел на лезвие и,  как  на  киноэкране,  увидел  на  ярко-белой
полосе стали подвижное изображение. Это был песчаный  бархан,  на  котором
стояла группа офицеров. Их было около десяти человек;  на  некоторых  была
обыкновенная военная форма, а двое или трое были в папахах и маскировочных
казачьих балахонах с чем-то вроде патронташей на месте нагрудных карманов.
Все они были в черных повязках поверх глаз, и их головы были  повернуты  в
одном направлении. Я вдруг узнал среди стоящих на холме Чапаева - несмотря
на повязку, которая скрывала его глаза. Он казался намного  моложе,  и  на
его висках не было седины. Одной рукой он прижимал  к  повязке  на  глазах
небольшой полевой бинокль, а другой похлопывал себя стеком по сапогу.  Мне
показалось, что человек в казачьей  форме  недалеко  от  Чапаева  -  барон
Юнгерн, но я не успел его разглядеть,  потому  что  лезвие  повернулось  и
стоящие на холме исчезли. Теперь я видел бесконечную гладь пустыни. Вдали,
выделяясь на фоне яркого неба, двигались  два  силуэта.  Приглядевшись,  я
сумел различить контуры двух слонов. Они были слишком далеко, чтобы  можно
было разглядеть всадников, которые казались просто крошечными выступами на
их спинах. Вдруг горизонт залило нестерпимо ярким светом, а когда он угас,
остался только один слон. На холме зааплодировали. И  сразу  же  я  увидел
вторую вспышку.
     - Барон, я так без глаз  останусь,  -  сказал  я,  отводя  взгляд  от
лезвия.
     Юнгерн убрал шашку в ножны.
     - Что это там желтое на траве? - спросил я. - Или это  у  меня  пятна
перед глазами?
     - Нет, не пятна, - сказал барон. - Это шапка Игната.
     - А, буйны ветры сорвали? С восточной стороны?
     - С вами положительно приятно беседовать, Петр, - сказал барон, - все
понимаете. Хотите взять ее на память?
     Я нагнулся и поднял ее с земли. Папаха пришлась мне  как  раз  впору.
Некоторое время я размышлял, что мне делать со своей, - не придумав ничего
лучше, я просто бросил ее на землю.
     - На самом деле я  понимаю  далеко  не  все,  -  сказал  я.  -  Чего,
например, я не понимаю совершенно, это где вы в такой глухомани  раздобыли
слона.
     - Милый Петр,  -  сказал  барон,  -  вокруг  нас  бродит  невероятное
количество невидимых слонов, поверьте мне на слово. Их  в  России  больше,
чем ворон. Но сейчас я хотел бы переменить тему. Видите ли, вам  уже  пора
назад, так что позвольте сказать вам напоследок  одну  вещь.  Может  быть,
самую главную.
     - Какую?
     - Насчет того, куда попадает  человек,  которому  удалось  взойти  на
трон, находящийся нигде. Мы называем это место "Внутренней Монголией".
     - Кто это "мы"?
     - Считайте, что речь идет о Чапаеве и  обо  мне,  -  сказал  барон  с
улыбкой. - Хотя я надеюсь, что в это "мы" со временем можно будет включить
и вас.
     - А где оно, это место?
     - В том-то  и  дело,  что  нигде.  Нельзя  сказать,  что  оно  где-то
расположено в географическом смысле. Внутренняя Монголия называется так не
потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту,  хотя
слово "внутри" здесь совершенно не подходит. И никакая это на  самом  деле
не Монголия, просто так  говорят.  Что  было  бы  глупей  всего,  так  это
пытаться описать вам, что это такое. Поверьте мне на слово хотя бы в одном
- очень стоит стремиться туда всю жизнь. И не бывает в жизни ничего лучше,
чем оказаться там.
     - А как увидеть пустоту?
     - Увидьте самого себя,  -  сказал  барон.  -  Извините  за  невольный
каламбур.
     Несколько секунд я размышлял.
     - Могу я быть с вами откровенным?
     - Конечно, - ответил Юнгерн.
     - Место, где мы только что побывали, - я имею в виду эту черную степь
с кострами - показалось мне довольно мрачным. Если Внутренняя Монголия,  о
которой вы говорите -  что-то  похожее,  то  я  вряд  ли  захотел  бы  там
оказаться.
     - Знаете что, Петр, - сказал Юнгерн с ухмылкой, - когда вы, например,
устраиваете дебош в каком-нибудь кабаке вроде "Музыкальной Табакерки",  то
можно предположить, что вы видите примерно то же самое, что и  окружающие.
Хотя это тоже большой вопрос. Но там, где мы только что  были,  все  очень
индивидуально. Там нет ничего, что существовало  бы,  что  называется,  на
самом деле. Все зависит от того, кто на это смотрит. Для  меня,  например,
все вокруг залито ослепительно ярким светом. А для моих  ребят,  -  Юнгерн
кивнул на фигурки в желтых папахах, двигающиеся вокруг костра, - вокруг то
же самое, что видите вы. Точнее, это для вас вокруг то же самое, что видят
они.
     - Почему?
     - Знаете, что такое визуализация? - спросил барон. - Когда  множество
верующих начинает молиться какому-нибудь богу, он действительно возникает,
причем именно в той форме, в которой его представляют.
     - Я в курсе, - сказал я.
     - Но то же самое относится ко всему остальному.  Мир,  в  котором  мы
живем - просто коллективная визуализация, делать  которую  нас  обучают  с
рождения. Собственно говоря,  это  то  единственное,  что  одно  поколение
передает другому. Когда достаточное  количество  людей  видит  эту  степь,
траву и летний вечер, у нас появляется возможность видеть все это вместе с
ними. Но какие бы формы не были нам  предписаны  прошлым,  на  самом  деле
каждый из нас все равно видит в жизни только отражение своего собственного
духа. И если вы обнаруживаете вокруг себя  непроглядную  темноту,  то  это
значит только, что ваше собственное внутреннее пространство подобно  ночи.
Еще хорошо, что вы агностик. А то знаете, сколько в этой  темноте  шастало
бы всяких богов и чертей.
     - Господин барон... - начал было я, но Юнгерн перебил:
     - Только не думайте, что в этом есть  что-то  унизительное  для  вас.
Очень мало кто готов признать, что он такой же в точности,  как  и  другие
люди. А разве это не обычное состояние человека - сидеть в  темноте  возле
огня, зажженного чьим-то милосердием, и ждать, что придет помощь?
     - Может быть, вы правы, - сказал я. - Но что же такое эта  Внутренняя
Монголия?
     - Внутренняя Монголия - как раз и есть место, откуда приходит помощь.
     - И что, - спросил я, - вы там бывали?
     - Да, - сказал барон.
     - Почему же вы тогда вернулись?
     Барон молча кивнул в сторону костра,  у  которого  жались  молчаливые
казаки.
     - Да и потом, - сказал он, - я оттуда на самом деле не возвращался. Я
и сейчас там. А вот вам, Петр, действительно пора возвращаться.
     Я огляделся.
     - А куда, собственно говоря?
     - Я покажу, - сказал барон.
     Я заметил в его руке тяжелый вороненый пистолет  и  вздрогнул.  Барон
засмеялся.
     - Ну право же, Петр, что вы? Нельзя  до  такой  степени  не  доверять
людям.
     Он сунул другую руку в карман шинели и вынул сверток, который дал ему
Чапаев. Развернув его, он показал мне  самую  обыкновенную  чернильницу  с
черной пробкой.
     - Смотрите на нее внимательно, - сказал он, - и не отводите взгляда.
     С этими словами он подбросил чернильницу вверх и, когда она  отлетела
от нас на два примерно метра, выстрелил.
     Чернильница превратилась в облако синих брызг  и  осколков,  которые,
секунду провисев в воздухе, осыпались на стол.
     Я пошатнулся и, чтобы не упасть от внезапного головокружения,  оперся
рукой о стену. Передо мной был стол, на котором была расстелена безнадежно
испорченная карта, а рядом стоя