. Я чувствовал себя  разбитым  и  подавленным;  не  помню,
чтобы когда-нибудь я бывал себе так отвратителен. Кислая вонь шампанского,
пропитавшего мою папаху, казалась мне  в  тот  момент  подлинной  визитной
карточкой моего духа. Вокруг  было  равнодушное  оцепенелое  лето,  где-то
лениво  лаяли  псы,  а  с  неба  бесконечной  пулеметной   очередью   било
раскаленное солнце. Как только  мне  в  голову  пришло  это  сравнение,  я
вспомнил, что Анна  называет  себя  пулеметчицей;  почувствовав  на  своих
глазах слезы, я спрятал лицо в ладони.
     Через несколько минут я встал и пошел дальше в гору. Мне стало легче;
больше того, все  мысли,  только  что  промчавшиеся  сквозь  мою  душу  и,
казалось, полностью  меня  раздавившие,  вдруг  стали  источником  тонкого
наслаждения. Печаль, охватившая меня, была невыразимо сладка,  и  я  знал,
что уже через час буду пытаться вызвать ее в себе опять, но она не придет.
     Вскоре я  дошел  до  усадьбы.  Я  заметил,  что  во  дворе  привязаны
несколько лошадей, которых не было раньше. Кроме того, из трубы над  одним
из флигелей поднимался дым. Дойдя  до  ворот,  я  остановился.  Улица  шла
дальше вверх и терялась в густой зелени за поворотом; сверху не было видно
ни одного дома, так что совершенно неясно было, куда  она  ведет.  Мне  не
хотелось никого видеть, и, зайдя во двор, я медленно побрел вокруг здания.
     - Давай, - кричал мужской бас на  втором  этаже,  -  подставляй  лоб,
дура!
     Наверно, там играли в карты. Я дошел до края дома, повернул за угол и
оказался на заднем дворе. Он оказался неожиданно живописным - в нескольких
метрах от  стены  земля  ныряла  вниз,  образуя  естественное  углубление,
скрытое в тени нависших над ним деревьев. Там журчал ручей  и  видны  были
крыши двух или  трех  хозяйственных  построек,  а  поодаль,  на  небольшом
пустыре, возвышался большой стог сена - точь-в-точь такой, как  изображают
на идиллический сельских картинках в "Ниве". Мне вдруг безумно  захотелось
поваляться в сене, и я направился к стогу. И вдруг, когда до него осталось
всего десять шагов, откуда-то из-за дерева выскочил человек с винтовкой  и
молча преградил мне путь.
     Передо мной  стоял  тот  самый  башкир,  который  прислуживал  нам  в
ресторане штабного вагона, а потом отцепил от поезда вагоны с  ткачами,  -
только сейчас его лицо покрывала редкая черная бородка.
     - Послушайте, - сказал я, - мы  ведь  знакомы,  да?  Я  просто  хотел
поваляться в сене, и все. Обещаю вам не курить.
     Башкир никак не отреагировал на мои слова; его глаза смотрели на меня
без всякого выражения. Я сделал попытку обойти  его,  и  тогда  он  шагнул
назад, поднял винтовку и приставил штык к моему горлу.
     Я повернулся и побрел назад. Признаться,  в  повадках  этого  башкира
было нечто такое, что по-настоящему меня напугало. Когда  он  направил  на
меня штык, он ухватил винтовку, как копье, словно бы даже не  догадываясь,
что из нее можно выстрелить, и  от  этого  движения  повеяло  такой  дикой
степной силой, что лежащий в моем кармане браунинг показался  мне  простой
детской хлопушкой.  Впрочем,  все  это  были  нервы.  Дойдя  до  ручья,  я
оглянулся. Башкира уже не было видно. Я сел на корточки у  ручья  и  долго
отмывал в нем свою папаху.
     Вдруг я заметил, что на  журчание  воды,  словно  на  звук  какого-то
странного инструмента, накладывается тихий и довольно  приятный  голос.  В
ближайшем сарае (судя по торчавшей над крышей  трубе,  когда-то  это  была
баня) кто-то напевал:
     - Тихо иду в  белой  рубахе  по  полю...  И  журавли,  словно  кресты
колоколен...
     Что-то в этих словах тронуло меня, и  я  решил  посмотреть,  кто  это
поет. Выжав воду из папахи, я засунул ее за пояс, подошел к  сараю  и  без
стука распахнул дверь.
     Внутри стоял широкий стол из свежеоструганных досок и две  лавки.  На
столе стояла огромная бутыль  с  мутноватой  жидкостью,  стакан  и  лежало
несколько луковиц. На ближайшей лавке спиной ко мне сидел человек в чистой
белой рубахе навыпуск.
     - Прошу прощения, - сказал я, - у вас в бутылке случайно не водка?
     - Нет, - сказал человек, оборачиваясь, - это самогон.
     Это был Чапаев.
     Я вздрогнул от неожиданности.
     - Василий Иванович!
     - Здорово, Петька, - сказал он с широкой улыбкой. - Я смотрю, ты  уже
на ногах.
     Я совершенно не помнил момента, когда мы перешли на  "ты".  Но  я  не
помнил и многого другого. Чапаев глядел на меня с  легким  лукавством;  на
его лоб падала влажная прядь волос, а рубаха была расстегнута до  середины
живота. Вид у него был  совершенно  затрапезный  и  до  такой  степени  не
походил на тот образ, который сохранила моя память, что несколько секунд я
колебался, думая, что это ошибка.
     - Садись, Петька, садись, - сказал Чапаев и кивнул на соседнюю лавку.
     - А вы, Василий Иванович, разве не в отъезде? - спросил я, садясь.
     - Час назад вернулся, - сказал он, - и сразу в баню.  В  жару  первое
дело. Да что ты  про  меня  спрашиваешь,  ты  про  себя  скажи.  Как  себя
чувствуешь?
     - Нормально, - сказал я.
     - А то встал, надел папаху - и в город. Ты героя брось ломать. Что за
слух тут такой идет, что у тебя память отшибло?
     - Так и есть, - сказал  я,  стараясь  не  обращать  внимание  на  его
буффонаду с этими ненатуральными просторечиями. -  А  кто  это  вам  успел
сказать?
     - Да Семен, кто же. Твой денщик. Ты правда что ли не помнишь ничего?
     - Помню только, как на поезд в Москве  садились,  -  сказал  я,  -  а
остальное как обрезало. Даже не помню, при каких обстоятельствах вы  стали
называть меня на "ты".
     Чапаев несколько минут смотрел мне в лицо сощуренными глазами,  глядя
как бы сквозь меня.
     - Да, - сказал он наконец, - вижу.  Плохо  дело.  Я  думаю,  что  ты,
Петька, просто воду мутишь.
     - Какую воду?
     - Хочешь - мути, - загадочно сказал Чапаев, - дело молодое. А на "ты"
мы с тобой перешли на станции Лозовая, незадолго перед боем.
     - Что за бой такой, - сказал я и наморщился. - Какой раз уже слышу, а
вспомнить ничего не могу. Только голова болеть начинает.
     - Ну раз болеть начинает, не думай. Ты ж выпить хотел? Так выпей!
     Чапаев опрокинул бутыль в стакан, наполнил его до  краев  и  подвинул
мне.
     - Благодарствуйте,  -  сказал  я  с  иронией  и  выпил.  Несмотря  на
устрашающий мутный отлив, самогон оказался превосходным - кажется, он  был
настоян на каких-то травах.
     - Луку хочешь?
     - Сейчас нет. Но не исключаю, что  через  некоторое  время  дойду  до
состояния, когда смогу и даже захочу закусывать самогон луком.
     - Чего грустный такой? - спросил Чапаев.
     - Так, - ответил я, - мысли.
     - Какие еще мысли?
     - Неужели вам, Василий Иванович, правда интересно, о чем я думаю?
     - А что ж, - сказал Чапаев, - конечно.
     - Я, Василий Иванович, думаю о том, что любовь прекрасной  женщины  -
это на самом деле всегда снисхождение. Потому  что  быть  достойным  такой
любви просто нельзя.
     - Чиво? - наморщась, спросил Чапаев.
     - Да хватит паясничать, - сказал я. - Я серьезно.
     - Серьезно? - спросил Чапаев. - Ну ладно. Тогда гляди -  снисхождение
всегда бывает от чего-то одного к чему-то другому. Вот как в этот овражек.
От чего к чему это твое снисхождение сходит?
     Я задумался. Было понятно, куда он клонит.  Скажи  я,  что  говорю  о
снисхождении красоты к безобразному и страдающему, он сразу задал  бы  мне
вопрос о том, осознает ли себя красота и может ли она оставаться красотой,
осознав себя в этом качестве. На этот вопрос,  доводивший  меня  почти  до
безумия долгими петербургскими ночами, ответа я не знал. А если бы в  виду
имелась красота, не осознающая себя, то о каком  снисхождении  могла  идти
речь? Чапаев был определенно не прост.
     - Скажем так, Василий Иванович, - не снисхождение чего-то к  чему-то,
а акт снисхождения, взятый сам в себе. Я бы  даже  сказал,  онтологическое
снисхождение.
     - А енто логическое снисхождение где происходит?  -  спросил  Чапаев,
нагибаясь и доставая из-под стола еще один стакан.
     - Я не готов говорить в таком тоне.
     - Тогда давай еще выпьем, - сказал Чапаев.
     Мы выпили. Несколько секунд я с сомнением смотрел на луковицу.
     - Нет, -  сказал  Чапаев,  отирая  усы,  -  ты  мне  скажи,  где  оно
происходит?
     - Если вы, Василий Иванович, в состоянии говорить серьезно, скажу.
     - Ну скажи, скажи.
     - Правильнее сказать, что никакого снисхождения на  самом  деле  нет.
Просто такая любовь воспринимается как снисхождение.
     - А где она воспринимается?
     - В сознании, Василий Иванович, в сознании, - сказал я с сарказмом.
     - То есть, по-простому говоря, в голове, да?
     - Грубо говоря, да.
     - А любовь где происходит?
     - Там же, Василий Иванович. Грубо говоря.
     - Вот, - сказал Чапаев удовлетворенно. - Ты, значит, спрашивал о том,
как это... Всегда ли любовь - это снисхождение, так?
     - Так.
     - Любовь, значит, происходит у тебя в голове, да?
     - Да.
     - И это снисхождение тоже?
     - Выходит, так, Василий Иванович. И что?
     - Так как же ты, Петька, дошел до такой жизни, что спрашиваешь  меня,
своего боевого командира, всегда ли то, что происходит у тебя в голове,  -
это то, что происходит у тебя в голове, или не всегда?
     - Софистика, - сказал я и  выпил.  -  Софистика  чистой  воды.  Да  и
вообще, я не понимаю, зачем я мучаю себя? Ведь все это уже было со мной  в
Петербурге, и молодая прекрасная женщина в темно-бордовом бархатном платье
так же ставила пустой бокал на скатерть, и я точно так же лез за платком в
карман...
     Чапаев громко прокашлялся, заглушив  мой  голос.  Я  тихо  договорил,
обращаясь непонятно к кому:
     - Чего же я хочу от этой девушки? Разве я  не  знаю,  что  в  прошлое
нельзя  возвратиться?  Можно   мастерски   подделать   все   его   внешние
обстоятельства, но никак нельзя вернуть себя прежнего, никак...
     - Ой и здоров ты брехать, Петька, - сказал Чапаев  и  ухмыльнулся.  -
Бокал, платье.
     - Вы что, Василий Иванович, - спросил  я,  с  трудом  сдерживаясь,  -
Толстого перечитывали недавно? Опроститься решили?
     - Нам Толстых перечитывать незачем, - сказал  Чапаев.  -  А  если  ты
из-за Анки горюешь, так я тебе скажу,  что  ко  всякой  бабе  свой  подход
нужен. По Анке сохнешь, да? Угадал?
     Его глаза превратились в две узких хитрых  щелочки.  Потом  он  вдруг
стукнул кулаком по столу.
     - Да ты отвечай, когда тебя комдив спрашивает!
     Мне определенно было не перешибить его сегодняшнего настроения.
     - Неважно, - сказал я, - давайте, Василий Иванович, еще выпьем.
     Чапаев тихо засмеялся и налил оба стакана.
     Дальнейшие несколько часов я помню смутно. Я сильно опьянел. Кажется,
разговор пошел о войне - Чапаев вспоминал  первую  мировую.  Получалось  у
него довольно правдоподобно: он говорил о немецкой кавалерии,  о  каких-то
позициях над рекой,  о  газовых  атаках  и  мельницах,  на  которых  сидят
пулеметчики. В  одном  месте  он  даже  пришел  в  сильное  возбуждение  и
закричал, сверкая на меня глазами:
     - Эх, Петька! Да ты знаешь хоть,  как  я  воюю?  Ты  этого  знать  не
можешь! Всего есть три чапаевских удара, понял?
     Я механически кивал, но слушал невнимательно.
     - Первый удар - где!
     Он сильно  стукнул  кулаком  по  столу,  так,  что  бутылка  чуть  не
опрокинулась.
     - Второй - когда!
     Он опять с силой опустил кулак на доски стола.
     - И третий - кто!
     В другой ситуации я оценил бы его спектакль, но  жара  и  самогон  до
того разморили меня, что, несмотря на его выкрики  и  удары  по  столу,  я
скоро заснул прямо на лавке, а когда проснулся, за окном было уже темно  и
слышно было, как где-то вдалеке блеют овцы.
     Подняв голову со стола, я оглядел комнату. У меня было ощущение,  что
я нахожусь в каком-то питерском трактире для кучеров. На  столе  появилась
керосиновая лампа. Чапаев все так же сидел напротив со  стаканом  в  руке,
что-то напевал себе под нос и глядел в стену. Его глаза были почти так  же
мутны, как самогон в бутылке, которая уже опустела наполовину.  Поговорить
с ним в его тоне, что  ли,  подумал  я  и  с  преувеличенной  развязностью
стукнул кулаком по столу.
     - А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы  красный
или белый?
     - Я? - спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. - Сказать?
     Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить  их.  Одну  он
ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой  шелухи,  обнажив
красно-фиолетовую кожицу.
     - Гляди, Петька, - сказал он, кладя их на стол  перед  собой.  -  Вот
перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная.
     - Ну, - сказал я.
     - Посмотри на белую.
     - Посмотрел.
     - А теперь на красную.
     - И чего?
     - А теперь на обе.
     - Смотрю, - сказал я.
     - Так какой ты сам - красный или белый?
     - Я? То есть как?
     - Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься?
     - Нет.
     - А когда на белую, становишься белым?
     - Нет, - сказал я, - не становлюсь.
     - Идем дальше, - сказал Чапаев. - Бывают карты местности. А этот стол
- упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые.  Но  разве  оттого,
что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что
может приобрести их?
     - Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные,  ни  белые.  А
кто тогда мы?
     - Ты, Петька, прежде  чем  о  сложных  вещах  говорить,  разберись  с
простыми. Ведь "мы" - это сложнее, чем "я", правда?
     - Правда, - сказал я.
     - Что ты называешь "я"?
     - Видимо, себя.
     - Ты можешь мне сказать, кто ты?
     - Петр Пустота.
     - Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?
     - Ну, - сказал я, - можно сказать, что я - это психическая  личность.
Совокупность привычек, опыта... Ну знаний там, вкусов.
     - Чьи же это привычки, Петька? - проникновенно спросил Чапаев.
     - Мои, - пожал я плечами.
     - Так ты ж только что сказал, Петька,  что  ты  и  есть  совокупность
привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности
привычек?
     - Звучит забавно, - сказал я, - но, в сущности, так и есть.
     - А какие привычки бывают у привычек?
     Я почувствовал раздражение.
     - Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того,  кто
я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя... Ну скажем,  монадой.  В
терминах Лейбница.
     - А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой?
     - Монада и полагает, - ответил я, твердо решив держать себя в руках.
     - Хорошо, - сказал Чапаев, хитро  прищуриваясь,  -  насчет  "кто"  мы
потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с "где" разберемся.  Скажи-ка
мне, где эта манда живет?
     - В моем сознании.
     - А сознание твое где?
     - Вот здесь, - сказал я, постучав себя по голове.
     - А голова твоя где?
     - На плечах.
     - А плечи где?
     - В комнате.
     - А где комната?
     - В доме.
     - А дом?
     - В России.
     - А Россия где?
     - В беде, Василий Иванович.
     - Ты это брось, -  прикрикнул  он  строго.  -  Шутить  будешь,  когда
командир прикажет. Говори.
     - Ну как где. На Земле.
     Мы чокнулись и выпили.
     - А Земля где?
     - Во Вселенной.
     - А Вселенная где?
     Я секунду подумал.
     - Сама в себе.
     - А где эта сама в себе?
     - В моем сознании.
     - Так что же, Петька, выходит, твое сознание - в твоем сознании?
     - Выходит так.
     - Так, - сказал Чапаев и  расправил  усы.  -  А  теперь  слушай  меня
внимательно. В каком оно находится месте?
     - Не  понимаю,  Василий  Иванович.  Понятие  места  и  есть  одна  из
категорий сознания, так что...
     - Где это место? В каком месте находится понятие места?
     - Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре...
     Я осекся. Да, подумал я, вот куда  он  клонит.  Если  я  воспользуюсь
словом "реальность", он снова сведет все к моим мыслям. А  потом  спросит,
где они находятся. Я скажу, что у  меня  в  голове,  и...  Гамбит.  Можно,
конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на  которые  я  могу
сослаться, подумал вдруг я с удивлением, или обходит эту  смысловую  брешь
стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем
не  прост.  Конечно,  есть  беспроигрышный  путь  завершить  любой   спор,
классифицировав собеседника, - ничего не стоит заявить, что все, к чему он
клонит, прекрасно известно, называется так-то  и  так-то,  а  человеческая
мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной
курсистке, в промежутке между пистонами  немного  полиставшей  философский
учебник. Да и к тому же не я ли сам говорил  недавно  Бердяеву,  заведшему
пьяный разговор о греческих  корнях  русского  коммунизма,  что  философию
правильнее было бы называть софоложеством?
     Чапаев хмыкнул.
     - А куда это вперед может уйти человеческая мысль? - спросил он.
     - А? - растерянно сказал я.
     - Вперед чего? Где это "впереди"?
     Я решил, что по рассеянности заговорил вслух.
     - Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ.
Лучше выпьем.
     - Был бы ты философ, - сказал Чапаев, - я б тебя выше,  чем  навоз  в
конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь.  Ты  ж
все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха,  что  ли?
Или от радости?
     - Не помню ничего, - сказал я, ощутив вдруг странное напряжение  всех
нервов. - Не помню.
     - Эх, Петька, - вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам.  -  Не
знаю даже, как с тобой быть. Сам себя пойми сначала.
     Мы выпили. Механическим движением я взял со стола луковицу и  откусил
большой кусок.
     - Не пойти ли нам подышать перед сном? -  спросил  Чапаев,  закуривая
папиросу.
     - Можно, - ответил я, кладя луковицу на стол.


     Пока я спал, прошел короткий дождь - склон оврага, который поднимался
к зданию усадьбы, был сырым и скользким. Как выяснилось, я был  совершенно
пьян - уже почти добравшись до его конца, я поскользнулся  и  повалился  в
мокрую траву. Моя голова запрокинулась, и я увидел над собой небо,  полное
звезд. Это было до того красиво, что несколько секунд  я  молча  лежал  на
спине, глядя вверх. Чапаев дал мне руку и помог встать. Когда мы выбрались
на ровное место, я снова посмотрел вверх и вдруг  подумал,  что  последний
раз видел звездное небо черт знает когда, хотя  все  время  оно  было  над
головой - достаточно было просто поднять ее. Я засмеялся.
     - Ты чего? - спросил Чапаев.
     - Так, - сказал я и показал пальцем вверх. - Красота.
     Чапаев поглядел вверх и покачнулся.
     - Красота? - переспросил он задумчиво. - А что такое красота?
     - Ну как, - сказал  я.  -  Как  что.  Красота  -  это  совершеннейшая
объективация воли на высшей ступени ее познаваемости.
     Чапаев еще несколько секунд глядел в небо, а потом перевел взгляд  на
большую лужу прямо у наших ног и выплюнул  в  нее  окурок.  Во  вселенной,
отраженной в ровной поверхности воды, произошла настоящая катастрофа:  все
созвездия содрогнулись и на миг превратились в размытое мерцание.
     - Что меня всегда поражало, - сказал он, - так это звездное небо  под
ногами и Иммануил Кант внутри нас.
     - Я, Василий Иванович,  совершенно  не  понимаю,  как  это  человеку,
который путает Канта с Шопенгауэром, доверили командовать дивизией.
     Чапаев тяжело посмотрел на  меня  и  уже  открыл  рот,  чтобы  что-то
сказать, но тут до нас донесся стук колес по мостовой и лошадиное  ржание.
Кто-то подъезжал к дому.
     - Наверно, это Котовский с Анной, - сказал я.  -  Вашей  пулеметчице,
Василий Иванович, похоже, нравятся сильные личности в косоворотках.
     - А что, Котовский в городе? Так что ж ты молчишь!
     Он поверн