боюсь, не  поверите.  Главное  для  нас  -  это
традиции. К нам, если позволите мне выразиться фигурально,  можно  попасть
только через очень узкую  дверь,  и  вы  только  что  сделали  сквозь  нее
уверенный шаг. Поздравляю.
     - Какая дверь? - спросил Сердюк.
     Кавабата указал на гравюру.
     - Вот эта, - сказал  он.  -  Единственная,  которая  ведет  в  "Тайра
инкорпорейтед".
     - Не очень понимаю, - сказал Сердюк. - Насколько я себе  представляю,
вы занимаетесь торговлей, и для вас...
     Кавабата поднял ладонь.
     - Я часто с ужасом замечаю, - сказал  он,  -  что  пол-России  успело
заразиться отвратительным западным прагматизмом. Конечно, я не имею в виду
вас, но у меня есть все основания для таких слов.
     - А что плохого в прагматизме? - спросил Сердюк.
     - В древние времена, - сказал Кавабата, - в нашей  стране  чиновников
назначали на важные посты после экзаменов, на которых они писали сочинения
о прекрасном. И это был очень мудрый принцип - ведь если человек  понимает
в том, что неизмеримо выше всех этих бюрократических манипуляций, то уж  с
ними-то он без сомнения справится. Если ваш ум с быстротой молнии проник в
тайну зашифрованной в  рисунке  древней  аллегории,  то  неужели  для  вас
составят какую-нибудь проблему все эти прайс-листы и  накладные?  Никогда.
Больше того, после вашего ответа я почту за честь  выпить  с  вами.  Прошу
вас, не отказывайтесь.
     Выпив еще одну, Сердюк неожиданно для себя провалился в  воспоминания
о вчерашнем дне - оказывается, с Пушкинской площади он  поехал  на  Чистые
Пруды. Правда, было не очень  ясно,  зачем,  -  в  памяти  остался  только
памятник Грибоедову, видный под  каким-то  странным  ракурсом,  словно  он
смотрел на него из-под лавки.
     - Да, - задумчиво сказал Кавабата, - а ведь, в сущности, этот рисунок
страшен. От животных нас отличают только те правила и ритуалы,  о  которых
мы договорились друг с другом. Нарушить их - хуже, чем умереть, потому что
только они отделяют нас от бездны хаоса, начинающейся прямо у наших ног, -
если, конечно, снять повязку с глаз.
     Он указал пальцем на гравюру.
     - Но у нас в Японии  есть  и  такая  традиция  -  иногда  на  секунду
отступаться глубоко внутри себя от всех традиций, отрекаться, как говорят,
от Будды и Мары, чтобы  ощутить  непередаваемый  вкус  реальности.  И  эта
секунда иногда рождает удивительные творения искусства...
     Кавабата еще  раз  посмотрел  на  человека  с  мечами,  стоящего  над
обрывом, и вздохнул.
     - Да, - сказал Сердюк. - У нас сейчас тоже такая жизнь,  что  человек
от всего отступается. А традиции... Ну как, некоторые ходят во всякие  там
церкви, но в основном человек, конечно, посмотрит  телевизор,  а  потом  о
деньгах думает.
     Он почувствовал, что сильно опустил планку разговора, и  надо  срочно
сказать что-нибудь умное.
     - Наверно, - продолжил он, протягивая Кавабате пустой стакан,  -  это
происходит потому, что по своей природе российский человек  не  склонен  к
метафизическому поиску и  довольствуется  тем  замешанным  на  алкоголизме
безбожием, которое, если честно сказать,  и  есть  наша  главная  духовная
традиция.
     Кавабата налил Сердюку и себе.
     - Здесь я позволю себе не вполне согласиться с вами, - сказал он. - И
вот почему. Недавно я приобрел для нашей коллекции  русского  религиозного
искусства...
     - Вы собираете? - спросил Сердюк.
     - Да, - сказал Кавабата,  вставая  с  пола  и  подходя  к  одному  из
стеллажей. - Это тоже один из принципов нашей фирмы. Мы  всегда  стараемся
проникнуть глубоко в душу того народа, с которым ведем дела. Дело здесь не
в том, что  мы  хотим  извлечь  благодаря  этому  какую-то  дополнительную
прибыль, поняв... Как это по-русски? Ментальность, да?
     Сердюк кивнул.
     - Нет, - продолжал Кавабата, открывая какую-то большую папку. -  Дело
здесь скорее в желании возвысить до искусства даже самую далекую  от  него
деятельность.  Понимаете  ли,  если  вы  продаете  партию  пулеметов,  так
сказать, в пустоту, из  которой  вам  на  счет  поступают  неизвестно  как
заработанные деньги, то вы мало чем отличаетесь от кассового аппарата.  Но
если вы продаете ту же партию пулеметов людям, про которых  вам  известно,
что каждый раз, когда они убивают других, они должны каяться  перед  тремя
ипостасями создателя этого мира, то простой  акт  продажи  возвышается  до
искусства и приобретает совсем другое качество. Не для них, конечно, - для
вас. Вы в гармонии, вы в единстве со вселенной, в которой вы действуете, и
ваша  подпись  под  контрактом  приобретает  такой   же   экзистенциальный
статус... Я правильно говорю это по-русски?
     Сердюк кивнул.
     - Такой  же  экзистенциальный  статус,  какой  имеют  восход  солнца,
морской прилив или колебание травинки под ветром... О чем  это  я  говорил
вначале?
     - О вашей коллекции.
     - А, ну да. Вот, не угодно ли взглянуть?
     Он протянул Сердюку большой  лист,  покрытый  тонким  слоем  защитной
кальки.
     - Только прошу вас, осторожнее.
     Сердюк взял лист в руки. Это был кусок пыльного  сероватого  картона,
судя по всему, довольно старого.  На  нем  черной  краской  сквозь  грубый
трафарет было косо отпечатано слово "Бог".
     - Что это?
     - Это русская концептуальная икона начала века, - сказал Кавабата.  -
Работа Давида Бурлюка. Слышали про такого?
     - Что-то слышал.
     - Он, как ни странно, не очень известен в России, - сказал  Кавабата.
- Но это не важно. Вы только вглядитесь!
     Сердюк еще  раз  посмотрел  на  лист.  Буквы  были  рассечены  белыми
линиями, оставшимися, видимо,  от  скреплявших  трафарет  полосок  бумаги.
Слово было напечатано грубо, и вокруг него  застыли  пятна  краски  -  все
вместе странно напоминало след сапога.
     Сердюк поймал взгляд Кавабаты и протянул что-то вроде "Да-ааа".
     - Сколько здесь смыслов, - продолжал Кавабата. - Подождите, молчите -
я попробую сказать о том, что  вижу  сам,  а  если  упущу  что-нибудь,  вы
добавите. Хорошо?
     Сердюк кивнул.
     - Во-первых, - сказал Кавабата, - сам  факт  того,  что  слово  "Бог"
напечатано сквозь трафарет. Именно так оно и проникает в сознание человека
в детстве - как трафаретный отпечаток, такой же, как и в  мириадах  других
умов. Причем здесь многое зависит от поверхности, на которую оно  ложится,
- если бумага неровная и шероховатая, то отпечаток на ней будет  нечетким,
а если там уже есть какие-то другие слова, то даже  не  ясно,  что  именно
останется на бумаге в итоге. Поэтому и говорят, что Бог  у  каждого  свой.
Кроме того, поглядите на великолепную грубость этих букв - их углы  просто
царапают взгляд. Трудно поверить, что кому-то может прийти в голову, будто
это трехбуквенное слово и есть источник вечной любви  и  милости,  отблеск
которых делает жизнь в этом мире отчасти возможной. Но, с другой  стороны,
этот отпечаток, больше всего похожий на тавро, которым метят скот, и  есть
то единственное, на что остается уповать человеку в жизни. Согласны?
     - Да, - сказал Сердюк.
     - Но если бы все ограничивалось только этим, то в работе, которую  вы
держите в руках, не было бы ничего особенно выдающегося - весь спектр этих
идей можно встретить на любой атеистической лекции в  сельском  клубе.  Но
здесь есть одна маленькая деталь, которая делает эту  икону  действительно
гениальной, которая ставит ее - я не  боюсь  этих  слов  -  выше  "Троицы"
Рублева. Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю, но, прошу вас, дайте  мне
высказать это самому.
     Кавабата сделал торжественную паузу.
     - Я, конечно, имею в виду полоски пустоты, оставшиеся  от  трафарета.
Их не составило бы труда закрасить, но тогда эта работа не  была  бы  тем,
чем она является сейчас. Именно  так.  Человек  начинает  глядеть  на  это
слово, от видимости смысла переходит к  видимой  форме  и  вдруг  замечает
пустоты, которые не заполнены ничем, - и там-то, в этом нигде, единственно
и можно встретить то, на что тщатся указать эти огромные уродливые  буквы,
потому что слово "Бог" указывает на то, на что указать нельзя.  Это  почти
по Экхарту, или... Впрочем, не важно. Много кто пытался  сказать  об  этом
словами. Хотя бы Лао-цзы. Помните - про колесо и  спицы?  Или  про  сосуд,
ценность которого определяется только его внутренней пустотой?  А  если  я
скажу, что любое слово - такой же сосуд и все  зависит  от  того,  сколько
пустоты оно может вместить? Неужели вы станете спорить?
     - Нет, - сказал Сердюк.
     Кавабата утер со лба капли благородного пота.
     - Теперь поглядите еще раз на эту гравюру на стене, - сказал он.
     - Да, - сказал Сердюк.
     - Видите, как она построена? Сегмент реальности, где помещаются  "он"
и "гири", расположен в самом центре, а вокруг него - пустота,  из  которой
он возникает и в которую он уходит. Мы в  Японии  не  беспокоим  Вселенную
ненужными мыслями по поводу причины ее  возникновения.  Мы  не  обременяем
Бога понятием "Бог". Но, несмотря на это,  пустота  на  гравюре  -  та  же
самая, которую  вы  видите  на  иконе  Бурлюка.  Не  правда  ли,  значимое
совпадение?
     - Конечно, - протягивая пустой стаканчик Кавабате, сказал Сердюк.
     - Но вы не найдете этой пустоты в западной  религиозной  живописи,  -
наливая, сказал Кавабата. - Там все заполнено  материальными  объектами  -
какими-то портьерами, складками, тазиками с кровью и еще  Бог  знает  чем.
Уникальное  виденье  реальности,  отраженное  в  этих  двух  произведениях
искусства, объединяет только нас с вами. Поэтому я  считаю,  что  то,  что
необходимо России на самом деле, - это алхимический брак с Востоком.
     - Честное слово, - сказал Сердюк, - вчера вечером как раз об этом...
     - Именно с Востоком, - перебил Кавабата, - а не с Западом. Понимаете?
В глубине российской души зияет та же пустота, что и в глубине японской. И
именно из этой пустоты и возникает мир,  возникает  каждую  секунду.  Ваше
здоровье.
     Кавабата выпил вслед за Сердюком и покрутил в руке пустую бутылку.
     - Да, - сказал он, - ценность  сосуда,  конечно,  в  пустоте.  Однако
ценность этого сосуда  в  последние  несколько  минут  чрезмерно  выросла.
Нарушается  баланс  между  ценностью  и  отсутствием   ценности,   а   это
нестерпимо. Самое страшное - это когда пропадает баланс.
     - Да, - сказал Сердюк. - Точно. А что, больше нет?
     - Можем сходить, - ответил Кавабата и поглядел  на  часы.  -  Правда,
футбол пропустим...
     - Вы увлекаетесь?
     - Болею за "Динамо", - сказал Кавабата и очень по-свойски подмигнул.


     В потертой куртке с капюшоном и резиновых сапогах Кавабата  полностью
потерял сходство с японцем. Теперь он окончательно стал похож на человека,
приехавшего из Ростова-на-Дону  -  причем  мелькали  даже  догадки,  зачем
именно, и догадки эти были мрачны.
     Впрочем,   Сердюк   давно   знал,   что   большинство    иностранцев,
встречающихся на московских улицах, на самом деле никакие не иностранцы, а
так, мелкая торговая шантрапа, укравшая немного денег  и  отоварившаяся  в
магазине  "Калинка-Стокман".  Настоящие  иностранцы,  которых   в   Москве
развелось невероятное количество,  в  целях  безопасности  уже  много  лет
одевались  так,  чтобы  ничем   не   отличаться   от   обычных   прохожих.
Представление о том, как выглядит обычный московский прохожий, большая  их
часть получала, понятное дело, из передач Си-Эн-Эн. А  Си-Эн-Эн,  стараясь
показать москвичей, бредущих за призраком демократии по выжженной  пустыне
реформ, в  девяноста  случаях  из  ста  давало  крупные  планы  переодетых
москвичами сотрудников американского посольства, поскольку  выглядели  они
гораздо натуральнее переодетых иностранцами москвичей. Так  что,  несмотря
на сходство Кавабаты с приезжим из Ростова - а  точнее,  именно  благодаря
этому сходству и особенно тому, что  он  не  особенно  походил  на  японца
лицом, - сразу делалось ясно, что это  чистокровный  японец,  вышедший  на
минуту из своего офиса в московский сумрак.
     Кроме того, Кавабата вел Сердюка одним  из  тех  маршрутов,  которыми
пользуются только иностранцы, - нырял в темные проходные  дворы,  сквозные
подъезды и дыры в проволочных заборах,  так  что  Сердюк  через  несколько
минут полностью потерял ориентацию и во всем  стал  полагаться  на  своего
стремительного спутника. Довольно скоро они вышли на темную кривую  улицу,
где стояло несколько ларьков, и Сердюк понял,  что  они  прибыли  к  месту
назначения.
     - Что будем брать? - спросил Сердюк.
     - Я думаю, литр сакэ, - сказал Кавабата. - Будет в самый  раз.  Ну  и
чего-нибудь из еды.
     - Сакэ? - удивленно спросил Сердюк. - Разве тут есть сакэ?
     - Тут как раз есть, - сказал Кавабата. - В Москве всего три  палатки,
где можно взять нормальное сакэ. Почему, по-вашему, мы здесь офис сделали?
     "Шутит", - подумал Сердюк и поглядел  на  витрину.  Набор  был  самым
обычным,  за  исключением  того,  что  среди  бутылок   стояли   несколько
незнакомого вида литрух с этикетками, густо покрытыми иероглифами.
     - Черного сакэ, - сказал Кавабата в прорезь ларька. - Две. Да.
     Сердюк получил одну бутылку и сунул ее в  карман.  Другую  оставил  у
себя Кавабата.
     - Теперь еще одно дело, - сказал Кавабата, - совсем ненадолго.
     Они пошли вдоль линии ларьков  и  скоро  оказались  возле  небольшого
жестяного павильона с дверью, усеянной дырами - не то от пуль,  не  то  от
гвоздей, не то, как это обычно бывает, от того и другого вместе. Оба  окна
павильона были забраны традиционными декоративными  решетками,  состоящими
из согнутого полукругом прута в нижнем углу и расходящихся от него во  все
стороны ржавых лучей. Над дверью висела вывеска со словами "Товары на  все
руки".
     Внутри павильон выглядел так же, как выглядят все подобные павильоны,
- на полках стояли банки с  эмалью  и  олифой,  висели  образцы  кафельных
плиток, отдельный  прилавок  был  завален  сверкающими  сейфовыми  замками
разных моделей. Но в углу, на  перевернутой  пластмассовой  ванне,  стояло
нечто такое, чего Сердюк никогда раньше не видел.
     Это  была  черная  кираса,  сверкающая  лаком  и   мелкими   золотыми
инкрустациями.  Рядом  с  ней  лежал  рогатый  шлем,  кончающийся   веером
закрывающих шею пластин, тоже  покрытых  черным  лаком.  А  на  лбу  шлема
сверкала серебряная пятиконечная звезда.
     На стене возле кирасы висело несколько разной длины мечей  и  большой
несимметричный лук.
     Пока Сердюк разглядывал весь этот арсенал, Кавабата углубился в тихий
разговор с продавцом. Говорили они, кажется,  о  каких-то  стрелах.  Потом
Кавабата попросил снять со стены длинный меч в украшенных  белыми  ромбами
ножнах. Вытянув его наполовину  из  ножен,  он  ногтем  попробовал  лезвие
(Сердюк заметил, что Кавабата обращается с мечом очень осторожно  и,  даже
проверяя  острие,  старается  не  коснуться  лезвия   пальцами).   Сердюку
показалось, что Кавабата  совершенно  забыл  о  его  существовании,  и  он
решился о себе напомнить.
     - Скажите, - обратился он к Кавабате,  -  а  что  может  значить  эта
звезда на шлеме? Я полагаю, это какой-то символ?
     - О да, - сказал Кавабата. - Символ, и очень  древний.  Это  одна  из
эмблем Ордена Октябрьской Звезды.
     Сердюк хмыкнул.
     - Что за орден? - спросил он. - Давали дояркам древности?
     Кавабата  посмотрел  на  него  долгим  взглядом,  и  угол   его   рта
приподнялся в ответной усмешке.
     - Нет, - сказал он. - Этот орден никому  никогда  не  давали.  Просто
некоторые люди вдруг понимали, что  уже  могут  его  носить.  Еще  точнее,
всегда могли.
     - А за что он полагается?
     - Нет ничего такого, за что он мог бы полагаться.
     - Бывают же на свете идиоты, - с чувством сказал Сердюк.
     Кавабата резко задвинул меч в ножны. В воздухе  мгновенно  сгустилась
неловкость.
     - А вы шутник, - сказал Сердюк, инстинктивно стараясь ее загладить. -
Еще бы сказали - орден трудового красного знамени.
     - Про такой орден я не слышал, - сказал  Кавабата.  -  Орден  желтого
флага действительно существует, но это совсем из другой области. И  почему
вы считаете, что я шутник? Я редко шучу. А  когда  шучу,  предупреждаю  об
этом тихим смехом.
     - Простите, если я сказал что-то не то, - сказал Сердюк. -  Я  просто
пьян.
     Кавабата пожал плечами и отдал меч продавцу.
     - Будете брать? - спросил продавец.
     - Не этот, - сказал Кавабата. - Заверните вон тот, малый.
     Пока Кавабата расплачивался, Сердюк  вышел  на  улицу.  У  него  было
отвратительное чувство, что он сделал какую-то непоправимую глупость,  но,
поглядев несколько раз на небо, в котором уже были видны влажные  весенние
звезды, он успокоился. Потом ему на  глаза  опять  попались  растопыренные
прутья-лучи с решеток на окнах, и он с  грустью  подумал,  что  Россия,  в
сущности, тоже страна восходящего солнца - хотя бы потому, что оно над ней
так ни разу по-настоящему и не взошло до конца. Он решил, что можно  будет
поделиться этим наблюдением с Кавабатой, но когда тот вышел из  павильона,
держа под мышкой узкий сверток, эта мысль уже успела  забыться,  а  ей  на
смену пришло всепоглощающее желание выпить.
     Кавабата, казалось, понял все  с  полувзгляда.  Отойдя  на  несколько
метров от двери, он положил сверток рядом с мокрым черным деревом,  росшим
из дыры в асфальте, и сказал:
     - Вы, конечно, знаете, что мы  в  Японии  пьем  сакэ  разогретым.  И,
разумеется, никто никогда не  будет  пить  его  прямо  из  бутылки  -  это
полностью противоречит ритуалу. А пить на улице -  это  просто  позор.  Но
есть один древний способ, который позволяет это сделать, не теряя лица. Он
называется "всадник на привале". Еще можно перевести как "отдых всадника".
     Не отрывая глаз от Сердюка, Кавабата вынул из кармана бутылку.
     - По преданию, - продолжал он, - великий поэт Аривара Нарихира был  в
свое время отправлен охотничьим послом в провинцию Исэ. Путь туда  был  не
близок, а ездили тогда верхом, и дорога занимала много  дней.  Было  лето.
Нарихира ехал в компании друзей, и его возвышенная душа была полна  печали
и любви. Когда всадники уставали, они слезали с коней и  подкрепляли  свои
силы  простой  едой  и  несколькими  глотками  сакэ.  Чтобы  не   привлечь
разбойников, они не разводили огня и пили его холодным.  И  при  этом  они
читали друг другу дивные стихи о том, что видели  вокруг,  и  о  том,  что
лежало у них на сердце. А потом они снова отправлялись в путь...
     Кавабата открутил пробку.
     - Оттуда и пошла  эта  традиция.  Когда  пьешь  сакэ  таким  образом,
полагается думать о мужах древности, а потом мысли эти  должны  постепенно
перетечь в светлую печаль, которая рождается  в  вашем  сердце,  когда  вы
одновременно осознаете зыбкость  этого  мира  и  захвачены  его  красотой.
Давайте же вместе...
     - С удовольствием, - сказал Сердюк и протянул руку за бутылкой.
     - Не так сразу, - сказал Кавабата, отдергивая бутылку.  -  Вы  первый
раз  участвуете  в  этом  ритуале,  так  что   позвольте   объяснить   вам
последовательность действий, из которых он состоит, и их значение. Делайте
как я, а я буду объяснять вам символический смысл того, что происходит.
     Кавабата поставил бутылку рядом со свертком.
     - Сначала полагается привязать коня, - сказал он.
     Он подергал нижнюю ветку дерева, проверяя ее на  прочность,  а  потом
покрутил вокруг нее руками, словно обматывая ее  веревкой.  Сердюк  понял,
что ему следует сделать то же  самое.  Подняв  руки  к  ветке  повыше,  он
примерно повторил манипуляции Кавабаты под его внимательным взглядом.
     - Нет, - сказал Кавабата, - ему же неудобно.
     - Кому? - спросил Сердюк.
     - Вашему коню. Вы привязали его  слишком  высоко.  Как  же  он  будет
щипать траву? Ведь это не только ваш отдых,  но  и  отдых  вашего  верного
спутника.
     На лице Сердюка отразилось недоумение, и Ка