ва темных силуэта.  Один  из  них  поднял  ладонь  и
приложил ее к стеклу. Я помахал им в ответ. Жербунов довольно грубо дернул
меня за рукав.
     - Пошли. На электричку опоздаешь.
     Я повернулся и пошел к воротам вслед за ним.
     В проходной было тесно и жарко. Служитель в зеленой фуражке  с  двумя
скрещенными ружьями на кокарде сидел за окошком, перед которым  помещалось
какое-то куцее подобие шлагбаума из  крашеной  железной  трубы.  Он  долго
изучал бумаги, которые дал ему Жербунов, несколько раз  перевел  взгляд  с
фотографии на мое лицо и обратно, обменялся с Жербуновым парой тихих  фраз
- и наконец шлагбаум поднялся.
     - Видел, серьезный какой,  -  сказал  Жербунов,  когда  мы  вышли  из
проходной. - Раньше сидел в секретном ящике.
     - Понятно, - ответил я. - Интересный случай. И что,  Тимур  Тимурович
его тоже вылечил?
     Жербунов покосился на меня, но ничего не сказал.
     От ворот больницы шла узкая заснеженная тропинка. Сначала она петляла
по редкому березовому лесу, потом минут десять вела нас по опушке и  опять
нырнула в лес. Никаких следов цивилизации вокруг видно не  было,  если  не
считать   толстых   проводов,   которые   провисали   между    одинаковыми
металлическими мачтами, похожими  на  скелеты  огромных  красноармейцев  в
буденовских  шлемах.  Неожиданно  лес   кончился,   и   мы   оказались   у
железнодорожной платформы, на которую вела деревянная лесенка.
     Единственным строением на платформе был  кирпичный  загончик  с  вяло
дымящей трубой, крайне похожий на больничную проходную.  Я  даже  подумал,
что таков господствующий в этом незнакомом  мире  тип  архитектуры  -  но,
конечно, у меня было еще недостаточно опыта, чтобы делать слишком  широкие
обобщения. Жербунов подошел к оконцу будки и купил мне билет.
     - Ну что, - сказал он. - Вон электричка  идет.  Пятнадцать  минут  до
Ярославского вокзала.
     - Прекрасно, - ответил я.
     - Что делать-то собираешься на гражданке?
     Меня  слегка  покоробил  его  вопрос.  По  долгому  опыту  общения  с
солдатней я знал, что бесстыжее обсуждение интимных сторон жизни в  низших
классах общества выполняет примерно ту же функцию, что разговор о погоде в
высших. Но Жербунов,  видимо,  сразу  же  собирался  входить  в  нюансы  и
обсуждать подробности.
     Я пожал плечами.
     - Не могу сказать, что особенно  соскучился  по  вашим  согражданкам,
Жербунов.
     - Это почему? - спросил Жербунов.
     - А потому, - ответил я, - что все бабы суки.
     - Это верно, - сказал он и вздохнул. - Ну а  все-таки  -  чем  будешь
заниматься? Работать-то надо кем-то?
     - Не знаю,  -  ответил  я.  -  Могу  стихи  писать,  могу  эскадроном
командовать. Там видно будет.
     Электропоезд остановился, и его двери с шипением распахнулись.
     - Ну все, - сказал Жербунов, протягивая мне клешнеобразную ладонь.  -
Покедова.
     - Прощайте, - сказал я.  -  И,  пожалуйста,  передавайте  мои  лучшие
пожелания соседям по палате.
     Пожав его руку, я неожиданно увидел на его кисти татуировку,  которой
раньше не замечал. Это был размытый синий якорь, над которым можно было  с
трудом разобрать буквы "БАЛТФЛОТ" - они были  бледными  и  нечеткими,  как
будто их пытались сводить.
     Войдя в вагон, я сел на жесткую  деревянную  лавку.  Поезд  тронулся;
мимо окна проплыла  коренастая  фигура  Жербунова  и  навсегда  исчезла  в
небытии. Когда мой вагон был уже возле самого края платформы, я увидел над
ее ограждением укрепленную на двух шестах табличку  с  надписью:  "СТАНЦИЯ
ЛОЗОВАЯ".


     Тверской бульвар был почти таким же, как и тогда, когда  я  последний
раз его видел - опять  был  февраль,  сугробы  и  мгла,  странным  образом
проникавшая даже в дневной свет. На скамейках сидели неподвижные  старухи,
стерегущие пестро одетых детей, занятых затяжной сугробной войной; вверху,
над черной сеткой проводов, висело близкое-близкое к земле небо.
     Была, впрочем, и разница, которую я заметил, дойдя до конца бульвара.
Бронзовый Пушкин исчез, но зияние  пустоты,  возникшее  в  месте,  где  он
стоял, странным образом казалось лучшим из всех возможных памятников. Там,
где раньше  был  Страстной  монастырь,  теперь  тоже  была  пустота,  чуть
прикрытая чахлыми деревьями и безвкусными фонарями.
     Сев на лавку напротив невидимого памятника,  я  закурил  сигаретку  с
коротким желтым мундштуком, которой меня любезно  угостил  сидевший  рядом
офицер  в  какой-то  опереточной  форме.  Сигаретка  сгорела  быстро,  как
бикфордов шнур, оставив у меня во рту легкий привкус селитры.
     В моем кармане  было  несколько  мятых  купюр  -  по  виду  они  мало
отличались от памятных мне радужных думских  сотен,  но  были  значительно
меньше по размеру. Еще на вокзале я выяснил, что хватит этого на один обед
в недорогом ресторане. Довольно долго я сидел  на  лавке,  размышляя,  как
быть. Уже начинало темнеть, и на крышах знакомых домов (их  было  довольно
много вокруг) зажигались огромные электрические надписи на каком-то  диком
воляпюке - "SAMSUNG", "OCA-CO A", "OLBI". В  этом  городе  мне  совершенно
некуда  было  идти;  я  чувствовал  себя  персом,  по  непонятной  причине
прибежавшим из Марафона в Афины.
     - А знаете ли вы, милостивый государь, что это  такое,  когда  некуда
больше идти? - тихо пробормотал я,  глядя  на  горящие  в  небе  слова,  и
засмеялся, вспомнив женщину-Мармеладова из "Музыкальной Табакерки".
     И вдруг мне стало совершенно ясно, что делать дальше.
     Встав со скамейки, я перешел дорогу, остановился на краю  тротуара  и
поднял руку, чтобы остановить какое-нибудь авто. Почти сразу же возле меня
затормозила  дребезжащая  машина  каплеобразной  формы,  вся  забрызганная
снежной грязью. За ее рулем сидел бородатый господин,  чем-то  напомнивший
мне графа Толстого - вот только борода у него была немного куцей.
     - Вам куда? - спросил господин.
     - Знаете, - сказал я, - я не  помню  точного  адреса,  но  мне  нужно
место,  которое  называется  "Музыкальная  табакерка".  Кафе.  Где-то  тут
неподалеку - вниз по бульвару и налево. Недалеко от Никитских Ворот.
     - Что, на Герцена?
     Я пожал плечами.
     - Не слышал про такое кафе, - сказал бородатый господин.  -  Наверно,
недавно открылось?
     - Почему, - сказал я, - довольно давно.
     - Десять тысяч, - сказал господин. - Деньги вперед.
     Открыв дверь, я сел на сиденье рядом с ним. Машина тронулась с места.
Я украдкой поглядел на него. На нем был  странного  вида  пиджак,  покроем
напоминавший военный френч вроде тех,  что  любило  носить  большевистское
начальство, но сшитый из какого-то либерального клетчатого сукна.
     - У вас хороший автомобиль, - сказал я.
     Ему явно польстили мои слова.
     - Сейчас уже старый, - ответил он, - а  после  войны  лучше  "Победы"
машины в мире не было.
     - После войны? - переспросил я.
     - Ну, конечно, не все время после войны, - сказал он, - но  лет  пять
точно. А сейчас развалили все к  гребаной  матери.  Поэтому  коммунисты  к
власти и пришли.
     - Только не надо о политике, - сказал я,  -  я  в  ней  абсолютно  не
смыслю и все время путаюсь.
     Он быстро поглядел на меня.
     - А вот потому-то, молодой человек, такая кругом разруха,  что  вы  и
люди вроде вас в ней не смыслят. А что такое политика?  Это  то,  как  нам
жить дальше. Если бы каждый думал о том, как обустроить Россию, вот  тогда
она и не нуждалась  бы  ни  в  каком  обустройстве.  Такая,  с  позволения
сказать, диалектика.
     - А куда вы собираетесь повесить эту диалектику? - спросил я.
     - Прошу прощения?
     - Нет, - сказал я, - ничего.
     Мы  остановились  в  начале  бульвара.  Впереди  был  затор   -   там
раздавались тревожные  гудки  и  мигали  оранжевые  и  красные  огни  фар.
Бородатый господин молчал, и я  подумал,  что  он  мог  счесть  мои  слова
недружелюбными. Мне захотелось загладить неловкость.
     - Знаете, - заговорил я, - если история нас чему-нибудь учит, так это
тому,  что  все  пытавшиеся  обустроить  Россию  кончали  тем,   что   она
обустраивала их. Причем, как бы это сказать, далеко не по лучшим эскизам.
     - Правильно, - сказал господин. - Вот именно поэтому и  надо  думать,
как нам обустроить ее так, чтобы этого больше не происходило.
     - Что касается меня, то мне не надо об этом думать, - сказал я.  -  Я
отлично знаю, как обустроить Россию.
     - Да? И как же?
     - А очень просто. Всякий раз, когда в сознании появляются  понятие  и
образ России, надо дать  им  самораствориться  в  собственной  природе.  А
поскольку никакой собственной природы у понятия и  образа  России  нет,  в
результате Россия окажется полностью обустроенной.
     Он внимательно поглядел на меня.
     - Понятно, - сказал он. - Американским сионистам только этого и надо.
Потому-то всему вашему поколению мозги и запорошили.
     Машина тронулась с места и повернула на Никитскую.
     - Не очень понимаю, о ком вы говорите, -  сказал  я,  -  но  в  таком
случае надо взять и обустроить этих американских сионистов.
     - А их вы, интересно, как обустроите?
     - Точно так же, - ответил я. - И Америку тоже обустроить надо.  Да  и
вообще, зачем входить в частности. Если  уж  обустраивать,  так  весь  мир
сразу.
     - Так что же вы этого не сделаете?
     - Именно это я и собираюсь сегодня осуществить, - сказал я.
     Господин снисходительно кивнул бородой.
     - Глупо, конечно, говорить с вами всерьез, но я должен заметить,  что
не вы первый порете эту чушь. Делать вид, что  сомневаешься  в  реальности
мира, - самая малодушная форма ухода  от  этой  самой  реальности.  Полное
убожество, если хотите знать.  Несмотря  на  свою  кажущуюся  абсурдность,
жестокость и бессмысленность, этот мир  все  же  существует,  не  так  ли?
Существует со всеми проблемами, которые в нем есть?
     Я промолчал.
     - Поэтому разговоры о нереальности мира свидетельствуют не о  высокой
духовности, а совсем наоборот. Не  принимая  творения,  вы  тем  самым  не
принимаете и Творца.
     - Я не очень понимаю, что такое "духовность", - сказал  я.  -  А  что
касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.
     - Вот как?
     - Да-с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и,  судя  по
тому, что мы видим за окнами вашей  замечательной  машины,  он  продолжает
злоупотреблять кокаином.
     - Это все, что вы можете про него сказать?
     - Пожалуй, еще я могу сказать, что голова  у  него  сейчас  залеплена
пластырем.
     - Понятно. Вы, позвольте спросить, из какой психиатрической  больницы
сбежали?
     Я задумался.
     - Кажется, из семнадцатой. Да, точно, там у дверей была  такая  синяя
вывеска, и на ней была цифра семнадцать. И еще было написано, что больница
образцовая.
     Машина затормозила.
     Я поглядел в окно. За ним было здание консерватории. Мы  были  где-то
рядом с "Табакеркой".
     - Слушайте, - сказал я, - давайте спросим дорогу.
     - Я вас дальше не повезу, - сказал господин. - Вылезайте из машины ко
всем чертям.
     Пожав плечами, я  открыл  дверь  и  вылез.  Каплеобразный  автомобиль
сорвался с места и укатил в  направлении  Кремля.  Было  обидно,  что  моя
попытка говорить  откровенно  и  искренне  натолкнулась  на  такой  прием.
Впрочем, к  моменту,  когда  я  добрался  до  угла  консерватории,  я  уже
полностью обустроил бородатого господина со всеми его чертями.
     Я огляделся по сторонам. Улица определенно была мне знакома. Я прошел
по ней с полсотни метров и увидел поворот направо. И почти сразу же за ним
была знакомая подворотня, у которой автомобиль фон Эрнена остановился в ту
памятную зимнюю ночь. Она была такой же в точности, как и  тогда,  только,
кажется, изменился цвет дома. И еще на мостовой перед  подворотней  стояло
множество разноцветных машин самых разнообразных очертаний.
     Быстро пройдя невыразимо угнетающий двор, я  оказался  перед  дверью,
над которой торчал футуристический козырек из стекла и стали.  К  козырьку
была прикреплена небольшая вывеска:

                                ИВАН БЫК
                     John Bull Pubis International

     Несколько соседних с дверью окон,  закрытых  полуспущенными  розовыми
гардинами,  светились;  из-за  них  доносился  заунывно-механический  звук
неясного инструмента.
     Я потянул на себя дверь. За ней открылся короткий коридор,  увешанный
тяжелыми шубами и пальто; в его  конце  была  неожиданно  грубая  стальная
дверь. Навстречу мне поднялся с табурета похожий на преступника человек  в
канареечном пиджаке с золотыми пуговицами; в руке у  него  была  странного
вида телефонная трубка с оборванным проводом, от которого оставался  кусок
длиной не более дюйма. Я готов был поклясться, что за секунду  перед  тем,
как встать  мне  навстречу,  он  говорил  в  эту  трубку,  от  возбуждения
покачивая ногой, причем держал ее неправильно - так, что  обрывок  провода
был вверху. Эта трогательная детская способность полностью  погружаться  в
свои фантазии, совершенно необычная для  такого  громилы,  заставила  меня
испытать к нему нечто вроде симпатии.
     - У нас вход только для членов клуба, - сказал он.
     - Слушайте,  -  сказал  я,  -  я  тут  совсем  недавно  был  с  двумя
приятелями, помните? Вас еще прикладом в пах ударили.
     На  недобром  лице  канареечного  господина  проступили  усталость  и
отвращение.
     - Помните? - переспросил я.
     - Помню, - сказал он. - Но ведь мы уже заплатили.
     - Я не за деньгами, - ответил я. - Мне бы хотелось просто посидеть  у
вас. Поверьте, я буду здесь недолго.
     Канареечный господин вымученно улыбнулся, открыл стальную  дверь,  за
которой висела бархатная штора, откинул ее, и я вошел в полутемный зал.
     Место изменилось мало - оно по прежнему напоминало  ресторан  средней
руки с претензией на шик. За небольшими  квадратными  столиками  в  густых
клубах дыма сидела пестрая публика. Кажется, кто-то курил гашиш.  Освещала
все это большая круглая люстра странного вида  -  она  медленно  вращалась
вокруг оси, и по залу, словно лунные зайчики, плыли пятна тусклого  света.
На меня никто не обратил внимания, и я сел за пустой  столик  недалеко  от
входа.
     Зал кончался ярко освещенной эстрадой,  где  за  небольшим  клавишным
органчиком  стоял  мужчина  средних  лет  с  черной  звериной  бородой  на
широкоскулом лице и волчьим голосом пел:

                   Не убивай - не убивал.
                   Не предавай - не предавал.
                   Не пожалей - отдам последнюю рубаху.
                   Не укради - вот тут я дал,
                               вот тут я дал в натуре маху...

     Это был припев. Кажется, в песне шла речь о  христианских  заповедях,
но рассматривались они под несколько странным углом. Непривычная для  меня
манера пения, видимо, была близка собравшимся в зале - каждый  раз,  когда
повторялось загадочное "вот тут я дал в натуре маху", над залом проносился
шелестящий аплодисмент, и певец, не переставая ласкать огромными  ладонями
свой инструмент, слегка кланялся.
     Мне стало чуть грустно. Я всегда гордился своей способностью понимать
новейшие веяния в  искусстве  и  узнавать  то  вечное  и  неизменное,  что
скрывалось за неожиданной и изощренной формой, но сейчас разрыв между моим
привычным  опытом  и  тем,  что  я  видел,  был  слишком  велик.  Впрочем,
объяснение могло быть простым -  кто-то  говорил  мне,  что  Котовский  до
своего знакомства с Чапаевым был чуть ли не уголовником,  и  именно  здесь
могла  скрываться  причина  моей  полной  неспособности  расшифровать  эту
странную  культуру,  проявления  которой  ставили  меня  в  тупик  еще   в
сумасшедшем доме.
     Портьера  у  входа  колыхнулась,  и  оттуда   высунулся   человек   в
канареечном пиджаке, по-прежнему сжимающий в руке  телефонную  трубку.  Он
щелкнул пальцами и кивнул на мой столик. Тотчас передо мной вырос  половой
в черном пиджаке и бабочке. В руках у него была кожаная папка с меню.
     - Что будем кушать? - спросил он.
     - Есть я  не  хочу,  -  ответил  я,  -  а  вот  водочки  бы  выпил  с
удовольствием. Озяб.
     - Смирнофф? Столичная? Абсолют?
     - Абсолют, - ответил я. -  И  еще  мне  хотелось  бы...  Как  бы  это
сказать... Чего-нибудь растормаживающего.
     Половой с сомнением поглядел на меня, потом повернулся к канареечному
господину и сделал какой-то шулерский жест. Канареечный  господин  кивнул.
Тогда половой склонился к моему уху и прошептал:
     - Псилоцибы? Барбитураты? Экстаз?
     Секунду или две я мысленно взвешивал эти иероглифы.
     - Знаете что? Возьмите экстаз и растворите его в  абсолюте.  Будет  в
самый раз.
     Половой еще раз повернулся  к  канареечному  господину,  еле  заметно
пожал плечами и крутанул пальцами у виска. Тот гневно наморщился  и  опять
кивнул головой.
     На моем столе появилась пепельница и  ваза  с  бумажными  салфетками.
Последнее было очень кстати. Я вытащил из кармана ручку, которую стащил  у
Жербунова, взял салфетку и хотел было начать писать,  как  вдруг  заметил,
что ручка кончается не пером, а дырой, очень похожей на  обрез  ствола.  Я
развинтил ее, и на стол выпал небольшой патрон с  черной  свинцовой  пулей
без  оболочки,  вроде  тех,  что  продают  к  ружьям  "Монтекристо".   Это
остроумное изобретение было весьма кстати - без браунинга в кармане брюк я
чувствовал себя немного шарлатаном. Аккуратно вставив патрон на  место,  я
завинтил ручку и жестом попросил бледного господина в канареечном  пиджаке
дать мне что-нибудь пишущее.
     Подошел половой с подносом, на котором стоял стакан.
     - Ваш заказ, - сказал он.
     Залпом  выпив  водку,  я  принял  из   рук   канареечного   господина
самопишущее перо и углубился в  работу.  Сначала  слова  никак  не  хотели
слушаться, но потом заунывные звуки органа  подхватили  меня,  понесли,  и
подходящий текст был готов буквально через десять минут.
     К этому времени бородатый певец исчез. Я не заметил момента его ухода
со сцены, потому что музыка все время продолжала звучать. Это  было  очень
странно - играл целый невидимый оркестр, минимум из  десяти  инструментов,
но музыкантов не было видно. Причем это явно было не радио, к  которому  я
привык в лечебнице, и не граммофонная запись - звук был  очень  чистым  и,
несомненно, живым. Моя растерянность прошла, когда я  догадался,  что  это
действует принесенная половым смесь. Я стал вслушиваться в музыку и  вдруг
четко различил фразу на английском языке,  которую  хриплый  голос  пропел
где-то совсем рядом с моим ухом:

                   You had to stand beneath my window
                   with your bagel and your drum
                   while I was waiting for the miracle -
                   for the miracle to come...

     Я вздрогнул.
     Это и был знак, которого я ждал. Ясно это было по  словам  "miracle",
"drum" (это, бесспорно, относилось к Котовскому) и "bagel" (тут ни в каких
комментариях не было нужды). Правда,  певец,  кажется,  не  вполне  владел
английским - он произносил "bagel"  как  "bugle",  но  это  было  неважно.
Сидеть дальше в  этом  прокуренном  зале  не  имело  смысла.  Я  встал  и,
покачиваясь, неторопливо поплыл к сцене через пульсирующий аквариум зала.
     Музыка стихла, что  было  очень  кстати.  Забравшись  на  эстраду,  я
облокотился на органчик, затянувший в  ответ  протяжную  ноту  неприятного
тембра,  и  оглядел  напряженно   затихший   зал.   Публика   была   самая
разношерстная, но больше всего было, как это обычно  случается  в  истории
человечества, свинорылых спекулянтов и дорого  одетых  блядей.  Все  лица,
которые я видел, как бы сливались в одно лицо, одновременно заискивающее и
наглое, замершее в гримасе подобострастного самодовольства, - и  это,  без
всяких  сомнений,  было  лицо  старухи-процентщицы,   развоплощенной,   но
по-прежнему живой. У закрывавшей вход портьеры появилось нескол