бхватил руками рванувшегося к Марии Сердюка.  Лицо
Марии исказилось гримасой ярости; он поднял бюст над  головой,  замахнулся
им и шагнул к Сердюку. Я оттолкнул Марию и  увидел,  что  Володин  схватил
Сердюка таким образом, что прижал  его  руки  к  туловищу,  и  если  Мария
все-таки ударит его бюстом, тот  не  сможет  даже  закрыться  ладонями.  Я
попытался разорвать руки Володина, сцепленные на груди у закрывшего  глаза
и блаженно улыбающегося Сердюка, и вдруг заметил,  что  Володин  с  ужасом
смотрит мне за спину. Я повернул голову и увидел мертвое гипсовое  лицо  с
пыльными бельмами глаз, медленно опускающееся на меня  из-под  засиженного
мухами штукатурного неба.



                                    5

     Бюст Аристотеля был единственным, что сохраняла моя память,  когда  я
пришел в себя. Впрочем, я не уверен, что выражение "пришел в себя"  вполне
подходит. Я с детства ощущал в нем какую-то стыдливую двусмысленность: кто
именно пришел? куда пришел? и, что самое занимательное,  откуда?  -  одним
словом, сплошное передергивание,  как  за  карточным  столом  на  волжском
пароходе. С возрастом я понял, что на самом деле  слова  "прийти  в  себя"
означают "прийти к другим",  потому  что  именно  эти  другие  с  рождения
объясняют тебе, какие усилия ты должен проделать над собой, чтобы  принять
угодную им форму.
     Но дело не в этом. Я полагаю это выражение не вполне  подходящим  для
описания моего состояния, потому что, очнувшись, я не проснулся полностью,
а как бы осознал себя в зыбкой неглубокой дреме, в  том  знакомом  каждому
человеку нематериальном мире на границе сна и бодрствования, где все,  что
есть вокруг, - это  мгновенно  возникающие  и  растворяющиеся  в  сознании
видения и мысли, а тот, вокруг которого они возникают, сам по себе начисто
отсутствует. Обычно пролетаешь это состояние  мгновенно,  но  я  отчего-то
застрял в нем на несколько  долгих  секунд;  мои  мысли  касались  главным
образом Аристотеля. Они были бессвязными и почти лишенными смысла  -  этот
идеологический прадед большевизма вызывал во мне мало симпатии, но  личной
ненависти за вчерашнее  я  не  ощущал;  видимо,  изобретенное  им  понятие
субстанции  было  недостаточно  субстанциональным,  чтобы  причинить   мне
серьезный  вред.   Интересно,   что   этому   в   моем   полусне   имелось
убедительнейшее  из  доказательств:  когда  бюст  разлетелся   от   удара,
выяснилось, что он был пустотелым.
     Вот если бы меня по голове ударили  бюстом  Платона,  подумал  я,  то
результат был бы куда как серьезнее. Тут  я  вспомнил,  что  у  меня  есть
голова, последние фрагменты сна унеслись прочь, и  все  пошло  по  обычной
схеме человеческого пробуждения - стало ясно, что все эти мысли существуют
именно в голове, а она непереносимо ноет.
     Я осторожно открыл глаза.
     Первым, что я увидел, была Анна, сидящая недалеко от моей койки.  Она
не заметила, что  я  проснулся,  -  оттого,  наверно,  что  была  увлечена
чтением: в ее ладонях был  раскрытый  томик  Гамсуна.  Некоторое  время  я
разглядывал ее сквозь  ресницы.  Ничего  существенного  к  своему  первому
впечатлению от нее  я  добавить  не  мог,  да  и  не  нужны  были  никакие
добавления. Может быть, ее красота показалась мне еще мучительнее в  своем
равнодушном совершенстве. Я с грустью подумал, что если женщинам вроде нее
и случается полюбить мужчину, то им оказывается или коммивояжер с усиками,
или какой-нибудь краснолицый майор артиллерии  -  за  этим  стоит  тот  же
механизм, который заставляет школьных  красавиц  выбирать  себе  уродливых
подруг. Разумеется,  дело  тут  не  в  желании  подчеркнуть  свою  красоту
контрастом (объясненьице на уровне Ивана Бунина), а в милосердии.
     Впрочем,  некоторые  изменения  с  ней  произошли.   Наверно,   из-за
освещения мне показалось, что ее  волосы  стали  короче  и  чуть  светлее.
Вместо вчерашнего темного платья на ней была какая-то странная полувоенная
форма - черная юбка и широкий песочный френч, на рукаве  которого  дрожали
цветные рефлексы от графина, расщеплявшего солнечный луч; графин стоял  на
столе, а стол находился в комнате, которую я никогда раньше не  видел.  Но
что самое поразительное, за окном этой комнаты было лето -  сквозь  стекло
виднелись серебристо-зеленые, как бы  пыльные  кроны  тополей,  парящие  в
полуденном зное.
     Комната, где я находился, напоминала номер в недорогой провинциальной
гостинице - столик, два полумягких кресла, умывальник на стене и лампа под
абажуром. На что она точно не походила ни в малейшей степени, так  это  на
купе несущегося сквозь зимнюю ночь поезда, где я заснул вчера вечером.
     Я приподнялся на локте. Видимо, мое движение  было  для  Анны  полной
неожиданностью - она уронила книгу на пол и растерянно на меня уставилась.
     - Где я? - спросил я, садясь в кровати.
     - Ради Бога, лежите, - сказала она, нагибаясь ко мне. -  Все  хорошо.
Вы в безопасности.
     Мягкое нажатие ее рук уложило меня на спину.
     - Но я могу хотя бы узнать, где именно я лежу? И почему сейчас лето?
     - Да, - сказала она, возвращаясь на стул, - лето. Вы совсем ничего не
помните?
     - Я все отлично помню, - сказал я. - Я только не понимаю, как  это  я
ехал в поезде, а потом вдруг оказался в этой комнате.
     - Вы довольно часто начинали говорить в бреду, - сказала она, - но ни
разу не приходили в сознание. Большую часть времени вы были в коме.
     - В какой коме? Я помню, что мы пили шампанское, и еще Шаляпин пел...
Или ткачи... А потом этот странный господин... Товарищ... Словом,  Чапаев.
Чапаев взял и отцепил вагоны.
     Наверно, не меньше минуты Анна недоверчиво смотрела мне в глаза.
     - Как это странно, - сказала она наконец.
     - Что странно?
     - Что вы помните именно это. А потом?
     - Потом?
     - Ну да, потом. Ну, например, - бой на станции Лозовая помните?
     - Нет, - сказал я.
     - А то, что раньше было?
     - Раньше?
     - Ну да, раньше. Вы ведь под Лозовой уже эскадроном командовали.
     - Каким эскадроном?
     - Вы, Петя, под Лозовой очень отличились. Не зайди вы тогда со  своим
эскадроном с левого фланга, всех бы перебили.
     - Какое сегодня число?
     - Третье июня, - сказала она. - Я знаю, что такие случаи бывают,  при
ранениях в голову, но... Было бы  понятно,  если  бы  вы  вообще  потеряли
память, а такая странная избирательность удивляет.  Хотя  вообще-то  я  не
медик. Может, это тоже в порядке вещей.
     Я поднял руки к голове и вздрогнул - мне показалось, что  мои  ладони
легли на обросший короткой щетиной бильярдный шар. Я был пострижен наголо,
как при тифе. Была еще какая-то странность, какой-то безволосый выступ  на
коже. Я провел по нему пальцами и понял, что это  длинный  шрам,  наискось
пересекающий весь череп. Ощущение было такое, словно мне на кожу приклеили
гуммиарабиком кусок кожаного ремня.
     - Шрапнель, - сказала Анна. - Хоть шрам и внушительный, это  пустяки.
Вас только царапнуло пулей. Кость даже не задело.  Но  контузило,  похоже,
прилично.
     - Когда это случилось? - спросил я.
     - Второго апреля.
     - И что, с тех пор я не приходил в сознание?
     - Несколько раз. Буквально на несколько мгновений, и все.
     Я закрыл глаза и некоторое время пытался увидеть в своей памяти  хоть
что-то из того, о чем говорила Анна. Но в той черноте, куда я  глядел,  не
было ничего, кроме вспыхивающих за веками полос и пятен.
     - Ничего не помню, - сказал я и еще раз ощупал голову. -  Совершенно.
Помню только сон, который мне снился: что где-то в Петербурге, в  каком-то
мрачном зале, меня бьют по голове  бюстом  Аристотеля,  и  каждый  раз  он
рассыпается на части, но потом все происходит снова... Готика... Но теперь
я понимаю, в чем дело.
     - У вас вообще интригующий бред, - сказала Анна. -  Вчера  вы  полдня
вспоминали какую-то  Марию,  в  которую  попал  снаряд.  Правда,  довольно
бессвязная история - я так и не поняла, кем вам  приходится  эта  девушка.
Вы, видимо, встретили ее на дорогах войны?
     - Никогда не знал никакой Марии. Если,  конечно,  не  считать  одного
недавнего кошмара...
     - Успокойтесь, - сказала Анна, - я не собираюсь вас к ней ревновать.
     - Очень жаль, - ответил я, сел и свесил ноги на пол. - Пожалуйста, не
принимайте за эпатаж то, что я беседую с вами в одном белье.
     - Вам нельзя вставать.
     - Но я прекрасно себя чувствую, - ответил я. - Я бы хотел принять душ
и одеться.
     - Не может быть и речи.
     - Анна, - сказал я, - раз я командую эскадроном, у меня  должен  быть
денщик.
     - Разумеется, он у вас есть.
     - Пока мы тут с  вами  говорим,  он,  вероятно,  опять  напился,  как
свинья. Не могли бы вы прислать его сюда? И еще - где находится Чапаев?


     Самое интересное, что мой денщик  (это  был  молчаливый  желтоволосый
детина с длинным  туловищем  и  короткими  кривыми  ногами  кавалериста  -
несуразное  сочетание,  делавшее  его  похожим  на   перевернутые   клещи)
действительно оказался пьян. Он принес мне одежду  -  серо-зеленый  китель
без погон (зато с нашивкой за ранение на рукаве), синие галифе  с  двойным
красным лампасом и пару отличных коротких  сапог  из  мягкой  кожи.  Кроме
этого, на кровать были брошены косматая черная папаха, шашка с гравировкой
"Петру Пустоте за доблесть", кобура с браунингом и саквояж фон Эрнена, при
виде которого мне чуть не сделалось дурно.
     Ничего из его содержимого не пропало, только  кокаину  в  банке  было
поменьше. Кроме того, я обнаружил в саквояже маленький бинокль и  записную
книжку, на треть исписанную, без  всяких  сомнений,  моей  рукой.  Большая
часть заметок была мне совершенно непонятна - они касались лошадей, сена и
людей, чьи имена мне ничего не говорили. Но, кроме этого, мне попались  на
глаза несколько фраз,  весьма  похожих  на  те,  что  я  имею  обыкновение
записывать:
     "Христианство и  др.  религ.  можно  рассматривать  как  совокупность
разноудаленных объектов,  излуч.  опред.  энерг.  Как  ослепительно  сияет
фигура распятого Бога! И как глупо называть хр. примитивной системой! Если
вдуматься, в революцию Россию вверг не Распутин, а его убийство."
     И еще, двумя страницами ниже:
     "В жизни все _у_с_п_е_х_и_ нужно соотносить с тем интервалом времени,
на котором  они  достигаются;  если  этот  интервал  чрезмерно  долог,  то
большинство достижений оказываются обессмысленными в большей  или  меньшей
степени; любое из достижений (во всяком случае, практических)  оказывается
равным нулю, если отнести его к длине всей жизни, потому что после  смерти
не имеет значения ничего. Не забыть про надпись на потолке."
     Про надпись на потолке я, похоже, безвозвратно забыл.  Были  времена,
когда я изводил по книжке в месяц  на  такие  заметки,  и  каждая  из  них
казалась полной  смысла  и  имеющей  значение,  которое  непременно  будет
востребовано в будущем. Но когда это будущее  наступило,  записные  книжки
куда-то делись, за окном пошла совсем другая жизнь, и  так  вышло,  что  в
конце концов я оказался на промозглом Тверском бульваре  с  револьвером  в
кармане пальто. Хорошо еще, подумал я, что встретил старого друга.
     Одевшись (денщик не принес портянок, и мне пришлось разорвать на  них
простыню), я некоторое время колебался, а потом все же надел папаху -  она
воняла какой-то дрянью, но  бритая  голова  казалась  мне  очень  уязвимым
местом. Шашку я оставил на кровати, а пистолет вынул из кобуры и спрятал в
карман - терпеть не  могу  смущать  людей  видом  оружия,  да  и  вынимать
быстрее. Посмотрев на себя в зеркало над умывальником, я остался доволен -
папаха придала моему небритому лицу какую-то одичалую гордость.
     Анна стояла  внизу,  у  подножия  широкой  полукруглой  лестницы,  по
которой я спустился из своей комнаты.
     - Что это за дом? - спросил я. - Похоже на брошенную усадьбу.
     - Так и есть, - сказала она. - У нас здесь штаб. Да и не только  штаб
- мы здесь живем. С тех пор, как вы командовали эскадроном,  Петр,  многое
изменилось.
     - Так где же Чапаев?
     - Сейчас его нет в городе, - сказала  Анна,  -  но  он  скоро  должен
вернуться.
     - А что это, кстати, за город? - спросил я.
     - Он называется Алтай-Виднянск. Кругом горы. Даже не понимаю,  как  в
таких местах появляются города. Все общество -  несколько  офицеров,  пара
каких-то странных личностей из Петербурга и местная интеллигенция.  Жители
про войну и революцию в лучшем случае  что-то  слышали.  Ну  и  большевики
мутят на окраинах. В общем, дыра.
     - Что же тогда мы здесь делаем?
     - Дождитесь Чапаева, - сказала Анна. - Он все объяснит.
     - Тогда, с вашего позволения, я прогуляюсь по городу.
     - Вам никак нельзя, - настойчиво сказала Анна. - Подумайте  сами,  вы
только что пришли в себя. С вами может  случиться  какой-нибудь  припадок,
или я не знаю что. Вдруг вы потеряете сознание прямо на улице?
     - Очень тронут вашей заботой, - сказал я, - но если она искренна, вам
придется составить мне компанию.
     - Вы не оставляете мне другого выхода, - сказала она  со  вздохом.  -
Куда именно вы хотите пойти?
     - Если здесь есть какая-нибудь ресторация, - сказал я, - знаете,  как
это обычно бывает в провинции, с чахлой пальмой в кадке и теплым хересом в
графинах? Было бы в самый раз. И чтобы подавали кофе.
     - Здесь есть одно место, - сказала Анна,  -  но  пальмы  там  нет.  И
хереса, думаю, тоже.


     Город Алтай-Виднянск состоял главным образом из небольших  деревянных
домов в один и два этажа, отстоявших довольно далеко друг от друга. Вокруг
были высокие дощатые  заборы,  выкрашенные  преимущественно  в  коричневый
цвет, за ними зеленели старые запущенные сады, и дома были почти не  видны
за плотной завесой листвы. Ближе к центру, куда мы с Анной  спустились  по
крутой мощеной улице, пошли каменные здания - как правило,  тоже  не  выше
двух этажей;  я  отметил  пару  живописных  чугунных  решеток  и  пожарную
каланчу, в которой было что-то трудноуловимо немецкое.  В  целом  это  был
типичный провинциальный  городок,  не  лишенный  девственного  очарования,
тихий и светлый, с головой нырнувший в цветущую  сирень.  Вокруг  него  со
всех сторон поднимались горы, и он как бы лежал на  дне  образованной  ими
чаши - центральная площадь с убогим памятником Александру Второму была его
самым низким местом. Ресторан  "Сердце  Азии",  куда  привела  меня  Анна,
своими окнами выходил как раз на этот памятник. Я подумал, что все это так
и просится в какую-нибудь поэму.
     В ресторане было прохладно и тихо; пальмы в кадке  не  было,  зато  в
углу зала стояло чучело медведя с алебардой в руках. Зал был  почти  пуст.
За одним из столиков выпивали два  офицера  довольно  запущенного  вида  -
когда мы с Анной проходили мимо, они подняли на меня  глаза  и  тотчас  же
равнодушно отвели. Я, признаться, плохо понимал, обязывает ли мой нынешний
статус открывать по ним  стрельбу  из  браунинга  или  нет,  но,  судя  по
спокойной реакции Анны, такой необходимости не было; к тому же погоны с их
мундиров были спороты. Мы с Анной сели за соседний  столик,  и  я  заказал
шампанского.
     - Вы хотели попить кофе, - сказала Анна.
     - Верно, - сказал я. - Обычно я никогда не пью днем.
     - Так в чем же дело?
     - Исключительно в вас.
     Анна хмыкнула.
     - Очень мило, Петр. Но я хочу сразу попросить вас об одолжении.  Ради
Бога, не начинайте опять за мной ухаживать. Перспектива романа  с  раненым
кавалеристом в городе, где бывают перебои с водой и керосином,  совершенно
меня не привлекает.
     Ничего иного я и не ждал.
     - Ну что ж, - сказал я, когда официант поставил бутылку  на  стол,  -
если вам угодно видеть во мне  раненого  кавалериста,  милости  прошу.  Но
кого, в таком случае, я должен видеть в вас?
     - Пулеметчицу, - сказала Анна. - Если вам угодно точнее - льюисистку.
Я предпочитаю дисковый "льюис".
     - Знаете, как  кавалерист  я  ненавижу  вашу  профессию.  Нет  ничего
мрачнее перспективы атаки на пулемет в конном строю. Но поскольку  речь  в
идет о вас, я поднимаю этот бокал за пулеметное дело.
     Мы чокнулись.
     - Скажите, Анна, - спросил я, - а что  это  за  офицеры  за  соседним
столом? Какая вообще власть в этом городе?
     - Вообще-то, - сказала Анна, - город занят красными, но в нем есть  и
белые. Или можно сказать, что он занят белыми, но в нем  есть  и  красные.
Так что одеваться лучше нейтрально. Примерно как мы сейчас.
     - А где наш полк? - спросил я.
     - Дивизия, вы хотели сказать. Наша дивизия рассеяна в боях. Сейчас  у
нас совсем немного людей, не больше трети эскадрона.  Но  поскольку  здесь
нигде нет крупных вражеских сил, мы, можно считать, в безопасности.  Здесь
глухомань, тишина. Ходишь по улицам, видишь вчерашних врагов и  думаешь  -
неужели та  причина,  по  которой  мы  пытались  убить  друг  друга  всего
несколько дней назад, реальна?
     - Я вас понимаю, - сказал я. - На  войне  сердце  грубеет,  но  стоит
поглядеть на цветущую сирень, и кажется, что свист снарядов, дикие выкрики
всадников, пороховая гарь, к которой примешивается сладковатый запах крови
- все это нереально, все это мираж, сон.
     - Именно, - сказала Анна. - Вопрос в том, насколько реальна  цветущая
сирень. Может быть, это такой же сон.
     Однако, подумал я, но развивать эту тему не стал.
     - А скажите, Анна, какая сейчас ситуация на фронтах? Я  имею  в  виду
общее положение.
     - Честно говоря, не знаю. Как сейчас  стали  говорить,  не  в  курсе.
Газет здесь нет, а слухи самые разные. Да и  потом,  знаете,  надоело  все
это. Берут и отдают какие-то  непонятные  города  с  дикими  названиями  -
Бугуруслан, Бугульма и еще... как его...  Белебей.  А  где  это  все,  кто
берет, кто отдает - не очень ясно, и главное, не особо  интересно.  Война,
конечно, идет, но говорить о ней стало своего рода mauvais genre. В  целом
я бы  сказала,  что  в  воздухе  чувствуется  усталость.  Какой-то  упадок
энтузиазма.
     Я погрузился в молчание, обдумывая ее слова. Где-то далеко  на  улице
заржала лошадь, затем долетел протяжный крик возницы. Один из офицеров  за
соседним столом попал наконец иглой в вену. Он безуспешно пытался  сделать
это последние пять минут,  далеко  отклоняясь  назад,  чтобы  видеть  свои
спрятанные под стол руки - все это время его  стул  балансировал  на  двух
задних ножках, и иногда мне казалось, что он  непременно  упадет.  Спрятав
шприц  в  никелированную  коробочку,  он  убрал  ее  в  кобуру.  Судя   по
маслянистому блеску, который сразу же приобрели его глаза,  в  шприце  был
морфий. Минуту или две он покачивался на стуле, а потом  бухнулся  локтями
на стол, взял своего товарища за руку и с  непередаваемой  искренностью  в
голосе сказал:
     - Я сейчас подумал, Николай... Знаешь, почему большевики побеждают?
     - Почему?
     - Потому, что в их учении есть живая, горячая, - он  закрыл  глаза  и
мучительно зашевелил  пальцами,  подыскивая  подходящее  слово,  -  полная
экстаза и неги любовь к человеку. Большевизм, если принять его  до  конца,
способен оживить какую-то высшую надежду, дремлющую в сердце, разве нет?
     Второй офицер сплюнул на пол.
     - Знаешь, Жорж, - сказал он мрачно, - повесили бы они у тебя тетку  в
Самаре, поговорил бы ты тогда о высшей надежде.
     Первый офицер закрыл глаза и несколько  секунд  молчал.  Потом  вдруг
сказал:
     - Говорят, в городе недавно видели барона Юнгерна. Он ехал на лошади,
в красном халате с золотым крестом на груди, и никого не боялся...
     Анна в этот момент закуривала  сигарету  -  услышав  эти  слова,  она
вздрогнула, и спичка чуть не выпала из ее пальцев. Я подумал, что ее  надо
занять разговором.
     - Скажите, Анна, а что, собственно, происходило все это время? Я имею
в виду, после того дня, когда мы выехали из Москвы?
     - Мы воевали, - сказала Анна. -  Вы  хорошо  зарекомендовали  себя  в