заметно тер их о скатерть, будто  вытирая  выступивший
пот, а потом вдруг убрал под стол. На его лице отразилось  отчаяние,  и  я
почувствовал,  что  наша  встреча  и  мой  рассказ  ставят  его  в  крайне
неприятное положение.
     - Это, конечно, хуже, - пробормотал он. - Но хорошо, что ты доверяешь
мне. Я думаю, мы это уладим... Уладим,  уладим...  Сейчас  звякну  Алексею
Максимовичу... Руки на голову.
     Последние слова  я  понял  только  тогда,  когда  увидел  лежащее  на
скатерти дуло маузера. Поразительно, но следующее, что он сделал, так  это
вынул из нагрудного кармана пенсне и нацепил его на нос.
     - Руки на голову, - повторил он.
     - Ты что, - сказал я, поднимая руки, - Гриша?
     - Нет, - сказал он.
     - Что "нет"?
     - Оружие и бумаги на стол, вот что.
     - Как же я положу их на стол, - сказал я,  -  если  у  меня  руки  на
голове?
     Он взвел курок своего пистолета.
     - Господи, - сказал он, - знал бы ты, сколько раз я слышал именно эту
фразу.
     - Ну что же, - сказал я. - Револьвер в пальто. Какой ты  удивительный
подлец. Впрочем, я это с детства знал. Зачем тебе все это? Орден дадут?
     Фон Эрнен улыбнулся.
     - В коридор, - сказал он.
     Когда мы оказались в коридоре, он, по прежнему держа меня на прицеле,
обшарил карманы моего пальто, вынул оттуда револьвер и сунул его в карман.
В его  движениях  была  какая-то  стыдливая  суетливость,  как  у  впервые
пришедшего в публичный дом гимназиста, и я подумал, что ему,  может  быть,
до этого не приходилось делать подлость так обыденно и открыто.
     - Отопри дверь, - велел он, - и на лестницу.
     - Позволь пальто надеть, - сказал я, лихорадочно  думая,  могу  ли  я
сказать этому возбужденному собственной низостью человеку хоть  что-нибудь
способное изменить рисовавшееся развитие событий.
     - Нам недалеко, - сказал фон Эрнен, - через бульвар.  Хотя,  впрочем,
надень.
     Я  двумя  руками  снял  с  вешалки  пальто,  чуть  повернулся,  чтобы
просунуть руку в рукав, и в следующий момент неожиданно  для  самого  себя
набросил его на фон Эрнена - не просто швырнул пальто  в  его  сторону,  а
именно накинул.
     До сих пор не пойму, как он  меня  не  застрелил,  но  факт  остается
фактом: он нажал на курок только когда падал на  пол  под  тяжестью  моего
тела, и пуля, пройдя в нескольких сантиметрах от моего  бока,  ударила  во
входную дверь. Пальто накрыло упавшего фон Эрнена с головой, и  я  схватил
его за горло прямо сквозь толстую ткань, но она почти не помешала; коленом
я успел придавить к полу запястье его руки, сжимавшей  пистолет,  и  перед
тем как его пальцы разжались, он всадил в  стену  еще  несколько  пуль.  Я
почти оглох от грохота. Кажется, во  время  нашей  схватки  я  ударил  его
головой в накрытое лицо - во всяком случае, я отчетливо помню тихий  хруст
пенсне в промежутке между двумя выстрелами.
     Когда он затих, я долго не решался  отпустить  его  горло.  Мои  руки
почти не подчинялись мне; чтобы восстановить дыхание, я сделал дыхательное
упражнение. Оно подействовало странным образом - со мной сделалась  легкая
истерика. Я вдруг увидел эту сцену со стороны: некто сидит на трупе только
что задушенного приятеля и  старательно  дышит  по  описанному  в  "Изиде"
методу йога Рамачараки. Я поднялся на  ноги,  и  тут  на  меня  обрушилось
понимание того, что я только что совершил убийство.
     Конечно, как и любой  не  до  конца  доверяющий  властям  человек,  я
постоянно носил с собой револьвер, а два дня назад спокойно пустил  его  в
ход. Но тут было другое, тут была какая-то  темная  достоевщина  -  пустая
квартира, труп, накрытый английским пальто, и дверь во враждебный  мир,  к
которой уже шли, быть может, досужие люди... Усилием воли  я  прогнал  эти
мысли - вся достоевщина, разумеется, была не в этом  трупе  и  не  в  этой
двери с пулевой пробоиной, а во мне самом,  в  моем  сознании,  пораженном
метастазами чужого покаяния.
     Приоткрыв дверь на лестницу, я несколько секунд прислушивался. Ничего
слышно не было, и я подумал, что несколько пистолетных выстрелов  могли  и
не привлечь к себе внимания.
     Мой револьвер остался в кармане брюк фон Эрнена, и мне совершенно  не
хотелось лезть за ним. Я  подобрал  и  осмотрел  его  маузер  -  это  была
отличная машина, и совсем новая. Заставив  себя  обшарить  его  куртку,  я
обнаружил пачку "Иры", запасную обойму для маузера и удостоверение на  имя
сотрудника ЧК Григория Фанерного. Да, подумал я, да. А ведь еще в  детстве
можно было понять.
     Присев на корточки, я открыл замки его акушерского  саквояжа.  Внутри
лежала канцелярская папка с незаполненными  ордерами  на  арест,  еще  две
обоймы, жестяная банка, полная кокаина, какие-то медицинские щипцы  крайне
неприятного вида (их я сразу швырнул в угол), и  толстая  пачка  денег,  в
которой с одной стороны были радужные думские сотни, а с другой - доллары.
Все это было очень кстати. Чтобы немного прийти в  себя  после  пережитого
потрясения, я зарядил ноздри  изрядным  количеством  кокаина.  Он  бритвой
полоснул по мозгам, и я сразу сделался спокоен. Я не  любил  кокаин  -  он
делал меня слишком сентиментальным, - но  сейчас  мне  нужно  было  быстро
прийти в себя.
     Подхватив фон Эрнена под руки, я  поволок  его  по  коридору,  пинком
открыл дверь одной из комнат и собирался уже втащить его туда, но замер  в
дверях. Несмотря на разгром и  запустение,  здесь  еще  видны  были  следы
прежней, озаренной довоенным светом жизни. Это была  бывшая  детская  -  у
стены стояли две маленькие кровати с легкими бамбуковыми  ограждениями,  а
на стене углем были нарисованы лошадь и усатое лицо (отчего-то я подумал о
декабристах). На полу лежал красный резиновый мяч - увидев  его,  я  сразу
закрыл дверь и потащил фон Эрнена дальше. Соседняя комната  поразила  меня
своей траурной простотой: в  ее  центре  стоял  черный  рояль  с  открытой
крышкой, рядом - вращающийся стул, и больше не было ничего.
     К этому моменту мною овладело новое  состояние.  Оставив  фон  Эрнена
полусидеть в углу (все время транспортировки я тщательно следил, чтобы его
лицо  не  показалось  из-за  серой  ткани  пальто),  я   сел   за   рояль.
Поразительно, подумал я, товарищ Фанерный и рядом, и нет. Кто знает, какие
превращения  претерпевает   сейчас   его   душа?   Мне   вспомнилось   его
стихотворение, года три назад напечатанное в "Новом Сатириконе", - там как
бы пересказывалась газетная статья о разгоне очередной Думы, а  акростихом
выходило "мене текел фарес". Ведь жил, думал, прикидывал. Как странно.
     Я повернулся к роялю и стал тихо наигрывать из Моцарта, свою  любимую
фугу фа минор, всегда заставлявшую меня жалеть, что у меня нет тех четырех
рук, которые грезились великому сумасброду. Охватившая меня меланхолия  не
имела отношения к эксцессу с  фон  Эрненом;  перед  моими  глазами  встали
бамбуковые кроватки из соседней комнаты, и на секунду представилось  чужое
детство,  чей-то  чистый  взгляд  на  закатное  небо,  чей-то   невыразимо
трогательный мир, унесшийся в небытие. Но играл  я  недолго  -  рояль  был
расстроен, а мне, вероятно, надо было спешить. Но куда?
     Пора было подумать о том, как провести вечер. Я вернулся в коридор  и
с  сомнением  поглядел  на  кожанку  фон  Эрнена,  но  ничего  больше   не
оставалось. Несмотря на рискованность некоторых своих литературных опытов,
я все же был недостаточно декадентом, чтобы  надеть  пальто,  уже  ставшее
саваном и к тому же простреленное  на  спине.  Сняв  куртку  с  вешалки  и
подобрав саквояж, я пошел в комнату, где было зеркало.
     Кожанка пришлась мне впору - мы с покойником были практически  одного
роста. Когда я перетянул ее ремнем с болтающейся кобурой  и  посмотрел  на
свое отражение, я  увидел  вполне  нормального  большевика.  Полагаю,  что
осмотр лежавших у стены тюков мог за несколько минут сделать меня  богатым
человеком, но победила брезгливость.  Тщательно  перезарядив  пистолет,  я
проверил, легко ли он  выскакивает  из  кобуры,  остался  доволен,  и  уже
собирался выйти из комнаты, когда из коридора послышались голоса. Я понял,
что все это время входная дверь оставалась открытой.
     Я кинулся к балкону. Он выходил на Тверской бульвар, и под  ним  было
метров двадцать холодной темной пустоты, в которой крутились  снежинки.  В
пятне света от фонаря был виден автомобиль фон Эрнена, на переднем сиденье
которого сидел непонятно откуда взявшийся человек в большевистском  шлеме.
Я решил, что фон Эрнен успел вызвать по телефону  чекистов.  Перелезть  на
нижний балкон было невозможно, и я кинулся назад в комнату.  В  дверь  уже
барабанили. Ну что же - когда-нибудь все  это  должно  было  кончиться.  Я
навел на дверь маузер и крикнул:
     - Прошу!
     Дверь открылась, и в  комнату  ввалились  два  увешанных  бутылочными
бомбами матроса в бушлатах и развратнейше  расклешенных  штанах.  Один  из
них, с усами, был уже в  годах,  а  второй  был  молод,  но  с  дряблым  и
анемичным лицом.  Никакого  внимания  на  пистолет  в  моей  руке  они  не
обратили.
     - Ты Фанерный? - спросил тот, что был постарше и с усами.
     - Я.
     - Держи, - сказал матрос и протянул мне сложенную вдвое бумажку.
     Я спрятал маузер в кобуру и развернул бумажку:

     "Тов. Фанерный! Немедленно поезжайте в музыкальную табакерку провести
нашу  линию.  Для  содействия  посылаю  Жербунова  и  Барболина.  Товарищи
опытные. Бабаясин."

     Под  текстом  была  неразборчивая  печать.  Пока  я  думал,  что  мне
говорить, они сели за стол.
     - Шофер внизу - ваш? - спросил я.
     - Наш, - сказал усатый. - А машину твою возьмем. Тебя как звать?
     - Петр, - сказал я, и чуть не прикусил язык.
     - Я Жербунов, - сказал пожилой и усатый.
     - Барболин, - представился молодой. Голос у него был нежный  и  почти
женский.
     Я сел за  стол  напротив  них.  Жербунов  налил  три  стакана  водки,
подвинул один ко мне и поднял на меня глаза. Я понял, что он чего-то ждет.
     - Ну что, - сказал я, берясь за свой  стакан,  -  как  говорится,  за
победу мировой революции!
     Мой тост не вызвал у них энтузиазма.
     - За победу оно конечно, - сказал Барболин, - а марафет?
     - Какой марафет? - спросил я.
     - Ты дурочку не валяй, -  строго  сказал  Жербунов,  -  нам  Бабаясин
говорил, что тебе сегодня жестянку выдали.
     - Ах, так вы про кокаин говорите, - догадался я и полез в саквояж  за
банкой. - А то ведь "марафет", товарищи,  слово  многозначное.  Может,  вы
эфиру хотите, как Вильям Джеймс.
     - Кто такой? - спросил Барболин,  беря  жестянку  в  свою  широкую  и
грубую ладонь.
     - Английский товарищ.
     Жербунов  недоверчиво  хмыкнул,  а  у  Барболина  на  лице   на   миг
отобразилось одно из тех чувств, которые так любили запечатлевать  русские
художники девятнадцатого века, создавая народные  типы,  -  что  вот  есть
где-то большой и загадочный мир, и столько в нем непонятного и  влекущего,
и не то что всерьез надеешься когда-нибудь туда попасть,  а  просто  тянет
иногда помечтать о несбыточном.
     Напряжение сняло как рукой. Жербунов открыл банку, взял  со  скатерти
нож, зачерпнул им чудовищное количество порошка и быстро  размешал  его  в
водке. То же сделал и Барболин - сначала со  своим  стаканом,  а  потом  с
моим.
     - Вот теперь и за мировую революцию не стыдно, - сказал он.
     Видимо,  на  моем  лице  отразилось  сомнение,  потому  что  Жербунов
ухмыльнулся и сказал:
     - Это, браток, с "Авроры" пошло, от истоков.  Называется  "балтийский
чай".
     Они подняли стаканы, залпом выпили их содержимое,  и  мне  ничего  не
оставалось, кроме как последовать их примеру. Почти сразу же горло у  меня
онемело. Я закурил папиросу,  затянулся,  но  совершенно  не  почувствовал
вкуса дыма. Около минуты мы сидели молча.
     - Идти надо, - сказал вдруг Жербунов и  встал  из-за  стола.  -  Иван
замерзнет.
     В каком-то оцепенении я спрятал банку от монпансье в саквояж, встал и
пошел за ними. Задержавшись в коридоре, я попытался найти свою  шапку,  не
смог и нацепил фуражку фон Эрнена. Мы вышли из квартиры и молча пошли вниз
по полутемной лестнице.
     Я вдруг заметил, что на душе у меня легко и спокойно и чем  дальше  я
иду, тем делается спокойнее и легче. Я не думал о будущем -  с  меня  было
достаточно того,  что  мне  не  угрожает  непосредственная  опасность,  и,
проходя по темным лестничным клеткам,  я  любовался  удивительной  красоты
снежинками, крутившимися за стеклом. Если вдуматься, я и  сам  был  чем-то
вроде такой снежинки, и ветер судьбы нес меня  куда-то  вперед,  вслед  за
двумя другими снежинками в черных бушлатах, топавшими по лестнице впереди.
Кстати, несмотря на охватившую меня  эйфорию,  я  не  потерял  способности
трезво воспринимать действительность и сделал одно интересное  наблюдение.
Еще в Петрограде меня интересовало, каким образом на матросах держатся  их
тяжелые, утыканные патронами сбруи. На клетке третьего этажа,  где  горела
одинокая  лампа,  я  разглядел  на  спине  Жербунова  несколько   крючков,
которыми, наподобие бюстгальтера, были  соединены  пулеметные  ленты.  Мне
сразу представилась, как Жербунов с  Барболиным,  собираясь  на  очередное
убийство, словно две девушки в купальне помогают друг  другу  справится  с
этой сложной частью туалета. Это показалось мне еще одним  доказательством
женственной природы всех революций.  Я  вдруг  понял  некоторые  из  новых
настроений Александра Блока; видимо,  из  моего  горла  вырвался  какой-то
возглас, потому что Барболин обернулся.
     - А ты не хотел, дура, - сказал он, сверкнув золотым зубом.
     Мы вышли на улицу.  Барболин  что-то  сказал  солдату,  сидевшему  на
открытом переднем сиденье машины, открыл дверь, и мы влезли внутрь. Машина
сразу тронулась. Сквозь скругленное по краям переднее стекло кабинки  была
видна заснеженная спина и островерхий войлочный шлем; казалось, что  нашим
экипажем правит ибсеновский тролль. Я подумал, что конструкция авто крайне
неудобна и к  тому  же  унизительна  для  шофера,  который  всегда  открыт
непогоде - но, может быть, это было устроено специально,  чтобы  во  время
поездки пассажиры могли  наслаждаться  не  только  видами  в  окне,  но  и
классовым неравенством.
     Я повернулся к боковому стеклу.  Улица  была  пуста,  а  падающий  на
мостовую снег - необыкновенно красив. Его освещали редкие фонари; в  свете
одного из них на стене дома мелькнуло  размашистое  граффити  "LENINE  EST
MERDE".
     Когда автомобиль затормозил, я уже немного пришел в себя. Мы  вылезли
на неизвестной улице, возле  ничем  не  примечательной  подворотни,  перед
которой стояли пара автомобилей и несколько  лихачей;  поодаль  я  заметил
устрашающего вида броневик со снежной шапкой на пулеметной  башне,  но  не
успел его  рассмотреть  -  матросы  сразу  нырнули  в  подворотню.  Пройдя
невыразимо угнетающий двор, мы оказались перед дверью, над которой  торчал
чугунных козырек с завитками и амурами в купеческом духе. К козырьку  была
прикреплена небольшая вывеска:

                          МУЗЫКАЛЬНАЯ ТАБАКЕРКА
                           литературное кабаре

     Несколько  соседних  с  дверью  окон,   плотно   затянутых   розовыми
занавесками,  светились;  из-за  них  доносился   заунывно-красивый   звук
неясного инструмента.
     Жербунов дернул дверь на себя.  За  ней  открылся  короткий  коридор,
увешанный тяжелыми шубами и шинелями; в его конце  был  плотный  бархатный
занавес. Навстречу нам поднялся с табурета похожий на преступника  человек
в красной косоворотке.
     - Граждане матросы, - начал он, - у нас...
     Барболин цирковым движением крутанул вокруг плеча винтовку  и  ударил
его прикладом в низ живота. Бедняга сполз по стене на пол; на его недобром
лице проступили усталость и отвращение. Жербунов отдернул  занавес,  и  мы
вошли в полутемный зал.
     Чувствуя необыкновенный прилив  энергии,  я  огляделся  по  сторонам.
Место напоминало обычный, с претензией на шик, ресторан средней  руки.  За
небольшими  круглыми  столиками,  в  густых  клубах  дыма  сидела  пестрая
публика. Кажется, кто-то курил опиум. На нас не обратили  внимания,  и  мы
сели за пустой столик недалеко от входа.
     Зал кончался  ярко  освещенной  эстрадой,  где  на  черном  бархатном
табурете, закинув ногу за ногу, сидел бритый господин во  фраке.  Одна  из
его ног была боса. Смычок в его правой  руке  скользил  по  тупой  стороне
длинной пилы, одну ручку которой он прижимал ногой к полу, а другую сжимал
в левом кулаке, заставляя пилу изгибаться и дрожать. Когда ему  надо  было
погасить вибрации сверкающего полотна, он на секунду прижимал к нему босую
стопу; рядом с ним  на  полу  стояла  лаковая  туфля,  из  которой  торчал
ослепительно белый  носок.  Звук,  который  господин  извлекал  из  своего
инструмента, был совершенно неземным, чарующим и печальным;  он,  кажется,
играл какую-то простую мелодию, но она была не важна -  все  дело  было  в
тембре, в переливах  одной  надолго  замирающей  ноты,  падавшей  прямо  в
сердце.
     Портьера  у  входа  колыхнулась,  и  оттуда   высунулся   человек   в
косоворотке. Он щелкнул пальцами куда-то в темноту и кивнул на наш столик,
потом повернулся к нам, отвесил короткий  формальный  поклон  и  исчез  за
портьерой. Тотчас откуда-то вынырнул половой с подносом  в  одной  руке  и
медным чайником в другой (такие же чайники стояли на  других  столах).  На
подносе помещалось  блюдо  с  пирожками,  три  чайных  чашки  и  крохотный
свисток. Половой расставил перед нами чашки,  наполнил  их  из  чайника  и
замер в ожидании. Я протянул ему наугад  вынутую  из  саквояжа  бумажку  -
кажется, это была десятидолларовая банкнота. Сперва я не понял,  зачем  на
подносе лежит свисток, но тут за одним из соседних столиков раздался тихий
мелодичный свист, и половой кинулся на этот звук.
     Жербунов отхлебнул из чашки  и  недовольно  хмыкнул.  Я  тоже  сделал
глоток из своей. Это была ханжа, плохая  китайская  водка  из  гаоляна.  Я
принялся жевать пирожок, совершенно не чувствуя его вкуса  -  заморозивший
мое горло кокаин еще давал себя знать.
     - С чем пирожки-то? - нежно спросил Барболин.  -  Говорят,  тут  люди
пропадают. Как бы не оскоромиться.
     - А я ел, - просто сказал Жербунов. - Как говядина.
     Больше не в силах этого выносить, я вынул банку, и Барболин  принялся
развешивать порошок по чашкам.
     Между тем господин во фраке кончил  играть,  изящно  и  быстро  надел
носок и туфлю, встал, поклонился, подхватил табурет и  под  редкие  хлопки
ушел со сцены. Из-за столика возле эстрады поднялся благообразный  мужчина
с седой бородкой, вокруг горла  которого,  словно  чтобы  скрыть  след  от
укуса, был обмотан серый шарф. Я с удивлением узнал в нем Валерия Брюсова,
постаревшего и высохшего. Он взошел на эстраду и обратился к залу:
     - Товарищи! Хоть мы и живем в визуальную эпоху,  когда  набранный  на
бумаге текст вытесняется зрительным рядом,  или...  хмм...  -  он  закатил
глаза, сделал паузу, и стало ясно, что сейчас он произнесет один из  своих
идиотских каламбуров, - или, я бы даже сказал, зрительным залом...  хмм...
традиция не сдается и ищет для  себя  новые  формы.  То,  что  вы  сегодня
увидите,  я  определил  бы  как   один   из   ярких   примеров   искусства
эгопупистического  постреализма.  Сейчас  перед   вами   будет   разыграна
написанная одним... хмм... одним пострелом... хмм...  маленькая  трагедия.
Именно так ее автор, камерный поэт Иоанн Павлухин, определил  жанр  своего
произведения. Итак  -  маленькая  трагедия  "Раскольников  и  Мармеладов".
Прошу.
     - Прошу, - эхом повторил Жербунов, и мы выпили.
     Брюсов сошел с эстрады и  вернулся  за  свой  столик.  Двое  людей  в
военной форме вынесли из-за кулис на эстраду громоздкую позолоченную  лиру
на подставке и табурет. Затем  они  принесли  столик,  поставили  на  нег