ько похожих
на переодетых матросов парней с румяными  от  мороза  щеками;  канареечный
господин что-то быстро залопотал, кивая в мою сторону головой.
     Убрав локоть с гудящего  органчика,  я  поднес  к  глазам  исписанную
салфетку, откашлялся и,  в  своей  прежней  манере,  никак  совершенно  не
интонируя, а только делая короткие паузы между катернами, прочел:

                           Вечное невозвращение.

       Принимая разные формы, появляясь, исчезая и меняя лица,
       И пиля решетку уже лет, наверное, около семиста
       Из семнадцатой образцовой психиатрической больницы
       Убегает сумасшедший по фамилии Пустота.

       Времени для побега нет, и он про это знает.
       Больше того, бежать некуда, и в это некуда нет пути.
       Но все это пустяки по сравнению с тем, что того, кто убегает
       Нигде и никак не представляется возможным найти.

       Можно сказать, что есть процесс пиления решетки,
       А можно сказать, что никакого пиления решетки нет.
       Поэтому сумасшедший Пустота носит на руке лиловые четки

       И никогда не делает вида, что знает хоть один ответ.
       Потому что в мире, который имеет свойство деваться непонятно куда,
       Лучше ни в чем не клясться, а одновременно говорить
                                                   "Нет, нет" и "Да, да".

     С этими словами я поднял жербуновскую ручку и выстрелил в люстру. Она
лопнула, как елочная  игрушка,  и  под  потолком  полыхнуло  ослепительным
электрическим огнем. Зал погрузился во тьму, и сразу же у двери, где стоял
канареечный господин и румяные парни, засверкали вспышки выстрелов. Я упал
на  четвереньки  и  медленно  пополз  вдоль  края  эстрады,   морщась   от
нестерпимого грохота. В противоположном конце зала тоже  начали  стрелять,
причем сразу из нескольких стволов, и от стальной  двери  в  зал  полетели
веселые новогодние искры рикошетов. Я сообразил, что ползти надо не  вдоль
края эстрады, а к кулисам, и повернул на девяносто градусов.
     От стальной двери донесся стон, похожий на вой раненного волка.  Пуля
сшибла с органчик с подставки, и он шлепнулся на пол совсем рядом со мной.
Наконец-то, думал я, ползя к кулисам, наконец-то я попал  в  люстру.  Боже
мой, да разве это не то  единственное,  на  что  я  всегда  только  и  был
способен - выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира из авторучки?
Какая глубина символа, думал я, и как жаль, что никто из сидящих в зале не
в состоянии оценить увиденное. Впрочем, думал я, как знать.
     За кулисами было так же темно, как и в зале, - похоже,  электричество
отказало на всем  этаже.  При  моем  появлении  кто-то  кинулся  прочь  по
коридору, споткнулся, упал, но не встал, а затаился в темноте.  Поднявшись
с четверенек на ноги, я  выставил  руки  вперед  и  побрел  по  невидимому
коридору. Как оказалось, я отлично запомнил дорогу к двери  черного  хода.
Она была заперта. Провозившись минуту с замком, я открыл его и оказался на
улице.
     Несколько глотков морозного воздуха привели меня в  чувство,  но  все
равно  приходилось  опираться  на  стену  -  поход  по  коридору  оказался
невероятно утомительным.
     Входная дверь, от которой  меня  отделяло  метров  пять  заснеженного
асфальта,  распахнулась,  из  нее  выскочили  двое  человек,  подбежали  к
длинному черному автомобилю и открыли крышку багажного отделения. У них  в
руках появились жуткого вида ружья,  и  они,  даже  не  захлопнув  крышку,
кинулись назад - словно больше всего на свете их пугала возможность  того,
что они не успеют принять участия в происходящем.  На  меня  они  даже  не
посмотрели.
     В черных окнах  ресторана  одна  за  другой  появлялись  новые  дыры;
ощущение было такое, что в зале  работают  сразу  несколько  пулеметов.  Я
подумал, что в мое время люди вряд ли были добрее,  но  нравы  определенно
были мягче. Однако пора было уходить.
     Пошатываясь, я прошел через двор и вышел на улицу.
     Броневик Чапаева стоял как  раз  на  том  месте,  где  я  ожидал  его
увидеть, и снежная шапка на его башне была именно такой, какой должна была
быть. Его мотор работал, и за косой стальной кормой вилось  сизое  облачко
дыма. Добравшись до двери, я постучал в  нее.  Она  открылась,  и  я  влез
внутрь.
     Чапаев совершенно не изменился,  только  его  левая  рука  висела  на
черной полотняной ленте. Кисть руки была перебинтована, и на месте мизинца
под слоями марли угадывалась пустота.
     Я был не в состоянии сказать ни единого  слова  -  моих  сил  хватило
только на то, чтобы повалиться на лавку. Чапаев сразу понял, что со  мной,
- захлопнув дверь, он что-то тихо сказал в переговорную трубку, и броневик
тронулся с места.
     - Как дела? - спросил он.
     - Не знаю, - сказал я. - Трудно разобраться в  вихре  гамм  и  красок
внутренней противоречивой жизни.
     - Понятно, - сказал Чапаев.  -  Тебе  привет  от  Анны.  Она  просила
передать тебе вот это.
     Нагнувшись, он протянул здоровую руку под сиденье и поставил на  стол
пустую бутылку с золотой этикеткой, сделанной  из  квадратика  фольги.  Из
бутылки торчала желтая роза.
     - Она сказала, что ты поймешь, - сказал Чапаев. - И еще, кажется,  ты
обещал ей какие-то книги.
     Я кивнул, повернулся к двери и припал к глазку. Сначала  сквозь  него
были видны только синие точки фонарей, прорезавших морозный воздух, но  мы
ехали все быстрее - и скоро, скоро  вокруг  уже  шуршали  пески  и  шумели
водопады милой моему сердцу Внутренней Монголии.

                                                      Кафка-юрт, 1923-1925