о
пузатую ликерную бутылку и две рюмки, прикрепили к кулисам  куски  картона
со словами "Раскольниковъ" и "Мармеладовь" (я сразу решил, что мягкий знак
на конце слова - не ошибка,  а  какой-то  символ),  а  в  центре  повесили
табличку с непонятным  словом  "йхвй",  вписанным  в  синий  пятиугольник.
Разместив эти предметы, они исчезли. Из-за кулис вышла женщина  в  длинном
хитоне, села за лиру и принялась неспешно перебирать  струны.  Так  прошло
несколько минут.
     Затем на сцене появились четверо человек  в  длинных  черных  плащах.
Каждый из них встал на одно колено и поднятой черной полой  заслонил  лицо
от зала. Кто-то зааплодировал. На противоположных концах эстрады появились
две фигуры на высоких котурнах,  в  длинных  белых  хламидах  и  греческих
масках. Они стали медленно сходиться и остановились, немного не дойдя друг
до друга. У одного из них в увитой розами петле под мышкой висел топор,  и
я понял, что это Раскольников. Собственно, понять можно было и без топора,
потому что на кулисах напротив него висела  табличка  с  фамилией.  Актер,
остановившийся у таблички "Мармеладовь", медленно поднял руку  и  нараспев
заговорил:

                   - Я - Мармеладов. Сказать по секрету,
                   мне уже некуда больше идти.
                   Долго ходил я по белому свету,
                   но не увидел огней впереди.
                   Я заключаю по вашему взгляду,
                   что вам не чужд угнетенный народ.
                   Может быть, выпьем? Налить вам?
                   - Не надо.

     Актер с топором отвечал так же  распевно,  но  басом;  заговорив,  он
поднял руку и вытянул ее в сторону Мармеладова, который, быстро налив себе
рюмку и опрокинув ее в отверстие маски, продолжил:

                   - Как вам угодно. За вас. Ну так вот,
                   лик ваш исполнен таинственной славы,
                   рот ваш красивый с улыбкой молчит,
                   бледен ваш лоб и ладони кровавы.
                   А у меня не осталось причин,
                   Чтоб за лица неподвижною кожей
                   гордою силой цвела пустота,
                   и выходило на Бога похоже.
                   Вы понимаете?
                   - Думаю, да...

     Меня пихнул локтем Жербунов.
     - Чего скажешь? - тихо спросил он.
     - Рано пока, - ответил я шепотом. - Дальше смотрим.
     Жербунов уважительно кивнул. Мармеладов на сцене говорил:

                   - Вот. А без этого - знаете сами.
                   Каждое утро - как кровь на снегу.
                   Как топором по затылку. Представить
                   можете это, мой мальчик?
                   - Могу.
                   - В душу смотреть не имею желанья.
                   Там темнота, как внутри сапога.
                   Словно бы в узком холодном чулане -
                   мертвые женщины. Страшно?
                   - Ага. Что вы хотите? В чем цель разговора?
                   - Прямо так сразу?
                   - Валяйте скорей.
                   - Может, сначала по рюмке ликера?
                   - Вы надоедливы, как брадобрей.
                   Я ухожу.
                   - Милый мальчик, не злитесь.
                   - Мне надоел наш слепой разговор.
                   Может быть, вы наконец объяснитесь?
                   Что вы хотите?
                   - Продайте топор...

     Я тем  временем  оглядывал  зал.  За  круглыми  столиками  сидело  по
трое-четверо человек; публика была самая  разношерстая,  но  больше  всего
было,  как  это  всегда  случается  в  истории  человечества,   свинорылых
спекулянтов и дорого одетых блядей. За одним  столиком  с  Брюсовым  сидел
заметно потолстевший с тех пор, как я его  последний  раз  видел,  Алексей
Толстой с большим бантом вместо галстука. Казалось, наросший  на  нем  жир
был выкачан из скелетоподобного Брюсова. Вместе они выглядели жутко.
     Я перевел глаза и заметил за одним из столиков странного  человека  в
перехваченной ремнями черной гимнастерке, с закрученными вверх  усами.  Он
был  за  столиком  один,  и  вместо  чайника  перед  ним  стояла   бутылка
шампанского. Я решил, что это какой-то крупный  большевистский  начальник;
не знаю, что показалось мне необычным в его волевом спокойном лице,  но  я
несколько секунд не мог оторвать от него глаз. Он поймал мой взгляд,  и  я
сразу же отвернулся к эстраде, где продолжался бессмысленный диалог:

                   - ...Что? Да зачем?
                   - Это мне для работы.
                   Символ одной из сторон бытия.
                   Вы, если надо, другой украдете.
                   Краденным правильней, думаю я?
                   - Так... А я думаю - что за намеки?
                   Вы ведь там были? За ширмою? Да?
                   - Знаете, вы, Родион, неглубоки,
                   хоть с топором. Впрочем, юность всегда
                   видит и суть и причину в конечном,
                   хочет простого - смеяться, любить,
                   нежно играет с петлею подплечной.
                   Сколько хотите?
                   - Позвольте спросить,
                   вам для чего?
                   - Я твержу с первой фразы -
                   сила, надежда, Грааль, эгрегор,
                   вечность, сияние, лунные фазы,
                   лезвие, юность... Отдайте топор.
                   - Мне непонятно. Но впрочем, извольте.
                   - Вот он... Сверкает, как пламя меж скал...
                   Сколько вам?
                   - Сколько хотите.
                   - Довольно?
                   - Десять... Пятнадцать... Ну вот, обокрал.
                   Впрочем, я чувствую, дело не в этих
                   деньгах. Меняется что-то... Уже
                   рушится как бы... Настигло... И ветер
                   холодно дует в разъятой душе.
                   Кто вы? Мой Бог, да вы в маске стоите!
                   Ваши глаза как две желтых звезды!
                   Как это подло! Снимите!

     Мармеладов выдержал долгую и страшную паузу.
     - Снимите!
     Мармеладов одним движением сорвал маску, и одновременно  с  его  тела
слетел привязанный к маске хитон, обнажив одетую в кружевные  панталоны  и
бюстгальтер женщину в серебристом парике с мышиной косичкой.
     - Боже... Старуха... А руки пусты...
     Раскольников произнес эти слова еле слышно и рухнул на пол  с  высоты
своих котурнов.
     То,  что  началось  дальше,  заставило  меня  побледнеть.  На   сцену
выскочили два скрипача и бешено заиграли какой-то цыганский  мотив  (опять
Блок, подумал я), а женщина-Мармеладов набросила на упавшего Раскольникова
свой хитон, прыгнула ему на грудь  и  принялась  душить  его,  возбужденно
виляя кружевным задом.
     На секунду мне показалось, что  происходящее  -  следствие  какого-то
чудовищного заговора,  и  все  присутствующие  глядят  в  мою  сторону.  Я
затравленно огляделся, снова встретился  взглядом  с  усатым  человеком  в
черной гимнастерке и вдруг каким-то образом понял, что он  все  знает  про
гибель фон Эрнена - да чего там, знает про меня  гораздо  более  серьезные
вещи.
     В этот миг я был близок к тому, чтобы вскочить со  стула  и  кинуться
прочь, и только чудовищное усилие воли удержало  меня  на  месте.  Публика
вяло хлопала; некоторые  смеялись  и  показывали  пальцами  на  сцену,  но
большинство было поглощено своими разговорами и водкой.
     Задушив Раскольникова, женщина в парике подскочила к краю  эстрады  и
под сумасшедшие звуки двух скрипок принялась  выплясывать,  задирая  голые
ноги  к  потолку  и  размахивая  топором.  Четверо  в  черном,  неподвижно
простоявшие все действие, подхватили  накрытого  хитоном  Раскольникова  и
понесли его за кулисы.  У  меня  мелькнула  догадка,  что  это  цитата  из
"Гамлета",  где  в  самом  конце  упоминаются  четыре  капитана,   которым
полагалось бы унести мертвого принца;  странно,  но  эта  мысль  мгновенно
привела меня в чувство. Я понял, что происходящее - не заговор против меня
(подобного  никто  просто  не  успел  бы   подстроить),   а   обыкновенный
мистический вызов. Сразу же решив принять его, я повернулся  к  ушедшим  в
себя матросам.
     - Ребята, стоп. Это измена.
     Барболин поднял на меня непонимающий взгляд.
     - Англичанка гадит, - наугад бросил я.
     Видимо, эти слова имели для него какой-то смысл, потому что он  сразу
потянул с плеча винтовку. Я удержал его.
     - Не так, товарищ. Погоди.
     На сцене между тем опять появился господин с пилой, сел на табурет  и
принялся церемонно снимать туфлю. Открыв саквояж, я вынул карандаш и бланк
чекистского ордера; заунывные звуки пилы подхватили меня, понесли  вперед,
и подходящий текст был готов через несколько минут.
     - Чего пишешь-то? - спросил Жербунов. - Арестовать кого хочешь?
     - Не, - сказал я, - тут если брать, так всех. Мы по-другому  сделаем.
Ты, Жербунов, приказ помнишь? Нам ведь не только пресечь надо, но  и  свою
линию провести, верно?
     - Так, - сказал Жербунов.
     - Ну вот, - сказал я, - ты с Барболиным иди за кулисы. А я  на  сцену
сейчас поднимусь и линию проведу. А как проведу, сигнал дам,  и  вы  тогда
выходите. Мы им сейчас покажем музыку революции.
     Жербунов постучал пальцем по своей чашке.
     - Нет, Жербунов, - сказал я твердо, - работать не сможешь.
     Во взгляде Жербунова мелькнуло что-то похожее на обиду.
     - Да ты что? - прошептал он. - Не доверяешь? Да я... Я  за  революцию
жизнь отдам!
     - Знаю, товарищ, - сказал я, - но кокаин потом. Вперед.
     Матросы встали и пошли к сцене.  Они  ступали  разлаписто  и  крепко,
словно под ногами у них был не паркет, а  кренящаяся  палуба  попавшего  в
шторм броненосца;  в  этот  момент  я  испытывал  к  ним  почти  симпатию.
Поднявшись по боковой лесенке, они исчезли за кулисами. Я опрокинул в  рот
остатки ханжи с кокаином, встал и  пошел  к  столику,  за  которым  сидели
Толстой и Брюсов. На меня смотрели. Господа и товарищи, думал я,  медленно
шагая  по  странно  раздвинувшемуся  залу,  сегодня  я  тоже  имел   честь
перешагнуть через свою старуху, но вы  не  задушите  меня  ее  выдуманными
ладонями. О, черт бы взял эту вечную  достоевщину,  преследующую  русского
человека! И черт бы взял русского человека,  который  только  ее  и  видит
вокруг!
     - Добрый вечер, Валерий Яковлевич. Отдыхаете?
     Брюсов вздрогнул и несколько секунд глядел на меня, явно не  узнавая.
Потом на его изможденном лице появилась недоверчивая улыбка.
     - Петя? - спросил он. - Это вы? Сердечно рад вас видеть. Присядьте  к
нам на минуту.
     Я сел за столик  и  сдержанно  поздоровался  с  Толстым  -  мы  часто
виделись в редакции "Аполлона", но знакомы были плохо. Толстой был  сильно
пьян.
     - Как вы? - спросил Брюсов. - Что-нибудь новое написали?
     - Не до этого сейчас, Валерий Яковлевич, - сказал я.
     - Да, - задумчиво сказал Брюсов,  шныряя  быстрыми  глазами  по  моей
кожанке и маузеру, - это так. Это верно. Я вот тоже... А я ведь и не знал,
Петя, что вы из наших.  Всегда  ценил  ваши  стихи,  особенно  первый  ваш
сборничек, "Стихи Капитана Лебядкина". Ну и, конечно, "Песни царства  "Я".
Но ведь и вообразить было нельзя... Все у вас какие-то лошади, императоры,
Китай этот...
     - Conspiration, Валерий Яковлевич, -  сказал  я.  -  Хоть  слово  это
дико...
     - Понимаю, - сказал Брюсов, - теперь  понимаю.  Хотя  всегда,  уверяю
вас, что-то  похожее  чувствовал.  А  вы  изменились,  Петя.  Стали  такой
стремительный... глаза сверкают... Кстати, вы  "Двенадцать"  Блока  успели
прочесть?
     - Видел, - сказал я.
     - И что думаете?
     - Я не вполне понимаю символику финала, - сказал я,  -  почему  перед
красногвардейским патрулем идет Христос?  Уж  не  хочет  ли  Блок  распять
революцию?
     - Да-да, - быстро сказал Брюсов, - вот и мы с Алешей  только  что  об
этом говорили.
     Услышав свое имя, Толстой открыл глаза, поднял  свою  чашку,  но  она
была пуста. Нашарив на столе свисток, он поднес его  к  губам,  но  вместо
того чтобы свистнуть, опять уронил голову.
     - Я слышал, - сказал я, - что он поменял конец. Теперь перед патрулем
идет матрос.
     Брюсов секунду соображал, а потом его глаза вспыхнули.
     - Да, - сказал он, - это вернее. Это точнее. А Христос идет сзади! Он
невидим и идет сзади, влача свой покосившийся крест сквозь снежные вихри!
     - Да, - сказал я, - и в другую сторону.
     - Вы полагаете?
     - Я уверен, - сказал я и  подумал,  что  Жербунов  с  Барболиным  уже
уснули за шторой. - Валерий Яковлевич, у меня к вам просьба. Не  могли  бы
вы объявить, что сейчас с революционными стихами выступит поэт Фанерный?
     - Фанерный? - переспросил Брюсов.
     - Мой партийный псевдоним, - пояснил я.
     - Да, да, - закивал Брюсов, - и как глубоко! С наслаждением  послушаю
сам.
     - А вот этого не советую. Вам  лучше  сразу  же  уйти.  Сейчас  здесь
стрельба начнется.
     Брюсов побледнел и кивнул. Больше мы не сказали ни слова; когда  пила
стихла и фрачник надел свою туфлю, Брюсов встал и поднялся на эстраду.
     - Сегодня, - сказал он, -  мы  уже  говорили  о  новейшем  искусстве.
Сейчас эту тему продолжит поэт Фанерный (он не удержался и закатил  глаза)
- хмм... прошу не путать  с  тигром  бумажным  и  солдатиком  оловянным...
хмм... поэт Фанерный, который выступит с революционными стихами. Прошу!
     Он быстро спустился в зал, виновато  улыбнулся  мне,  развел  руками,
подхватил слабо сопротивляющегося Толстого и поволок его к выходу; в  этот
момент он был похож на отставного учителя, тянущего за  собой  на  поводке
непослушного и глупого волкодава.
     Я поднялся на эстраду. На ее краю стоял  забытый  бархатный  табурет,
что было очень кстати. Я поставил на него сапог и  вгляделся  в  притихший
зал. Все лица, которые я видел, как бы сливались в одно лицо, одновременно
заискивающее и наглое, замершее в гримасе подобострастного самодовольства,
-  и  это,   без   всяких   сомнений,   было   лицо   старухи-процентщицы,
развоплощенной, но по-прежнему живой.  Недалеко  от  эстрады  сидел  Иоанн
Павлухин, длинноволосый урод  с  моноклем;  рядом  с  ним  жевала  пирожок
прыщавая толстуха с огромными красными бантами в пегих волосах -  кажется,
это и была комиссар театров мадам Малиновская. Как я ненавидел их  всех  в
эту долгую секунду!
     Я вынул из кобуры маузер, поднял его  над  головой,  откашлялся  и  в
своей прежней манере, без выражения глядя вперед  и  никак  совершенно  не
интонируя,  только  делая   короткие   паузы   между   катернами,   прочел
стихотворение, которое написал на чекистском бланке:

                               Реввоенсонет.

              Товарищи бойцы! Наша скорбь безмерна.
              Злодейски убит товарищ Фанерный.
              И вот уже нет у нас в ЧК
              Старейшего большевика.

              Дело было так. Он шел с допроса,
              и остановился зажечь папиросу,
              когда контрреволюционный офицер
              вынул пистолет и взял его на прицел.

              Товарищи! Раздался гулкий выстрел из маузера,
              и пуля ужалила товарища Фанерного в лоб.
              Он потянул было руку за пазуху,
              покачнулся, закрыл глаза и на землю хлоп.

              Товарищи бойцы! Сплотим ряды, споем что-нибудь хором,
              И ответим белой сволочи революционным террором!

     С этими словами я выстрелил в люстру, но не попал.
     Но сразу же справа от меня раздался другой выстрел, люстра лопнула, и
я увидел рядом с собой передергивающего затвор Жербунова. Он с колена  дал
еще несколько выстрелов в зал, где уже кричали, падали на пол и  прятались
за колоннами, а потом из-за кулис вышел Барболин. Пошатываясь, он  подошел
к краю эстрады, завизжал и швырнул в зал бомбу.  В  зале  полыхнуло  белым
огнем, страшно грохнуло, опрокинулся стол, и в наступившей  тишине  кто-то
удивленно охнул. Возникла неловкая пауза; чтобы хоть как-то заполнить  ее,
я несколько раз  выстрелил  в  потолок  и  вдруг  опять  увидел  странного
человека в темной гимнастерке, который невозмутимо сидел за своим  столом,
прихлебывал из чашки и, кажется, улыбался. Я почувствовал себя глупо.
     Жербунов еще раз пальнул в зал.
     - Прекратить! - крикнул я.
     Жербунов пробормотал что-то вроде "мал ты мне указывать", но  все  же
закинул винтовку за плечо.
     - Уходим, - сказал я, повернулся и пошел за кулисы.
     Какие-то люди, стоявшие за  ними,  при  нашем  появлении  кинулись  в
разные стороны. Мы с Жербуновым прошли по темному коридору, несколько  раз
повернули и, открыв дверь черного хода, оказались на  улице,  где  от  нас
опять шарахнулись. Мы пошли к автомобилю.  Морозный  чистый  воздух  после
духоты прокуренного зала подействовал на меня как пары эфира:  закружилась
голова и смертельно захотелось спать. Шофер, покрытый толстым слоем снега,
все так же неподвижно сидел на переднем сиденье. Я открыл дверь в кабину и
обернулся.
     - А где Барболин? - спросил я.
     - Сейчас, - ухмыляясь, сказал Жербунов, - дело одно.
     Я залез в автомобиль, откинулся на сиденье и мгновенно уснул.
     Меня разбудил женский визг, и я увидел Барболина,  который  на  руках
нес из переулка картинно  отбивающуюся  девицу  в  кружевных  штанишках  и
съехавшем на бок парике с косичкой.
     - Подвинься, товарищ, - сказал мне  Жербунов,  залезая  в  кабину,  -
пополнение.
     Я  подвинулся  к  стене.  Жербунов  наклонился  ко  мне  и  сказал  с
неожиданной теплотой в голосе:
     - А я ведь тебя сначала не понял, Петька. Душу твою не увидел.  А  ты
молодец. Хорошую речь сказал.
     Я что-то пробормотал и опять уснул.
     Сквозь сон до меня доносился женский хохот и скрип тормозов,  угрюмый
мат Жербунова и змеиное шипение Барболина -  кажется,  они  спорили  из-за
этой несчастной. Потом автомобиль остановился. Я поднял  голову  и  увидел
перед собой расплывающееся и неправдоподобное лицо Жербунова.
     - Спи, Петька, - гулко сказало лицо, - мы здесь выйдем. Нам  с  кумом
поговорить надо. А тебя Иван довезет.
     Я выглянул в  окно.  Мы  стояли  на  Тверском  бульваре,  возле  дома
градоначальника.  Медленно  падал  крупный  снег.  Барболин   и   дрожащая
полуголая женщина были уже на улице. Жербунов  пожал  мне  руку  и  вылез.
Машина тронулась.
     Я вдруг остро ощутил свое одиночество и беззащитность в этом  мерзлом
мире, жители которого норовят отправить меня на Гороховую или смутить  мою
душу чарами темных слов. Завтра утром, подумал я, надо будет пустить  себе
пулю  в  лоб.  Последним,  что  я  увидел,  перед  тем  как   окончательно
провалиться в  черную  яму  беспамятства,  была  покрытая  снегом  решетка
бульвара - когда автомобиль разворачивался, она оказалась совсем близко  к
окну.



                                    2

     Собственно, решетка была не близко к  окну,  а  на  самом  окне,  еще
точнее - на маленькой форточке, сквозь которую  мне  прямо  в  лицо  падал
узкий луч солнца. Я захотел отстраниться, но мне это не удалось - когда  я
попытался опереться о пол рукой, чтобы  повернуться  с  живота  на  спину,
оказалось, что мои руки скручены. На мне было похожее  на  саван  одеяние,
длинные рукава которого были связаны за спиной -  кажется,  такая  рубашка
называется смирительной.
     У меня не было особых сомнений относительно  происшедшего  -  видимо,
матросы заметили в моем поведении что-то подозрительное и, когда я  заснул
в машине, отвезли меня в ЧК. Извиваясь всем телом, я ухитрился  встать  на
колени, а потом сесть у стены. Моя камера имела довольно  странный  вид  -
высоко под потолком была зарешеченная форточка, сквозь которую  в  комнату
падал разбудивший меня луч. Стены, дверь, пол и потолок  были  скрыты  под
толстым слоем мягкой обивки, так что  романтическое  самоубийство  в  духе
Д