л раскрывший рот Котовский. Со стола на пол
капал растекающийся из лопнувшей лампы глицерин.
     - Ну что, - сказал Чапаев, поигрывая дымящимся маузером, - понял, что
такое ум, а, Гриша?
     Котовский, обхватив руками лицо, повернулся и выбежал на улицу. Видно
было, что он пережил чрезвычайно сильное потрясение. Впрочем, то же  можно
было сказать и обо мне.
     Чапаев повернулся ко  мне  и  некоторое  время  внимательно  на  меня
смотрел. Вдруг он наморщился и сказал:
     - А ну дыхни!
     Я подчинился.
     - Ну и ну, - сказал Чапаев. - Секунды не прошло, а  уже  нажрался.  И
почему шапка желтая? Почему шапка  желтая,  а?  Ты  что,  сукин  кот,  под
трибунал захотел?
     - Так я ж один стакан только...
     - Малчать! Ма-алчать, тебе говорю! Тут полк ткачей прибыл, устраивать
надо, а ты пьяный ходишь? Меня  перед  Фурмановым  позоришь?  А  ну  пошел
отсыпаться! И еще раз тебя за таким замечу, сразу под трибунал! А трибунал
у меня - хочешь узнать, что такое?
     Чапаев поднял свой никелированный маузер.
     - Нет, Василий Иванович, - сказал я, - не хочу.
     - Спать! - повторил Чапаев. - И пока к койке идти будешь, не дыши  ни
на кого.
     Я повернулся и пошел к двери. Дойдя до нее, я обернулся. Чапаев стоял
у стола и грозно глядел мне вслед.
     - У меня только один вопрос, - сказал я.
     - Ну?
     - Я хочу сказать... Я  уже  давно  знаю,  что  единственное  реальное
мгновение времени - это "сейчас". Но мне непонятно, как можно  вместить  в
него такую длинную последовательность ощущений? Значит ли  это,  что  этот
момент, если находиться строго в нем и не сползать  ни  в  прошлое,  ни  в
будущее, можно растянуть до такой степени, что  станут  возможны  феномены
вроде того, что я только что испытал?
     - А куда ты собираешься его растягивать?
     - Я неправильно выразился.  Значит  ли  это,  что  этот  момент,  эта
граница между прошлым и будущим, и есть дверь в вечность?
     Чапаев пошевелил стволом маузера, и я замолчал.  Некоторое  время  он
смотрел на меня с чувством, похожим на недоверие.
     - Этот момент, Петька, и есть вечность. А никакая не дверь, -  сказал
он. - Поэтому как можно говорить, что он когда-то происходит? Когда  ж  ты
только в себя придешь...
     - Никогда, - ответил я.
     Глаза Чапаева округлились.
     - Ты смотри, Петька, - сказал он удивленно. - Неужто понял?


     Оказавшись в своей комнате, я стал думать,  чем  себя  занять,  чтобы
успокоиться. Мне вспомнился совет Чапаева записывать  свои  кошмары,  и  я
подумал  о  своем  недавнем  сне  на  японскую  тему.  В  нем  было  много
непонятного и путаного, но все же я помнил  его  почти  во  всех  деталях.
Начинался он с того, что в странном подземном  поезде  объявляли  название
следующей станции - это название я помнил и даже знал, откуда оно взялось:
несомненно, мое сознание, подчиненное сложному кодексу мира сновидений, за
миг до пробуждения создало его из имени  лошади,  которое  выкрикивал  под
моим окном какой-то боец,  причем  этот  выкрик  отразился  сразу  в  двух
зеркалах, превратившись, кроме станции,  в  название  футбольной  команды,
разговором о которой мой сон кончался. Это означало, что  сон,  казавшийся
мне очень подробным и длинным, на самом деле занял не больше  секунды,  но
после сегодняшней встречи с бароном Юнгерном и разговора с Чапаевым ничего
не казалось мне удивительным. Сев за  стол,  я  придвинул  к  себе  стопку
бумаг, обмакнул перо в чернильницу и  крупными  буквами  вывел  в  верхней
части листа: "Осторожно, двери закрываются! Следующая станция "Динамо"!"
     Работал я долго, несколько часов, но не  успел  записать  и  половины
того, что помнил. Из точки, где касалось бумаги мое перо, выплывали детали
и подробности, мерцавшие таким декадансом, что под конец я перестал толком
понимать,  действительно   ли   я   записываю   свой   сон   или   начинаю
импровизировать  на  его  тему.  Мне  захотелось  курить;  взяв  со  стола
папиросы, я спустился во двор.
     Внизу была суета; часть прибывших солдат строилась в колонну;  воняло
дегтем и лошадиным потом. Я заметил маленький полковой  оркестр,  стоявший
позади колонны - несколько мятых труб и огромный барабан,  который  держал
на ремне высокий парень, похожий  на  безусого  Петра  Первого.  Не  знаю,
почему, но от вида этого оркестра я испытал невыразимую тоску.
     Командовал построением тот самый человек с сабельным шрамом на  щеке,
которого я видел из окна. Перед моими глазами встали заснеженная площадь у
вокзала, затянутая кумачом трибуна, Чапаев, рубящий воздух желтой  крагой,
и этот человек, стоящий у ограждения и вдумчиво кивающий головой  в  ответ
на  чудовищно  бессмысленные  фразы,  которые  Чапаев  обрушивал  на  каре
заснеженных бойцов. Это, несомненно, был Фурманов. Он повернул лицо в  мою
сторону, и я, прежде чем он сумел меня узнать, нырнул в дверь усадьбы.
     Поднявшись к себе, я лег  на  кровать  и  уставился  в  потолок.  Мне
вспомнился  сидевший  у  потустороннего  костра  бритоголовый  толстяк   с
бородой, и я вспомнил его фамилию -  Володин.  Откуда-то  из  глубин  моей
памяти появилась кафельная зала с укрепленными  на  полу  ванными  и  этот
Володин, голый и мокрый, по-жабьи сидящий на полу возле одной из них.  Мне
показалось, что я вот-вот вспомню что-то  еще,  но  тут  во  дворе  запели
трубы, тяжело ухнул полковой барабан, и хор ткачей, памятный мне по давней
железнодорожной ночи, грянул:

                     Белая армия, черный барон
                     снова готовят нам царский трон.
                     Но от тайги до британских морей
                     Красная армия всех сильней!!!

     - Идиоты, - прошептал я, поворачиваясь к стене и чувствуя, как мне на
глаза наворачиваются слезы бессильной ненависти к этому миру, - Боже  мой,
какие идиоты... Даже не идиоты - тени идиотов... Тени во мгле...



                                    8

     - А почему, собственно говоря, вам  показалось,  что  они  похожи  на
тени? - спросил Тимур Тимурович.
     Володин нервно дернулся, но ремни, прижимавшие  его  руки  и  ноги  к
гаротте, не дали ему сдвинуться с места. На его лбу блестели крупные капли
пота.
     - Не знаю, - сказал он. - Вы же спросили, что я думал в  тот  момент.
Вот я и думал, что если бы рядом оказался некий сторонний наблюдатель,  он
бы, наверно, подумал, что  мы  нереальны,  что  мы  просто  игра  теней  и
отблесков огня. Я же сказал, что там костер был.  Хотя,  Тимур  Тимурович,
тут уже все зависит от этого наблюдателя...


     Костер на поляне только  начинал  разгораться  и  давал  недостаточно
света, чтобы рассеять мглу и  осветить  сидящих  вокруг  него  людей.  Они
казались просто размытыми призрачными тенями, которые падали на  невидимый
экран от головешек и комьев земли, лежащих у огня. Может быть, в некотором
высшем смысле так оно и было. Но, поскольку последний местный  неоплатоник
еще задолго до XX съезда партии перестал стыдиться, что у него есть  тело,
в радиусе ста километров от поляны прийти к такому выводу было некому.
     Поэтому лучше сказать просто - в полутьме вокруг  костра  сидело  три
лба. Причем такого вида, что, переживи наш неоплатоник XX съезд  со  всеми
последующими прозрениями и выйди из леса на огонек поговорить с  приезжими
о неоплатонизме, он, скорее всего, получил бы тяжелые увечья  сразу  после
того, как слово "неоплатонизм" нарушило бы тишину  ночи.  Судить  об  этом
можно было по множеству признаков.
     Главным из них  был  стоящий  недалеко  от  костра  дорогой  японский
джип-амфибия  "Харбор  Пирл".  Другим  признаком  была  огромная  лебедка,
помещавшаяся на носу "джипа" - вещь совершенно бесполезная в  повседневной
жизни,  но  частая  на  бандитских  машинах.  (Антропологи,   занимающиеся
исследованием "новых русских", считают, что на разборках такими  лебедками
пользуются как тараном, а некоторые ученые даже усматривают в  их  широком
распространении  косвенное   свидетельство   давно   чаемого   возрождения
национальной духовности - с их точки зрения, лебедки выполняют мистическую
функцию носовых фигур, украшавших когда-то славянские ладьи). Словом, было
ясно, что люди на "джипе" приехали серьезные - такие, при которых лучше на
всякий случай не произносить лишних слов. Они тихо переговаривались.
     - По скольку штук надо, а, Володин? - спросил один из них.
     - Кому сколько, - ответил Володин, разворачивая на  коленях  бумажный
сверток. - Я, например, по сто уже ем. А тебе бы советовал штук с тридцати
начать.
     - А хватит?
     - Хватит, Шурик, - сказал Володин, деля  содержимое  свертка,  темную
горку чего-то сухого и ломкого, на три неравных части. - Еще по всему лесу
будешь бегать, искать, где бы спрятаться. И ты, Колян, бегать будешь.
     - Я? - басом спросил третий из сидевших у костра. - Это от кого же  я
бегать буду?
     - От себя, Колян. От себя самого, - ответил Володин.
     - Да я ни от кого в жизни не бегал, -  сказал  Колян,  принимая  свою
порцию  в  ладонь,  похожую  на  кузов  игрушечного  самосвала.  -  Ты  за
базаром-то следи. Чего это я от себя побегу? Как это вообще быть может?
     - Это только на примере объяснить можно, - сказал Володин.
     - Давай на примере.
     Володин немного подумал.
     - Ну представь, что приходит к нам в офис  какой-нибудь  гад,  делает
пальцы веером и говорит, что делиться надо. Чего делать будешь?
     - Завалю козла, - сказал Колян.
     - Ты чего? Прямо в офисе валить? - спросил Шурик.
     - Не колышет. За пальцовку отвечают.
     Шурик похлопал Коляна по плечу, повернулся к Володину и  успокаивающе
сказал:
     - Не в офисе, конечно. Стрелку назначим.
     - Хорошо, - сказал Володин. - Значит, стрелку,  да?  А  потом?  Пусть
Колян скажет.
     - Ну как, - отозвался  Колян.  -  Потом  приедем.  Когда  козел  этот
подвалит, скажу - братишка, объявись, кто такой. Он  тереть  начнет,  а  я
подожду минуту, головой покиваю и шмальну... Ну а потом остальных.
     Он поглядел на горку темной трухи на ладони и спросил:
     - Чего, прямо так и глотать?
     - Сначала прожуй, - сказал Володин.
     Колян отправил содержимое ладони в рот.
     - Грибным супом пахнет, - сообщил он.
     - Глотай, - сказал Шурик. - Я съел, нормально.
     - Значит, шмальнешь, - задумчиво сказал Володин. -  А  если  они  вас
самих под волыны поставят?
     Колян несколько секунд размышлял, двигая челюстями, потом сглотнул  и
уверенно сказал:
     - Не, не поставят.
     - Хорошо, - сказал Володин, - а ты его как,  прямо  в  машине  валить
будешь, издалека, или выйти дашь?
     - Выйти дам, - сказал Колян. - В машине  только  лохи  валят.  Дырки,
кровь. Зачем вещь портить. Лучший вариант - это чтоб  он  к  нашей  машине
подошел.
     - Ладно. Пусть лучший вариант  будет.  Представь,  что  он  из  своей
машины вылез, подошел к твоей, и только ты шмалять собрался, глядь...
     Володин выдержал значительную паузу.
     - Глядь, а это не он, а ты сам и есть. А тебе  шмалять  надо.  Теперь
скажи, поедет от такого крыша?
     - Поедет.
     - А когда крыша едет, заднего врубить не западло?
     - Не западло.
     - Так ты врубишь, раз не западло?
     - Раз не западло, конечно.
     - Вот и выходит, что ты от себя побежишь. Понял?
     - Нет, - после паузы сказал Колян, - не понял. Если это не он,  а  я,
то я тогда где?
     - Ты и есть он.
     - А он?
     - А он - это ты.
     - Не пойму никак, - сказал Колян.
     - Ну смотри, - сказал Володин. - Можешь себе представить, что  ничего
вокруг нет, а есть только ты? Всюду?
     - Могу, - сказал Колян. - У меня так пару раз от черной было. Или  от
кукнара, не помню.
     - Так как ты в него тогда шмальнешь, если вокруг только ты?  В  любом
раскладе себе блямбу и припаяешь. Крыша поехала? Поехала.  И  вместо  того
чтобы шмалять, ты ноги вставишь. Теперь подумай, что по понятиям  выходит?
Выходит, что ты от себя и побежишь.
     Колян долго думал.
     - Шурик шмальнет, - сказал наконец он.
     - Так он же в тебя попадет. Ведь есть только ты.
     - Почему, - вмешался Шурик. - У меня-то крыша не поехала.  Я  в  кого
надо шмальну.
     На этот раз надолго задумался Володин.
     - Не, - сказал он, - так  не  объяснишь.  Пример  неудачный.  Сейчас,
грибочки придут, тогда продолжим.
     Следующие несколько минут прошли в тишине - сидящие у костра  открыли
несколько банок консервов, нарезали колбасы и  выпили  водки  -  это  было
сделано молча, как будто все обычно произносимые при этом слова были мелки
и  неуместны  на   фоне   чего-то   мрачно-невысказанного,   объединяющего
присутствующих.
     Выпив, сидящие так же молча выкурили по сигарете.
     - А почему вообще у нас такой базар пошел? - вдруг спросил Шурик. - В
смысле про стрелку, про крышу?
     - А Володин говорил, что мы от себя по лесу бегать будем, когда грибы
придут.
     - А. Понял. Слушай, а почему так говорят - придут, приход? Откуда они
вообще приходят?
     - Это ты меня спрашиваешь? - спросил Володин.
     - Да хоть тебя, - ответил Шурик.
     - Я бы сказал, что изнутри приходят, - ответил Володин.
     - То есть что, они там все время и сидят?
     - Ну как бы да. Можно и так сказать. И не только они, кстати.  У  нас
внутри - весь кайф в мире. Когда ты что-нибудь  глотаешь  или  колешь,  ты
просто высвобождаешь какую-то его часть. В наркотике-то кайфа нет, это  же
просто порошок или вот грибочки... Это как ключик от сейфа. Понимаешь?
     - Круто, - задумчиво сказал Шурик, отчего-то начав крутить головой по
часовой стрелке.
     - В натуре круто, - подтвердил Колян, и на несколько  минут  разговор
опять стих.
     - Слушай, - опять заговорил Шурик, - а вот там, внутри,  этого  кайфа
много?
     - Бесконечно много, - авторитетно  сказал  Володин.  -  Бесконечно  и
невообразимо много,  и  даже  такой  есть,  какого  ты  никогда  здесь  не
попробуешь.
     - Бля... Значит, внутри типа сейф, а в этом сейфе кайф?
     - Грубо говоря, да.
     - А можно сейф этот взять? Так сделать, чтоб от этого кайфа,  который
внутри, потащило?
     - Можно.
     - А как?
     - Этому всю  жизнь  надо  посвятить.  Для  чего,  по-твоему,  люди  в
монастыри уходят и всю жизнь там  живут?  Думаешь,  они  там  лбом  о  пол
стучат? Они там прутся по-страшному, причем так,  как  ты  здесь  себе  за
тысячу гринов не вмажешь. И всегда, понял? Утром, днем, вечером. Некоторые
даже когда спят.
     - А от чего они прутся? Как это называется? - спросил Колян.
     - По-разному. Вообще можно сказать, что это милость. Или любовь.
     - Чья любовь?
     - Просто любовь. Ты, когда ее ощущаешь, уже не  думаешь  -  чья  она,
зачем, почему. Ты вообще уже не думаешь.
     - А ты ее ощущал?
     - Да, - сказал Володин, - было дело.
     - Ну и как она? На что похоже?
     - Сложно сказать.
     - Ну хоть примерно. Что, как черная?
     - Да что ты, - поморщившись, сказал Володин. - Черная по сравнению  с
ней говно.
     - Ну а что, типа как героин? Или винт?
     - Да нет, Шурик. Нет. Даже и сравнивать не пробуй. Вот представь,  ты
винтом протрескался, и тебя поперло - ну, скажем, сутки будет переть. Бабу
захочешь, все такое, да?
     Шурик хихикнул.
     - А потом сутки отходить будешь. И, небось, думать начнешь  -  да  на
фига мне все это надо было?
     - Бывает, - сказал Шурик.
     - А тут - как вставит, так уже не отпустит никогда. И никакой бабы не
надо будет, ни на какую хавку не пробьет. Ни отходняка не будет, ни ломки.
Только будешь молиться, чтоб перло и перло. Понял?
     - И круче, чем черная?
     - Намного.
     Володин нагнулся над костром и пошевелил  ветки.  Сразу  же  вспыхнул
огонь, причем так сильно, словно в костер  плеснули  бензина.  Пламя  было
каким-то странным - от него летели разноцветные искры необычайной красоты,
и свет, упавший на лица сидящих вокруг, тоже  был  необычным  -  радужным,
мягким и удивительно глубоким.
     Теперь сидящие у костра  стали  хорошо  видны.  Володин  был  полным,
кругловатым человеком лет сорока, с  бритой  наголо  головой  и  небольшой
аккуратной бородкой. В целом он  был  похож  на  цивилизованного  басмача.
Шурик  был  худым  вертлявым  блондином,  делавшим  очень   много   мелких
бессмысленных движений. Он  казался  слабосильным,  но  в  его  постоянном
нервном дерганье проглядывало что-то настолько пугающее, что  перекачанный
Колян рядом с ним казался щенком волкодава. Словом, если Шурик олицетворял
элитный  тип  питерского  бандита,  то  Колян  был   типичным   московским
лоходромом, появление  которого  было  гениально  предсказано  футуристами
начала века. Он весь как бы состоял из пересечения простых  геометрических
тел  -  шаров,  кубов  и  пирамид,  а  его  маленькая  обтекаемая  головка
напоминала тот самый камень, который, по выражению  евангелиста,  выкинули
строители, но который тем  не  менее  стал  краеугольным  в  новом  здании
российской государственности.
     - Вот, - сказал Володин, - пришли грибочки.
     - Ну, - подтвердил Колян. - Еще как. Я аж синий весь стал.
     - Да, - сказал Шурик. - Мало не кажется. Слушай, Володин,  а  ты  это
серьезно?
     - Что - "это"?
     - Ну, насчет того, что можно такой п„р на всю  жизнь  устроить.  Чтоб
тащило все время.
     - Я не говорил, что на всю жизнь. Там другие понятия.
     - Ты же сам говорил, что все время переть будет.
     - Такого тоже не говорил.
     - Коль, говорил он?
     - Не помню, - пробубнил Колян. Он, казалось, ушел из разговора и  был
занят чем-то другим.
     - А что ты говорил? - спросил Шурик.
     - Я не говорил, что все время, - сказал Володин. - Я сказал "всегда".
Следи за базаром.
     - А какая разница?
     - А такая, что там, где этот кайф начинается, никакого времени нет.
     - А что там есть тогда?
     - Милость.
     - А что еще?
     - Ничего.
     - Не очень врублюсь что-то, -  сказал  Шурик.  -  Что  она  тогда,  в
пустоте висит, милость эта?
     - Пустоты там тоже нет.
     - Так что же есть?
     - Я же сказал, милость.
     - Опять не врубаюсь.
     - Ты не  расстраивайся,  -  сказал  Володин.  -  Если  б  так  просто
врубиться можно было, сейчас бы пол-Москвы бесплатно перлось. Ты подумай -
грамм кокаина две сотни стоит, а тут халява.
     - Двести пятьдесят, - сказал Шурик. - Не, что-то  тут  не  так.  Даже
если бы сложно врубиться было, все равно про это люди бы знали и  перлись.
Додумались же из солутана винт делать.
     - Включи голову, Шурик, - сказал Володин. -  Вот  представь,  что  ты
кокаином торгуешь, да? Грамм - двести пятьдесят баксов, и с каждого грамма
ты десять гринов имеешь. И в месяц, скажем, пятьсот грамм продал.  Сколько
будет?
     - Пятьдесят штук, - сказал Шурик.
     - А теперь представь, что какая-то  падла  так  сделала,  что  вместо
пятисот граммов ты пять продал. Что мы имеем?
     Шурик пошевелил губами, проговаривая какие-то тихие цифры.
     - Имеем босый хуй, - ответил он.
     - Вот именно. В "Макдональдс" с блядью сходить хватит, а чтоб  самому
нюхнуть - уже нет. Что ты тогда с этой падлой сделаешь, которая  тебе  так
устроила?
     - Завалю, - сказал Шурик. - Ясное дело.
     - Теперь понял, почему про это никто не знает?
     - Думаешь, те, кто дурь пихает, следят?
     - Тут не в наркотиках дело, - сказал Володин.  -  Тут  бабки  гораздо
круче замазаны. Ведь если ты к вечному кайфу  прорвешься,  ни  тачка  тебе
нужна не будет, ни бензин, ни реклама, ни порнуха, ни  новости.  И  другим
тоже. Что тогда будет?
     - Пизда всему придет, - сказал Шурик и огляделся по сторонам. -  Всей
культуре и цивилизации. Понятное дело.
     - Вот поэтому и не знает никто про вечный кайф.
     - А кто все это контролирует? - чуть подумав, спросил Шурик.
     - Автоматически получается. Рынок.
     - Вот только не надо мне этого базара про рынок,  -  сказал  Шурик  и
наморщился. - Знаем. Автоматически. Когда