ого
коммуниста по имени Цзе Чжуан. Ему часто снился один сон - что он  красная
бабочка, летающая среди травы. И когда он  просыпался,  он  часто  не  мог
взять  в  толк,  то  ли  это  бабочке  приснилось,  что   она   занимается
революционной работой, то ли это подпольщик видел сон, в котором он порхал
среди цветов. Так вот, когда этого Цзе Чжуана  арестовали  в  Монголии  за
саботаж, он на допросе так и сказал, что он на самом деле бабочка, которой
все это снится. Поскольку допрашивал его сам барон Юнгерн, а он человек  с
большим пониманием, следующий вопрос был о  том,  почему  эта  бабочка  за
коммунистов. А он сказал, что она  вовсе  не  за  коммунистов.  Тогда  его
спросили,   почему   в   таком   случае   бабочка   занимается   подрывной
деятельностью. А он ответил,  что  все,  чем  занимаются  люди,  настолько
безобразно, что нет никакой разницы, на чьей ты стороне.
     - И что с ним случилось?
     - Ничего. Поставили его к стенке и разбудили.
     - А он?
     Чапаев пожал плечами.
     - Дальше полетел, надо полагать.
     - Понимаю, Василий Иванович, понимаю, - сказал я задумчиво.
     Дорога сделала еще одну петлю, и  слева  открылся  головокружительный
вид на город. Я заметил желтую точку нашей усадьбы и  ярко-зеленую  полосу
зарослей, сквозь которые мы так долго пробирались. Пологие горные  склоны,
сходящиеся  со  всех  сторон,  образовывали  нечто   вроде   чашеобразного
углубления, и в этой чаше, на самом ее дне, лежал Алтай-Виднянск.
     Сильное впечатление производил не сам вид на город, а именно панорама
образованной склонами  гор  чаши;  город  был  неопрятен  и  больше  всего
напоминал кучу мусора, нанесенного дождевыми потоками в яму.  Людей  видно
не было; дома были  полускрыты  еще  не  развеявшейся  до  конца  утренней
дымкой. Я вдруг с удивлением понял, что я - часть мира, расположенного  на
дне этой гигантской сточной канавы, где идет какая-то неясная  гражданская
война, где кто-то жадно делит крохотные уродливые домики, косо  нарезанные
огороды, веревки с разноцветным бельем, чтобы крепче утвердиться  на  этом
буквальном дне  бытия.  Я  подумал  о  китайском  сновидце,  про  которого
рассказал Чапаев,  и  еще  раз  посмотрел  вниз.  Перед  лицом  неподвижно
раскинувшегося вокруг мира, под спокойным  взглядом  изучающего  мир  неба
делалось невыразимо ясно, что городишко на дне ямы в точности похож на все
остальные города мира. Все они, думал я, лежат на дне таких  же  котловин,
пусть даже невидимых глазу. Все они варятся в огромных  адских  котлах  на
огне, который, как говорят, бушует в центре Земли.  И  все  они  -  просто
разные варианты одного и того же кошмара, который никак нельзя изменить  к
лучшему. Кошмара, от которого можно только проснуться.
     - Если от твоих кошмаров тебя разбудят таким же способом,  как  этого
китайца, Петька, - сказал Чапаев, не открывая глаз, - ты всего-то  навсего
попадешь из одного сна в другой. Так ты и мотался всю вечность. Но если ты
поймешь, что абсолютно все происходящее с тобой - это  просто  сон,  тогда
будет совершенно неважно, что тебе  приснится.  А  когда  после  этого  ты
проснешься, ты проснешься уже по-настоящему. И  навсегда.  Если,  конечно,
захочешь.
     - А почему все происходящее со мной - это сон?
     - Да потому, Петька, - сказал Чапаев, - что ничего другого просто  не
бывает.
     Подъем кончился -  мы  выехали  на  широкое  плоскогорье.  Далеко  на
горизонте, за  линией  пологих  холмов,  поднимались  синие,  сиреневые  и
лиловые выступы гор, а перед ними лежало огромное  пространство,  покрытое
травой и цветами. Их краски были приглушенными  и  выцветшими,  но  цветов
было так много, что общий тон степи казался не зеленым, а скорее  каким-то
палевым. И это было настолько красиво, что на несколько минут я забыл и  о
словах Чапаева, и обо всем на свете.
     Кроме, как ни странно, этого китайца. Глядя на бледные пятна  цветов,
плывущие мимо коляски, я представлял себе,  как  он  порхает  между  ними,
норовя  иногда  по  старой  памяти  наклеить   на   узкий   побег   эфедры
антиправительственную листовку, и каждый раз вздрагивает,  вспоминая,  что
никаких листовок у него давно нет. Да и кто стал бы их читать,  даже  если
бы они были?
     Вскоре, однако, любоваться цветами стало невозможно.
     Видимо,  Чапаев  дал  нашему  вознице  какой-то   знак.   Мы   начали
разгоняться, и все вокруг коляски стало сливаться в цветные полосы. Башкир
безжалостно стегал коней, привставая  на  козлах  и  выкрикивая  гортанные
слова на неизвестном языке.
     Дорога, по которой мы ехали, была чисто символической. Может быть, на
ней росло меньше цветов, чем в поле, да еще виднелись в  ее  центре  следы
какой-то древней колеи - но в целом догадаться  о  ее  существовании  было
непросто. Несмотря на это, нас  почти  не  трясло  -  поле  было  идеально
ровным. Конники в  черном,  замыкавшие  наш  небольшой  отряд,  съехали  с
дороги, нагнали нашу коляску и образовали две группы по ее  бокам.  Теперь
они неслись над травой вровень с нами, растянувшись в длинную дугу, словно
два узких темных крыла, выросших у нашего экипажа.
     Пулеметное ландо, в котором сидели Анна с Котовским,  тоже  прибавило
ходу и почти нагнало нас. Я заметил, что Котовский  тычет  своего  возницу
тростью в спину и кивает на  нашу  коляску.  Они  явно  пустились  с  нами
наперегонки. В какой-то момент им почти удалось обогнать  нас.  Во  всяком
случае, они мчались совсем рядом, в нескольких метрах. Я заметил на  борту
тачанки эмблему - круг, разделенный волнистой линией на две части,  черную
и белую, в каждой из которых помещался маленький  кружок  противоположного
цвета. Кажется, это был какой-то  восточный  символ.  Рядом  была  крупная
надпись, грубо намалеванная белой краской:

                           СИЛА НОЧИ, СИЛА ДНЯ
                             ОДИНАКОВА ХУЙНЯ

     Наш  башкир  стегнул  лошадей,  и  тачанка  отстала.  Мне  показалось
непостижимым, что Анна соглашается ездить  в  экипаже,  расписанном  такой
непотребщиной. А через миг у меня появилась догадка, сразу же перешедшая в
уверенность, что именно она и написала эти слова на борту ландо. Как мало,
в сущности, я знал про эту женщину!
     Под дикий свист и гиканье всадников наш отряд мчался по степи. Должно
быть, мы покрыли таким манером пять или шесть верст - холмы,  стоявшие  на
горизонте, приблизились настолько, что стали ясно различимы выступающие из
них скалы и растущие на них деревья. Поверхность поля, по которому неслась
наша коляска, сделалась куда менее ровной, чем в начале  нашей  скачки,  -
иногда нас подбрасывало высоко в воздух вместе с коляской, и  я  уже  стал
опасаться, что для кого-то из  наших  это  кончится  сломанной  шеей.  Тут
наконец Чапаев вытащил из кобуры свой маузер и выстрелил вверх.
     - Ну хватит! - заорал он. - Шагом!
     Наша коляска затормозила. Всадники, словно боясь  пересечь  невидимую
черту, которая проходила сквозь ось ее задних колес, резко сбавили  ход  и
стали по одному исчезать у нас за спиной. Ландо с Анной и  Котовским  тоже
отстало, и через несколько минут мы оказались далеко впереди, как в  самом
начале поездки.
     Я  заметил  впереди  вертикальный  столб  дыма,  поднимающийся  из-за
холмов, - он был белым и густым, какой  бывает,  когда  в  огонь  охапками
бросают траву и сырые листья. Что самое странное, он почти не  расширялся,
отчего казался похожим на высокую  белую  колонну,  подпирающую  небо.  До
этого столба было не больше версты; сам  костер  был  скрыт  холмами.  Еще
несколько минут мы ехали вперед, а потом остановились.
     Дорого  упиралась  в  два  невысоких  крутых  бугра,  между  которыми
пролегал узкий проход. Эти бугры образовывали подобие естественных ворот и
были настолько симметричными, что  казались  какими-то  древними  башнями,
ушедшими в землю много  веков  назад.  Они  словно  отмечали  границу,  за
которой местность меняла рельеф -  там  начинались  холмы,  переходящие  у
горизонта в горы. Похоже, за этой границей  менялся  не  только  рельеф  -
почувствовав на своем лице ощутимую волну ветра, я с недоумением  поглядел
на идеально прямой столб  дыма,  до  невидимого  источника  которого  было
теперь совсем недалеко.
     - Отчего мы стоим? - спросил я Чапаева.
     - Ждем, - сказал он.
     - Кого? Врагов? - спросил я.
     Чапаев промолчал. Я вдруг заметил, что забыл дома шашку и с  собой  у
меня только браунинг, так что если нам придется иметь дело с  конницей,  я
окажусь  в  неприятном  положении.  Впрочем,  судя  по  тому,  что  Чапаев
продолжал спокойно сидеть в коляске,  непосредственная  опасность  нам  не
угрожала. Я оглянулся. Ландо,  в  котором  находились  Котовский  и  Анна,
стояло рядом. Я увидел белое лицо Котовского - сложив руки  на  груди,  он
неподвижно сидел на заднем сиденье. В нем было что-то  от  оперного  певца
перед выходом на сцену.  Анна,  которую  я  видел  со  спины,  возилась  с
пулеметами - мне показалось, что она занялась этим не потому, что их  надо
было готовить к стрельбе, а потому, что ее  тяготило  соседство  непомерно
торжественного  Котовского.  Сопровождавшие  нас  всадники,  словно  боясь
приближаться к земляным воротам, держались совсем далеко - мне были  видны
только их темные силуэты.
     - Так кого мы все-таки ждем? - повторил я свой вопрос.
     - У нас встреча с Черным Бароном, -  ответил  Чапаев.  -  Я  полагаю,
Петр, что вам запомнится это знакомство.
     - А что это за странная кличка? Я полагаю, у него есть имя?
     - Да, - сказал Чапаев. - Его настоящая фамилия Юнгерн фон Штернберг.
     - Юнгерн? - переспросил я. - Юнг-ерн... Что-то я такое слышал...  Он,
случайно,  с  психиатрией  никак  не  связан?  Не  занимался   толкованием
символов?
     Чапаев смерил меня удивленным взглядом.
     - Нет, - сказал он. - Насколько  я  могу  судить,  он  презирает  все
символы, к чему бы они ни относились.
     - А, - сказал я, - вот теперь вспомнил. Это тот,  который  расстрелял
вашего китайца.
     - Да, - сказал Чапаев. - Это защитник Внутренней Монголии.  Про  него
говорят, что он инкарнация бога  войны.  Раньше  он  командовал  Азиатской
Конной Дивизией, а сейчас - Особым Полком Тибетских Казаков.
     - Никогда о таких не слышал, - сказал я.  -  А  почему  его  называют
Черным Бароном?
     Чапаев задумался.
     - Действительно, - сказал он, - я даже не знаю. А почему  бы  вам  не
спросить у него самому? Он уже здесь.
     Я вздрогнул и повернул голову.
     В узком  проходе  между  двумя  холмами  появился  какой-то  странный
предмет. Приглядевшись, я понял,  что  это  паланкин,  очень  архаичный  и
странный, состоящий из кабинки с округлой крышей и четырех длинных  ручек,
на которых эту кабинку носили. Материал, из которого были сделаны крыша  и
ручки,  казался  позеленевшей  от  времени  бронзой,  покрытой  множеством
крохотных нефритовых бляшек, которые блестели загадочно, как кошачьи глаза
в темноте. Вокруг не было видно никого,  кто  мог  бы  незаметно  принести
паланкин, - оставалось только  думать,  что  неведомые  носильщики,  чьими
ладонями до блеска были отполированы длинные ручки, успели  спрятаться  за
земляными воротами.
     Паланкин стоял на изогнутых ножках, которые делали его похожим не  то
на какой-то жертвенный  сосуд,  не  то  на  крохотную  хижину  на  четырех
коротких сваях. Сходство с хижиной, впрочем, было ощутимее - его усиливали
занавески  из  тонкой  шелковой  сетки  зеленого  цвета.   За   занавеской
угадывался силуэт неподвижно сидящего человека.
     Чапаев выпрыгнул из коляски и подошел к паланкину.
     - Здравствуйте, барон, - сказал он.
     - Добрый день, - ответил низкий голос из-за занавески.
     - Я опять с просьбой, - сказал Чапаев.
     - Полагаю, что вы и в этот раз просите не за себя.
     - Да, - сказал Чапаев. - Вы помните Григория Котовского?
     - Помню, - сказал голос из паланкина. - А что с ним случилось?
     - Я никак не могу объяснить ему, что такое ум. Сегодня  утром  он  до
того меня довел, что я полез за пистолетом. Все, что можно сказать, я  уже
много раз ему говорил, так что нужна  демонстрация,  барон,  нечто  такое,
чего он уже не смог бы игнорировать.
     - Ваши проблемы, милый Чапаев, довольно однообразны. Где ваш протеже?
     Чапаев повернулся к коляске, где сидел Котовский, и махнул рукой.
     Занавеска паланкина откинулась,  и  я  увидел  человека  лет  сорока,
блондина с высоким лбом  и  холодными  бесцветными  глазами.  Несмотря  на
висячие  татарские  усы  и  многодневную  щетину,  его  лицо  было   очень
интеллигентным; одет он был в странного вида черную  не  то  рясу,  не  то
шинель, по фасону похожую  на  монгольский  халат  с  длинным  полукруглым
вырезом. Я, собственно, и не подумал бы никогда, что это шинель,  если  бы
не погоны с генеральскими зигзагами на его  плечах.  На  его  боку  висела
точь-в-точь такая же шашка, как у Чапаева, только кисть,  прикрепленная  к
ее рукояти, была не лиловой, а черной. А на груди у него  было  целых  три
серебряных звезды, висящих в ряд. Он быстро вылез из паланкина (оказалось,
что он почти на голову меня выше) и смерил меня взглядом.
     - Кто это?
     - Это мой комиссар Петр Пустота, - ответил Чапаев. - Отличился в  бою
на станции Лозовая.
     - Что-то слышал, - сказал барон. - Он здесь по тому же делу?
     Чапаев кивнул. Юнгерн протянул мне руку.
     - Приятно познакомится, Петр.
     - Взаимно, господин генерал, - ответил я, пожимая его  сильную  сухую
ладонь.
     - Зовите  меня  просто  бароном,  -  сказал  Юнгерн  и  повернулся  к
подходящему Котовскому:
     - Григорий, сколько лет...
     - Здравствуйте, барон,  -  ответил  Котовский.  -  Сердечно  рад  вас
видеть.
     - Судя по вашей бледности, вы так рады  меня  видеть,  что  вся  ваша
кровь прилила к сердцу.
     - Да нет, барон. Это из-за мыслей о России.
     - А, опять вы за старое. Не одобряю.  Но,  однако,  не  будем  терять
времени. Не пойти ли нам погулять?
     Юнгерн кивнул в сторону земляных ворот. Котовский сглотнул.
     - Почту за честь, - ответил он.
     Юнгерн вопросительно повернулся к Чапаеву. Тот протянул ему  какой-то
бумажный сверток.
     - Здесь две? - спросил барон.
     - Да.
     Юнгерн  спрятал  сверток  в  широкий  карман  своего  одеяния,  обнял
Котовского за плечи и буквально потащил к воротам; они исчезли в проеме, и
я повернулся к Чапаеву.
     - Что за этими воротами?
     Чапаев улыбнулся.
     - Не хочу портить вам впечатления.
     За воротами глухо хлопнул револьверный выстрел. Через секунду  в  них
выросла одинокая фигура барона.
     - А теперь вы, Петр, - сказал он.
     Я  вопросительно  посмотрел   на   Чапаева.   Тот,   сощурив   глаза,
утвердительно кивнул головой, причем каким-то необычайно  сильным  жестом,
словно вжимая невидимый гвоздь себе в грудь подбородком.
     Я медленно пошел к барону.
     Признаться, мне стало страшно. Дело было  не  в  том,  что  я  ощутил
нависшую над собой опасность. Точнее, это было именно ощущение опасности -
но не такого рода, как бывает перед дуэлью или  боем,  когда  знаешь,  что
если и случится самое страшное, то все же оно  случится  именно  с  тобой.
Сейчас у меня было чувство, что опасность угрожает не мне самому,  а  моим
представлениям о себе; ничего страшного я не ожидал, но вот тот я, который
не  ожидал  ничего  страшного,  вдруг  показался  мне   канатоходцем   над
пропастью, заметившим первое дуновение усиливающегося ветерка.
     - Я покажу вам свой лагерь, - сказал барон, когда я приблизился.
     - Послушайте, барон, если вы собираетесь меня  разбудить,  как  этого
китайца...
     -  Ну  что  вы,  -  сказал  барон  и  улыбнулся.  -   Чапаев   небось
понарассказывал вам всяких ужасов. Я не такой.
     Он взял меня под локоть и повернул к земляным воротам.
     - Прогуляемся среди костров, -  сказал  он,  -  посмотрим,  как  наши
ребята.
     - Я не вижу никаких костров, - сказал я.
     - Не видите? - сказал он. - А вы посмотрите внимательней.
     Я опять поглядел в просвет между двумя оплывшими земляными буграми. И
тут барон неожиданно толкнул меня в спину. Я полетел вперед и повалился на
землю; его движение было настолько резким, что на секунду мне  показалось,
что я калитка, которую он сшиб с петель ударом ноги.  В  следующий  момент
какая-то зрительная судорога прошла по моим  глазам;  я  зажмурился,  и  в
темноте передо мной вспыхнули яркие пятна, как это бывает,  если  пальцами
надавить на глаза или сделать резкое движение головой. Но когда  я  открыл
глаза и поднялся на ноги, эти огни не исчезли.
     Я не понимал, где  мы  находимся.  Холмы,  летний  вечер  -  все  это
исчезло; вокруг была густая тьма, и в  этой  тьме  вокруг  нас,  насколько
хватало  глаз,  горели  яркие   пятна   костров.   Они   располагались   в
неестественно  строгой  последовательности,  как  бы  в  узлах   невидимой
решетки, разделившей мир на бесконечное число квадратов. Расстояние  между
кострами было где-то в пятьдесят шагов, так что  от  одного  уже  не  было
видно тех, кто сидел у другого, -  можно  было  различить  только  смутные
силуэты,  но  сколько  там  человек  и  люди  ли  это  вообще,  сказать  с
уверенностью было нельзя. Но самым странным было то, что поле, на  котором
мы стояли, тоже неизмеримо изменилось -  теперь  у  нас  под  ногами  была
идеально ровная плоскость, покрытая чем-то вроде короткой пожухшей  травы,
и нигде на ней не было ни выступа, ни впадины - это было ясно по  идеально
правильному узору горящих вокруг огней.
     - Что же это такое? - спросил я растеряно.
     - Ага, - сказал барон. - Теперь, я полагаю, видите.
     - Вижу, - сказал я.
     - Это один из филиалов загробного мира, - сказал Юнгерн, -  тот,  что
по моей части. Сюда  попадают  главным  образом  лица,  при  жизни  бывшие
воинами. Может быть, вы слышали про Валгаллу?
     - Слышал, - ответил я, чувствуя, как во мне растет несуразное детское
желание вцепиться в край бароновой рясы.
     - Вот это она и есть. Только, к сожалению, сюда  попадают  не  только
воины, но и всякая шелупонь, которая много стреляла  при  жизни.  Бандиты,
убийцы - удивительная бывает мразь. Вот  поэтому  и  приходится  ходить  и
проверять. Иногда даже кажется, что работаешь здесь чем-то вроде лесника.
     Барон вздохнул.
     - Хотя, как я вспоминаю, - сказал он с легкой печалью в голосе,  -  в
детстве мне и хотелось быть лесником... Вы, Петр, знаете что - возьмите-ка
меня за рукав. А то ходить тут не так просто.
     - Не вполне понимаю,  -  сказал  я  с  облегчением,  -  но,  впрочем,
извольте.
     Я вцепился в сукно  его  рукава,  и  мы  пошли  вперед.  Сразу  же  я
почувствовал одну странность -  шел  барон  не  особо  быстро,  во  всяком
случае, не быстрее, чем ходил до этой жуткой трансформации мира, но  огни,
мимо которых мы шли, уносились назад с чудовищной быстротой. Казалось, что
мы с ним неспешно  идем  по  какой-то  платформе,  которую  с  невероятной
скоростью тянет за собой невидимый поезд,  а  направление  движения  этого
поезда определяется тем,  в  какую  сторону  поворачивает  барон.  Впереди
возникла точка одного из костров, понеслась на нас и замерла  на  месте  у
наших ног, когда барон остановился.
     Возле костра сидели два человека.  Они  были  мокрыми,  полуголыми  и
походили на римлян -  единственной  их  одеждой  были  короткие  простыни,
обернутые вокруг  тел.  Оба  были  вооружены  -  один  наганом,  а  второй
двустволкой. И оба были  покрыты  отвратительными  и  обильными  воронками
огнестрельных ран. Увидев барона, они  повалились  на  землю  и  буквально
затряслись от нестерпимого, физически ощутимого ужаса.
     - Кто такие? - низким голосом спросил барон.
     - Сережи Монголоида бойцы, - сказал один из них, не разгибаясь.
     - Как сюда попали? - спросил барон.
     - Нас по ошибке завалили, командир.