костра, ты-то ведь существуешь на самом деле, и разве это не самое первое,
что вообще есть и когда-нибудь было?"

     Чапаев положил рукопись на крышку секретера и некоторое время смотрел
в полукруглое окно своего кабинета.
     - Мне кажется, Петька, в тебе слишком много места занимает литератор,
- сказал он наконец. - Это обращение к читателю, которого  на  самом  деле
нет, - довольно дешевый ход. Ведь  если  даже  допустить,  что  кто-нибудь
кроме меня прочтет эту невнятную историю, то я тебя уверяю,  что  подумает
он вовсе не  о  самоочевидном  факте  своего  существования.  Он,  скорее,
представит тебя, пишущего эти строки. И я боюсь...
     - А я ничего не боюсь, - нервно перебил я, закуривая папиросу. -  Мне
давно наплевать. Я просто записал последний из  своих  кошмаров  так,  как
умею. А этот абзац возник...  Как  бы  сказать...  По  инерции.  Вслед  за
разговором, который был у меня с господином бароном.
     - А что тебе, кстати, сказал барон? - спросил Чапаев. - Судя по тому,
что ты вернулся в желтой папахе, у вас с ним  был  довольно  эмоциональный
разговор.
     - О да, - сказал я. - Если обобщить, он посоветовал мне выписаться из
больницы. Он уподобил дому душевнобольных мир  этих  постоянных  тревог  и
страстей, этих мыслей ни о чем, этого бега в никуда. А потом - если только
я верно понял - он объяснил, что на самом деле нет ни дома душевнобольных,
ни его самого, ни даже вас, мой милый Чапаев. А есть только я.
     Чапаев хмыкнул.
     - Вот, значит, как ты его понял. Интересно. Мы к этому еще  вернемся,
обещаю. А что касается его совета  выписаться  из  сумасшедшего  дома,  то
лучше, на мой взгляд, просто не скажешь. Не знаю, почему я не  подумал  об
этом сам. Действительно - вместо того, чтобы приходить в ужас  от  каждого
нового кошмара, который по ночам порождает твое воспаленное сознание...
     - Простите, не понял, - сказал я, -  что,  мое  воспаленное  сознание
порождает кошмар или само сознание является порождением кошмара?
     - Это одно и то же, - махнул рукой Чапаев. - Все эти построения нужны
только для того, чтобы избавиться от них навсегда. Где бы ты ни  оказался,
живи по законам того мира, в  который  ты  попал,  и  используй  сами  эти
законы, чтобы освободиться от них. Выписывайся из больницы, Петька.
     - Мне кажется, я понимаю метафору, - сказал я. -  Но  что  произойдет
потом? Увижу ли я вас снова?
     Чапаев улыбнулся и скрестил руки на груди.
     - Обещаю, - сказал он.
     Вдруг  раздался  звон,  и  верхнее  стекло  окна  осыпалось  на  пол.
Пробивший его камень ударился о стену и упал возле бюро. Чапаев подошел  к
окну и осторожно выглянул во двор.
     - Ткачи? - спросил я.
     Чапаев кивнул.
     - Они совсем перепились, - сказал он.
     - Почему вы не поговорите с Фурмановым? - спросил я.
     - Я не думаю, что он в состоянии ими управлять, - ответил  Чапаев.  -
Он остается их командиром только потому, что постоянно  отдает  именно  те
приказы,  которые  они  хотят  услышать.  Стоит  ему  хоть  раз   серьезно
ошибиться, и у них быстро отыщется новый начальник.
     - Признаюсь, я испытываю по их поводу сильную тревогу, - сказал я.  -
Мне кажется, что ситуация полностью вышла из под контроля,  Не  подумайте,
что я ударяюсь в  панику,  но  мы  все  в  один  прекрасный  момент  можем
оказаться... Вспомните, что творилось последние дни.
     - Сегодня вечером  все  разрешится,  -  сказал  Чапаев  и  пристально
поглядел на меня. - Кстати,  раз  уж  ты  выражаешь  обеспокоенность  этой
проблемой, действительно очень досадной, почему бы тебе не принять  в  ней
участие? Помоги немного занять публику. Создай видимость того, что мы тоже
вовлечены в эту вакханалию. У них должно  сохраняться  ощущение,  что  все
здесь заодно.
     - Каким образом?
     - Сегодня будет своего рода концерт - знаешь, бойцы будут  показывать
друг другу всякие... э-ээ... штуки, кто что умеет. Так вот, не мог  бы  ты
выступить перед ними и прочесть что-нибудь революционное? Наподобие  того,
что ты сделал в "Музыкальной Табакерке"?
     Я почувствовал себя уязвленным.
     - Видите ли, я не уверен, что сумею  вписаться  в  стилистику  такого
концерта. Боюсь, что...
     - Ты только что сказал, что ничего не боишься, - перебил Чапаев. -  И
потом, смотри на вещи шире. В конце концов, ты  ведь  тоже  один  из  моих
бойцов, и все, что от тебя требуется, так это показать другим, какие штуки
ты умеешь проделывать сам.
     На миг мне показалось,  что  в  словах  Чапаева  была  изрядная  доля
издевки; у меня мелькнула даже мысль, что это его реакция  на  прочитанный
только что текст. Но потом я понял, что объяснение может быть другим.  Он,
возможно,  просто  хотел  показать  мне,  что  при  взгляде  из   реальной
перспективы исчезает всякая иерархия того,  чем  занимаются  люди,  и  нет
особой разницы между одним из известнейших поэтов Петербурга  и  какими-то
полковыми дарованиями.
     - Ну что же, - сказал я, - попробую.
     - Отлично, - сказал Чапаев, - тогда до вечера.
     Он повернулся к секретеру и углубился в изучение разложенной  на  нем
карты. На карту наезжала кипа  каких-то  бумаг,  среди  которых  виднелось
несколько телеграмм и два или три пакета, запечатанных  красным  сургучом.
Щелкнув каблуками (Чапаев не обратил никакого внимания на сарказм, который
я вложил в это действие), я вышел из его кабинета, сбежал вниз по лестнице
и в самых дверях налетел на входившую со двора Анну. На ней было платье из
черного бархата, закрывающее грудь и шею, почти до пола длиной; ни один из
ее нарядов не шел ей так.
     Я действительно налетел на нее  в  прямом  смысле  слова;  мои  руки,
инстинктивно  выброшенные  вперед,  на  секунду  сжали  ее   в   объятьях,
неумышленных и  неловких,  но  от  этого  ничуть  не  менее  волнующих.  В
следующий  миг,  словно  отброшенный  ударом  тока,  я   отскочил   назад,
споткнулся о ступеньку лестницы и повалился на спину; должно быть, все это
выглядело чудовищно нелепо. Но Анна не засмеялась - наоборот, на  ее  лице
отразился испуг.
     - Вы не ударились головой? - спросила она, заботливо наклоняясь  надо
мной и протягивая мне руку.
     - Нет, - сказал я, беря ее ладонь и поднимаясь, - благодарю.
     Она не отняла руки, когда  я  встал;  на  секунду  возникла  неловкая
пауза, и тут, неожиданно для себя самого, я проговорил:
     - Неужели вы не понимаете, что это не я таков сам по себе, а это  вы,
вы, Анна, делаете меня самым смешным существом на свете?
     - Я? Почему?
     - Как будто вы не видите сами... Вы посланы Богом  или  дьяволом,  не
знаю кем, мне в наказание.  До  встречи  с  вами  я  и  понятия  не  имел,
насколько я безобразен. Нет, не сам по себе, а в сравнении с той высшей  и
недостижимой красотой, которую символизируете для меня вы... Вы словно  бы
зеркало, в котором я вдруг увидел, какой непроходимой пропастью я  отделен
от всего того, что я люблю в этом мире, от всего того, что  мне  дорого  и
вообще имеет для меня какое-то значение и смысл.  И  только  вы,  слышите,
Анна, только вы можете вернуть в мою жизнь свет  и  смысл,  который  исчез
после того, как я впервые увидел вас в поезде!  Только  вы  одна  способны
меня спасти, - выговорил я на одном выдохе.
     Я, конечно, наврал - никакого особого света  и  смысла  с  появлением
Анны из моей жизни не исчезло, потому что его там и не было,  -  но  в  ту
минуту, когда я говорил это, каждое из произносимых мною слов казалось мне
святою правдой. Анна молча слушала, и на  ее  лице  постепенно  проступало
недоверие, смешанное с недоумением, - казалось, она меньше  всего  ожидала
услышать от меня что-нибудь подобное.
     - Но как я могу  вас  спасти?  -  спросила  она,  нахмурив  брови.  -
Поверьте, я была бы рада это сделать, но что именно от меня требуется?
     Ее рука оставалась в моей, и я вдруг почувствовал, как в  моей  груди
плеснулась горячая волна сумасшедшей надежды.
     - Знаете что, Анна, - сказал я быстро, - вы ведь обожаете кататься? Я
отыграл у Котовского рысаков. Тут, в усадьбе, неловко -  так  что  давайте
сегодня вечером, как стемнеет, уедем за город!
     - Как? - спросила она, - зачем?
     - Что значит "зачем"? Я полагал...
     На ее лице проступили усталость и скука.
     - Боже мой, - сказала она, отнимая свою руку. - Какая пошлость! Лучше
бы от вас просто пахло луком, как в прошлый раз.
     Пройдя мимо меня, она быстро взбежала вверх по лестнице и  без  стука
вошла в кабинет Чапаева. Некоторое время я стоял на месте; как  только  ко
мне вернулся контроль за мускулами лица, я вышел во двор.  После  недолгих
поисков я разыскал Фурманова - он был в штабном бараке; похоже, он  совсем
там обжился. На столе, рядом с огромным чернильным  пятном,  теперь  стоял
самовар с водевильным сапогом на трубе - видимо, сапог служил  этим  людям
чем-то вроде мехов  для  раздувания  огня.  Возле  самовара,  на  каких-то
тряпках, лежала разделанная селедка. Сказав  Фурманову,  что  выступлю  на
сегодняшнем вечере с революционными стихами, я оставил его пить чай (я был
уверен, что под столом спрятана водка) в обществе двух  ткачей.  Выйдя  за
ворота, я медленно пошел в сторону леса.
     Странно, но я почти не думал о только что произошедшем  объяснении  с
Анной. У меня не было даже особой злобы на себя  самого.  Правда,  у  меня
мелькнула мысль  о  том,  что  она  каждый  раз  словно  бы  дразнит  меня
возможностью примирения и  затем  каждый  раз,  как  только  я  ловлю  эту
наживку, выставляет меня в чудовищно нелепом свете, - но  даже  эта  мысль
исчезла без всяких моих усилий.
     Я просто шел по улице вверх и глядел  по  сторонам.  Вскоре  мостовая
кончилась; пройдя еще немного вперед,  я  сошел  с  дороги,  спустился  по
обочине и уселся возле дерева, прислонясь к нему спиной.
     Положив на колено сложенный вдвое листок, я довольно  быстро  написал
текст, годящийся для ткачей - как и просил  Чапаев,  в  духе  "Музыкальной
Табакерки", то есть сонет с совершенно рваным, как бы разваленным  шашками
ритмом  и  ломающейся  рифмовкой.  Когда  он  был  уже  готов,   я   вдруг
спохватился, что не вставил в него никакой революционной символики, и  мне
пришлось переделать последние несколько строк. Наконец все было готово;  я
спрятал исписанный лист в  карман  гимнастерки  и  уже  хотел  отправиться
назад, как вдруг ощутил, что то крохотное усилие, которое я сделал,  чтобы
написать этот стишок для  ткачей,  разбудило  во  мне  давно  уже  спавшую
творческую силу; невидимое крыло  простерлось  над  моей  головой,  и  все
абсолютно сделалось неважным. Я вспомнил о смерти  Государя  (эту  мрачную
весть принес с собой Фурманов), и на белое пространство  листа  сам  собой
потек  чистый,  пронизанный  сквозными  рифмами  анапест,  который  теперь
казался мне невозможным эхом минувшего:

                    Два матроса в лесу
                    Обращаются к ветру и сумраку,
                    Рассекают листву
                    Темной кожей широких плечей.
                    Их сердца далеко,
                    Под ремнями, патронными сумками,
                    А их ноги, как сваи,
                    Спускаются в сточный ручей.
                    Император устал.
                    Ведь дорога от леса до города -
                    Это локтем поддых
                    И еще на колене ушиб,
                    Чьи-то лица в кустах,
                    Санитары, плюющие в бороду,
                    И другие плоды
                    Разложения русской души.
                    Он не слышит ни клятв,
                    Ни фальшивых советов зажмуриться,
                    Ни их "еб твою мать",
                    Ни как бьется о землю приклад -
                    Император прощается
                    С лесом, закатом и улицей,
                    И ему наплевать
                    На все то, что о нем говорят.
                    Он им крикнет с пенька:
                    "In the midst of this stillness and sorrow,
                    In these days of distrust
                    May be all can be changed - who can tell?
                    Who can tell what will come
                    To replace our visions tomorrow
                    And to judge our past?"
                    Вот теперь я сказал, что хотел.

     То, что император говорил по-английски, совершенно  не  казалось  мне
удивительным. Еще не хватало, чтобы перед смертью (или, может быть, чем-то
еще - я так и не понял  этого  сам)  он  стал  бы  изъясняться  на  языке,
оскверненном декретами Совнаркома. Куда более удивительными показались мне
эти санитары - что они  означали,  я  совершенно  не  мог  взять  в  толк.
Впрочем, я никогда особо не понимал своих стихов, давно  догадываясь,  что
авторство - вещь сомнительная, и все, что требуется от того,  кто  взял  в
руки перо и склонился над  листом  бумаги,  так  это  выстроить  множество
разбросанных по душе замочных скважин в одну линию - так, чтобы сквозь них
на бумагу вдруг упал солнечный луч.
     Когда я вернулся в усадьбу, представление уже было в полном  разгаре.
В углу двора возвышалась  импровизированная  эстрада,  наспех  сколоченная
ткачами из досок разобранного забора. Бойцы сидели на  стащенных  отовсюду
лавках и стульях и внимательно глядели на происходящее на сцене.  Когда  я
подходил, с нее под громкий хохот и  шутки  присутствующих  стаскивали  за
поводья коня - видимо, бедное животное обладало каким-то талантом, который
его и заставили продемонстрировать. Потом на краю эстрады  появился  худой
человек с саблей на поясе и лицом сельского атеиста -  он,  как  я  понял,
выполнял функции конферансье. Дождавшись, когда шум  голосов  стихнет,  он
торжественно сказал:
     - Конь с двумя хуями -  это  еще  что.  Сейчас  перед  вами  выступит
рядовой Страминский, который умеет говорить  слова  русского  языка  своей
жопой и до освобождения народа работал артистом в цирке. Говорит он  тихо,
так что просьба молчать и не ржать.
     На сцене появился совершенно лысый  молодой  человек  в  очках;  я  с
удивлением отметил, что, в отличие от большинства людей  Фурманова,  черты
его лица вполне интеллигентны и не несут в себе ничего звериного. Это  был
часто встречающийся тип вечного весельчака с лицом, морщинистым от  частых
гримас страдания. Он знаком велел  подать  ему  табурет,  оперся  на  него
руками и встал к залу боком, повернув к зрителям лицо.
     - Великий Настрадамус, - спросил он, - ответь, долго ли еще  кровавая
гидра врага будет сопротивляться Красной Армии?
     Он четко выговаривал "а" после "н", из-за чего за этим именем как  бы
возникала тень некоего настрадавшегося героя  темных  пролетарских  мифов.
Невидимый Нострадамус ответил:
     - Недолго.
     - А почему же кровавая гидра врага еще сопротивляется? - спросил рот.
     - Антанта, - ответил невидимый собеседник.
     Во время ответов губы стоявшего на сцене не шевелились, зато он делал
быстрые движения выпяченным задом. Разговор пошел о политике,  о  здоровье
вождей (ходили слухи, что Ленина с очередным инсультом увезли в Горки и  к
нему пускают только начальника охраны), и зал зачарованно затих.
     Я сразу же понял, в чем дело. Когда-то давно  во  Флоренции  я  видел
уличного чревовещателя, вызывавшего дух Данте. Стоящий на сцене разыгрывал
нечто  похожее,  за  исключением  того,  что  ответы,  даваемые   "духом",
заставляли предположить в Нострадамусе первого марксиста Европы.  То,  что
выступавший был чревовещателем, было ясно по особому  звучанию  ответов  -
низкому, как бы воркующему и не  очень  четкому.  Непонятно  было  только,
зачем ему понадобилось убеждать ткачей, что он производит эти звуки задом.
     Это действительно был крайне интересный вопрос. Сперва я подумал, что
нельзя было показывать красным ткачам разговор с духом, потому что, по  их
воззрениям, никаких духов не  существует.  Но  потом  меня  поразила  одна
догадка - я вдруг понял, что  дело  не  в  этом.  Дело  было  в  том,  что
выступавший, этот Сраминский или как его там,  чутьем  понял,  что  только
что-то похабное способно вызвать к себе живой интерес этой  публики.  Само
по себе его умение было в этом  смысле  вполне  нейтральным  (насколько  я
знаю, чревовещатели говорят даже не животом, а просто умеют издавать звуки
речи, не размыкая губ),  поэтому  и  понадобилось  выдать  его  за  что-то
непристойно-омерзительное.
     О, как я пожалел в эту секунду, что  рядом  не  было  кого-нибудь  из
символистов, Сологуба например! Или, еще лучше, Мережковского. Разве можно
было бы найти символ глубже? Или, лучше сказать, шире? Такова,  с  горечью
думал я, окажется судьба всех искусств в том тупиковом тоннеле,  куда  нас
тащит локомотив истории. Если даже  балаганному  чревовещателю  приходится
прибегать к таким трюкам, чтобы поддержать интерес к себе, то что же  ждет
поэзию? Ей совсем не останется места в новом мире  -  или,  точнее,  место
будет, но стихи станут интересны только в том случае, если будет  известно
и документально заверено, что у их автора два хуя или  что  он,  на  худой
конец,  способен  прочитать  их  жопой.  Почему,  думал  я,  почему  любой
социальный катаклизм в этом мире ведет к тому, что  наверх  всплывает  это
темное  быдло  и  заставляет  всех  остальных  жить  по  своим  подлым   и
законспирированным законам?
     Между тем чревовещатель предсказал близкое крушение царства капитала,
затем рассказал избитейший анекдот, который в зале не поняли, и  издал  на
прощание несколько  долгих  звуков  физиологического  характера,  принятых
аудиторией с благодарным смехом.
     Появился конферансье  и  объявил  мой  выход.  Поднявшись  наверх  по
прогибающимся ступеням, я  встал  на  краю  сцены  и  молча  посмотрел  на
собравшихся в зале. Зрелище это, надо сказать, было не из приятных. Бывает
иногда, что в стеклянных глазах кабаньего или оленьего чучела живет  некое
подобие выражения, некое достраиваемое умом наблюдателя  чувство,  которое
выражали бы глаза животного, если бы они выглядели точно так же,  но  были
живыми, а не стеклянными. Здесь было нечто похожее, только наоборот - хоть
во множестве глядящие на меня глаза и были живыми, а чувство, отраженное в
них, казалось понятным, я знал, что они вовсе не выражают  того,  что  мне
мнится, и на деле я никогда в жизни не сумею расшифровать мерцающего в них
смысла. Впрочем, вряд ли он того стоил.
     Не все глядели на меня - Фурманов был пьян и переговаривался о чем-то
со своими  двумя  адъютантами  (этимология  этой  должности  в  их  случае
несомненно уводила в ад); в одном из дальних рядов я заметил Анну - она  с
презрительной улыбкой жевала соломинку. Не думаю, что улыбка относилась ко
мне - она даже не глядела на сцену. На ней было то же самое длинное платье
черного бархата, что и пару часов назад.
     Я  выставил  ногу  вперед,  сложил  на  груди  руки,  но  по-прежнему
продолжал молчать, глядя куда-то в проход. Вскоре в зале  поднялся  ропот;
за несколько секунд  он  разросся  до  довольно  громкого  шума,  на  фоне
которого отчетливо слышались свист и  улюлюканье.  Тогда,  нарочито  тихим
голосом, я заговорил:
     - Господа, прошу извинить меня за то, что обращаюсь к вам при  помощи
рта, но у меня не было ни времени,  ни  случая  научиться  принятым  здесь
формам общения...
     Первых моих слов никто не услышал, но к концу  этой  фразы  шум  стих
настолько, что стало слышно жужжание мух, в изобилии летавших над рядами.
     - Товарищ Фурманов  попросил  меня  прочесть  вам  стихи,  что-нибудь
революционное, - продолжил я. - Я, как комиссар, хотел  бы  в  этой  связи
сделать одно замечание. Товарищ Ленин  предостерегал  нас  от  чрезмерного
увлечения экспериментами в области формы. И пусть выступавший передо  мной
товарищ не обижается, да, да, вы,  товарищ.  Который  жопой  разговаривал.
Ленин учил, что революционным искусство делает