улся и быстро пошел вперед, совершенно  про  меня  забыв.  Я
медленно поплелся следом, дошел до угла дома  и  остановился.  У  подъезда
стояла коляска Котовского, а сам Котовский как раз помогал Анне  сойти  на
землю. Увидев подходящего  Чапаева,  Котовский  отдал  честь,  шагнул  ему
навстречу, и они обнялись. Последовало  несколько  громких  восклицаний  и
шлепков, как бывает, когда встречаются двое  человек,  каждый  из  которых
хочет показать, что бредет сквозь  пески  этой  жизни,  не  теряя  бодрого
мужества. Не теряя этого самого бодрого мужества, они побрели  к  дому,  а
Анна задержалась у коляски. Подчиняясь  внезапно  возникшему  импульсу,  я
пошел к ней - по дороге я чуть не упал  еще  раз,  споткнувшись  о  пустой
снарядный ящик, и у меня мелькнула мысль, что я пожалею о своем порыве.
     - Анна, прошу вас! Постойте!
     Она остановилась и повернула ко мне голову. Боже, как она была хороша
в эту минуту!
     - Анна, - сбивчиво заговорил я,  прижав  зачем-то  руки  к  груди,  -
поверьте, что мне... Мне тяжело даже вспоминать о том, как я  вел  себя  в
ресторане. Но сознайтесь, что вы сами дали мне повод. Я понимаю, что  этот
постоянно самоутверждающийся суфражизм - вовсе не ваше настоящее качество,
это  просто   следование   определенной   эстетической   формуле,   и   то
возникающее...
     Она вдруг оттолкнула меня руками.
     - Уйдите, Петр, ради Бога, - сказала  она,  наморщившись.  -  От  вас
луком пахнет. Я готова простить все, но не это.
     Повернувшись, я кинулся в дом. От  моих  щек,  вероятно,  можно  было
прикуривать, и всю дорогу до своей комнаты - непонятно, как я ее  нашел  в
темноте, - я последними словами проклинал Чапаева с его самогоном и луком.
Кинувшись на кровать, я погрузился в состояние, близкое к коме - вероятно,
наподобие той, из которой я вышел утром.
     Через некоторое время в комнату постучали.
     - Петька! - позвал из-за двери голос Чапаева, - ты где?
     - Нигде! - пробормотал я в ответ.
     - Во! - неожиданно заорал Чапаев,  -  молодец!  Завтра  благодарность
объявлю перед строем. Все ведь  понимаешь!  Так  чего  весь  вечер  дурнем
прикидывался?
     - Как вас понимать?
     - А ты сам подумай. Ты что сейчас перед собой видишь?
     - Подушку, - сказал я, - но плохо. И не надо мне опять объяснять, что
она находится в моем сознании.
     - Все, что мы видим, находится  в  нашем  сознании,  Петька.  Поэтому
сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя.  Мы  находимся  нигде
просто потому, что нет такого места, про которое можно  было  бы  сказать,
что мы в нем находится. Вот поэтому мы нигде. Вспомнил?
     - Чапаев, - сказал я, - мне лучше одному побыть.
     - Ну как знаешь. Чтоб  завтра  был  у  меня  как  огурец.  В  полдень
выступаем.
     Скрипя половицами, он ушел вдаль по коридору. Некоторое время я думал
над его словами  -  сначала  про  это  "нигде",  а  после  про  непонятное
выступление, которое он наметил на следующий полдень. Конечно, можно  было
бы выйти из комнаты и объяснить ему, что  выступить  я  никуда  не  смогу,
поскольку нахожусь  "нигде".  Но  делать  этого  не  хотелось  -  на  меня
навалилась страшная сонливость, и все стало казаться неважным и скучным. Я
заснул, и мне долго снились тонкие пальцы Анны, ласкающие ребристый  ствол
пулемета.
     Проснулся я оттого, что в дверь снова постучали.
     - Чапаев, я же просил меня не трогать! Дайте отдохнуть перед боем!
     - Это не Чапаев, - сказал голос из-за двери. - Это Котовский.
     Я приподнялся на локтях.
     - Что вам угодно?
     - Мне необходимо с вами поговорить.
     Я вынул пистолет из кармана и положил его на кровать, накрыв одеялом.
Черт знает, что ему нужно.  У  меня  было  предчувствие,  что  это  как-то
связано с Анной.
     - Входите, прошу вас.
     Открылась дверь, и вошел Котовский. Выглядел он совершенно  по-иному,
чем днем, - теперь на нем был халат с  кистями,  из-под  которого  торчали
полосатые пижамные штаны. В  одной  руке  он  держал  подсвечник  с  тремя
горящими свечами, а в другой у него была бутылка шампанского и два  бокала
- при взгляде на шампанское моя догадка,  что  Анна  нажаловалась  ему  на
меня, окрепла.
     - Присаживайтесь.
     Я указал ему на кресло.
     Поставив шампанское и подсвечник на стол, он сел.
     - У вас можно курить?
     - Сделайте одолжение.
     Закурив,  Котовский  сделал   какой-то   странный   жест   -   провел
растопыренной пятерней над своим черепом, словно откидывая невидимую прядь
волос со лба. Я подумал, что  где-то  видел  уже  это  движение,  и  сразу
вспомнил где -  в  бронепоезде  Чапаева.  Почти  так  же  поправляла  свои
состриженные волосы Анна. У меня мелькнула мысль, что оба они  принадлежат
к какой-то странной секте, возглавляемой Чапаевым,  и  эта  бритоголовость
связана с их ритуалами, но  в  следующий  же  миг  я  понял,  что  все  мы
принадлежим к этой секте, все мы, кому довелось  нахлебаться  в  очередной
раз свалившейся на Россию свободы и непременно сопровождающих ее  вшей.  Я
засмеялся.
     - Что это вы? - спросил Котовский, подняв бровь.
     -  Да  вот,  подумал  о  нашей  нынешней  жизни.  Бреемся,  чтобы  не
завшиветь. Кто бы мог себе это представить лет пять назад? Непостижимо.
     - Удивительно, - сказал Котовский, - я как раз думал о том же  самом.
О том, что произошло с  Россией.  Поэтому  к  вам  и  зашел.  Своего  рода
импульс. Хочу поговорить.
     - О России?
     - Именно, - сказал он.
     - Что же тут говорить, - сказал я, - все предельно ясно.
     - Нет, я имею в виду - кто виноват?
     - Не знаю, - сказал я, - а вы что думаете?
     - Интеллигенция. Кто же еще.
     Он протянул мне наполненный бокал.
     - У интеллигента, - сказал  он  с  мрачной  гримасой,  -  особенно  у
российского, который только и может жить на содержании, есть одна  гнусная
полудетская черта. Он никогда не боится нападать на то, что подсознательно
кажется ему праведным и законным. Как ребенок,  который  не  очень  боится
сделать зло своим родителям, потому что знает - дальше угла  не  поставят.
Чужих людей он опасается больше. То же и с этим мерзким классом.
     - Не вполне успеваю за вашей мыслью.
     - Интеллигент, как бы он ни измывался над  устоями  империи,  которая
его породила, отлично знает, что  в  ней  все-таки  жив  был  нравственный
закон.
     - Вот как? Отчего?
     - Да оттого, что если нравственный закон  в  ней  был  бы  мертв,  он
никогда не посмел бы топтать ее устои ногами. Я  вот  перечитывал  недавно
Достоевского, и знаете, что подумал?
     У меня непроизвольно дернулась щека.
     - Что? - спросил я.
     - Добро по своей природе всепрощающе. Подумайте, всех  этих  нынешних
палачей раньше ссылали в сибирские села, где они целыми днями охотились на
зайцев и рябчиков. Нет, интеллигент не боится топтать святыни. Интеллигент
боится  лишь  одного  -  касаться  темы  зла  и  его  корней,  потому  что
справедливо полагает, что  здесь  его  могут  сразу  отлюбить  телеграфным
столбом.
     - Сильный образ.
     - Со злом заигрывать приятно, - горячо продолжал Котовский,  -  риску
никакого,  а  выгода  очевидна.  Вот   откуда   берется   огромная   армия
добровольных подлецов, которые сознательно путают верх с низом и правое  с
левым,  понимаете?  Все  эти  расчетливые  сутенеры  духа,   эти   испитые
Чернышевские, исколотые  Рахметовы,  растленные  Перовские,  накокаиненные
Кибальчичи, все эти...
     - Понимаю.
     Котовский отхлебнул шампанского.
     - Кстати, Петр, - сказал он небрежно, - раз уж у  нас  об  этом  речь
зашла. Я слышал, у вас был кокаин.
     - Да, - сказал я, - действительно. Раз уж он сам всплыл в разговоре.
     Сунув руку в саквояж, я вынул из него банку и поставил на стол.
     - Угощайтесь.
     Котовского не  надо  было  уговаривать.  Белые  дорожки,  которые  он
насыпал на поверхность стола, скорее походили на два недостроенных  шоссе.
Совершив все необходимые манипуляции, он откинулся  в  кресле.  Выждав  из
вежливости минуту, я спросил:
     - И часто вы о России думаете?
     - Когда в Одессе жил, каждый день думал не менее трех раз,  -  сказал
он глухим голосом. - До того  доходило,  что  кровь  из  носу  шла.  Потом
бросил. Не хочу от чего-то зависеть.
     - А что же сейчас? Достоевский попутал?
     - Да нет, - сказал он. - Одна внутренняя драма.
     Мне в голову пришла неожиданная мысль.
     - Скажите, Григорий, а вы очень дорожите своими рысаками?
     - А что? - спросил он.
     - Мы могли бы совершить обмен. Пол этой банки за вашу коляску.
     Котовский вскинул на меня острый взгляд, потом поднял со стола банку,
заглянул в нее и сказал:
     - Право же, вы искуситель. Зачем вам мои рысаки?
     - Кататься. Зачем же еще.
     - Ну что же, - сказал Котовский, - согласен. У меня в багаже случайно
как раз есть аптечные весы...
     - Берите на глаз, - сказал я, - он мне легко достался.
     Вынув из кармана халата серебряный  портсигар,  он  высыпал  из  него
папиросы, затем  достал  перочинный  нож  и  его  лезвием,  как  небольшой
лопаткой, переложил туда часть порошка.
     - Не рассыплете?
     - Не беспокойтесь, этот  портсигар  у  меня  с  Одессы.  Специальный.
Рысаки ваши.
     - Благодарю вас.
     - Выпьем за нашу сделку?
     - Охотно, - сказал я и поднял бокал.
     Допив шампанское, Котовский  встал,  спрятал  портсигар  в  карман  и
поднял подсвечник.
     - Что же, спасибо за беседу. И, Бога ради, простите  мне  это  ночное
вторжение.
     - Покойной ночи. А вы позволите задать вам вопрос? Раз уж вы про  это
упомянули сами - что это за внутренняя драма, от которой помогает кокаин?
     - Перед драмой России она меркнет, -  сказал  Котовский,  по-военному
коротко кивнул и вышел за дверь.
     Некоторое время я пытался заснуть, но мне это не удалось.  Сначала  я
думал  о  Котовском  -  он,  надо  сказать,  произвел  на  меня   приятное
впечатление. В  нем  чувствовался  стиль.  Потом  мои  мысли  вернулись  к
разговору с Чапаевым. Я  стал  думать  об  этом  его  "нигде"  и  о  нашем
разговоре. На первый взгляд все было несложно. Он предлагал  мне  ответить
на вопрос, существую ли я благодаря этому миру  или  этот  мир  существует
благодаря мне. Конечно, все сводилось к банальной диалектике,  но  была  в
этом одна пугающая сторона, на  которую  он  мастерски  указал  своими  на
первый взгляд идиотскими вопросами о месте, где все это  происходит.  Если
весь мир существует во мне, то где тогда существую я? А если я существую в
этом мире, то где, в каком его месте находится мое сознание? Можно было бы
сказать, думал я, что мир с одной стороны существует во мне,  а  с  другой
стороны я существую в этом мире, и это  просто  полюса  одного  смыслового
магнита, но фокус был в том, что этот  магнит,  эту  диалектическую  диаду
негде было повесить.
     Ей негде было существовать!
     Потому что для ее существования нужен был тот, в  чьем  сознании  она
могла бы возникнуть. А ему точно так же негде  было  существовать,  потому
что любое "где" могло появиться только в сознании, для которого просто  не
было иного места, чем созданное им самим... Но где оно было до  того,  как
создало для себя это место? Само в себе? Но где?
     Мне вдруг стало страшно оставаться одному. Накинув на плечи китель, я
вышел в коридор, увидел в голубоватом сиянии светившей из окна луны перила
ведущей вниз лестницы и направился к выходу.
     Распряженная коляска стояла недалеко от дверей.  Я  пару  раз  обошел
вокруг, любуясь ее плавными линиями - казалось, лунный  свет  придавал  им
дополнительное очарование. Недалеко от меня фыркнула лошадь. Я оглянулся и
увидел Чапаева - он стоял возле лошади со щеткой в руке  и  расчесывал  ей
гриву. Подойдя  к  нему,  я  остановился  рядом.  Он  посмотрел  на  меня.
Интересно, подумал я, а если я спрошу его о том,  где  находится  это  его
"нигде", что он ответит? Ему неизбежно придется определить это слово  само
через себя, и его положение в разговоре окажется ничем не лучше моего.
     - Не спится? - спросил Чапаев.
     - Да, - сказал я. - Не по себе.
     - Чего, пустоту раньше не видел?
     Я понял, что словом "пустота" он называет именно это "нигде", которое
я впервые в жизни осознал несколько минут назад.
     - Нет, - ответил я. - Никогда.
     - А что ж ты тогда, Петька, видел? - задушевно спросил Чапаев.
     - Давайте сменим тему, - сказал я. - Где мои рысаки?
     - В конюшне, - сказал Чапаев. - А с каких это  пор  они  твои,  а  не
Котовского?
     - Уже около четверти часа.
     Чапаев хмыкнул.
     - Ты с Гришей поосторожней, - сказал он.  -  Не  так  он  прост,  как
кажется.
     - Я уже понял, - ответил я. - Знаете, Василий  Иванович,  не  идут  у
меня из головы ваши слова. Умеете вы в тупик загнать.
     - Верно, - сказал Чапаев, с силой проводя щеткой по спутанным конским
волосам, - умею. А потом как дать из пулемета...
     - Но мне кажется, - сказал я, - что я и могу.
     - Попробуй.
     - Хорошо, - сказал я. - Я тоже задам  последовательность  вопросов  о
местоположении.
     - Задавай, задавай, - пробормотал Чапаев.
     - Начнем по порядку. Вот вы расчесываете лошадь. А где находится  эта
лошадь?
     Чапаев посмотрел на меня с изумлением.
     - Ты что, Петька, совсем охренел?
     - Прошу прощения?
     - Вот она.
     Несколько секунд я молчал. К такому  повороту  я  совершенно  не  был
готов. Чапаев недоверчиво покачал головой.
     - Знаешь, Петька, - сказал он, - шел бы ты лучше спать.
     Глупо улыбнувшись, я  побрел  назад  в  дом.  Кое-как  добравшись  до
кровати, я повалился на нее и  стал  медленно  проваливаться  в  очередной
кошмар, неизбежность которого ощутил еще на лестнице.
     Он не заставил  себя  долго  ждать.  Мне  стал  сниться  голубоглазый
светловолосый человек, привязанный петлями к странному креслу, похожему на
зубоврачебное. Во сне я четко знал, что его фамилия -  Сердюк  и  то,  что
происходит с ним сейчас, вскоре должно произойти со мной  самим.  К  рукам
Сердюка  шли  разноцветные  провода,  подключенные  к  стоящей   на   полу
динамо-машине угрожающего вида; у меня хватило трезвости  догадаться,  что
эту машину достраивает мой ум. Ручку машины крутили два склоненных над ней
человека в белых халатах. Сначала они вращали ее  медленно,  и  человек  в
кресле только вздрагивал и  покусывал  губы,  но  постепенно  их  движения
убыстрились, и  по  телу  примотанного  к  креслу  одна  за  другой  стали
проходить волны крупной дрожи. Наконец он уже не в силах был молчать.
     - Прекратите! - попросил он.
     Но его мучители стали работать еще быстрее.
     - Выключите динамо, - заорал он что было  сил,  -  выключите  динамо!
Динамо! Ди-на-мо!! ДИ-НА-МО!!!



                                    6

     - Следующая станция - "Динамо", - сказал голос в динамике.
     Сидящий напротив пассажир - очень странного  вида  мужик  с  рябым  и
круглым лицом, в грязном ватном халате и чалме со следами зеленой краски -
поймал бессмысленный взгляд Сердюка, уже несколько минут уставленный ему в
глаза, почесал ухо, приложил два пальца к чалме и громко сказал:
     - Хайль Гитлер!
     - Гитлер хайль, - вежливо ответил Сердюк и отвел взгляд.
     Совершенно непонятно было, что это за человек и  почему  он  ездит  в
метро, имея харю, с которой можно кататься по меньшей мере в "БМВ".
     Прямо над головой  человека  в  халате  висел  рекламный  плакат,  на
котором когда-то было написано: "Хлеб - ваше богатство". Буквы "х"  и  "л"
были стерты, а в конце  предложения  был  добавлен  восклицательный  знак.
Сердюк сочувственно  вздохнул,  покосился  вправо  и  стал  читать  книгу,
лежащую на коленях у  соседа  по  лавке.  Это  была  затрепанная  брошюра,
обернутая в газету, на которой было написано шариковой  ручкой:  "Японский
милитаризм".  Видимо,  брошюра  была  каким-то   полусекретным   советским
пособием. Бумага  была  желтой  от  старости,  шрифт  странным;  в  тексте
присутствовало множество набранных курсивом японских слов.
     "Социальный долг, - прочел Сердюк, -  сплетается  у  них  с  чувством
естественного человеческого долга,  рождая  пронзительную  эмоциональность
драмы. Такой долг выражен для японцев в понятиях _о_н_ и _г_и_р_и_,  вовсе
не ушедших еще в прошлое. _О_н_ - это _д_о_л_г  _б_л_а_г_о_д_а_р_н_о_с_т_и
ребенка  к  родителям,  вассала  к  сюзерену,  гражданина  к  государству.
Г_и_р_и_ - _о_б_я_з_а_н_н_о_с_т_ь_, _о_б_я_з_а_т_е_л_ь_с_т_в_о_, требующие
от каждого человека действовать в согласии с его  положением  и  местом  в
обществе. Это также обязанность по отношению  к  себе  самому:  соблюдение
чести и достоинства своей личности,  своего  имени.  Должно  быть  готовым
принести себя в жертву во имя _о_н_ и _г_и_р_и_, своего рода  социального,
профессионального и человеческого кодекса поведения."
     Сосед, видимо, заметил, что Сердюк читает его книгу, и  поднял  ее  к
самому лицу, вдобавок  полуприкрыв  ее,  так  что  текст  стал  совершенно
невидимым. Сердюк закрыл глаза.
     "Потому и живут нормально, - подумал он, - что  все  время  про  долг
помнят. А не бухают без конца, как у нас."
     Неизвестно,  что  происходило  в  его  голове  в  течение   следующих
нескольких минут, но, когда  поезд  остановился  на  "Пушкинской",  Сердюк
вышел из вагона со сложившимся в душе желанием выпить, даже не  выпить,  а
нажраться. Но это желание сначала  было  неоформленным  и  неосознанным  и
воспринималось в качестве смутной тоски по чему-то недостижимому и как  бы
утерянному, а свою настоящую  форму  обрело  только  тогда,  когда  Сердюк
оказался перед длинной батареей бронированных киосков, из смотровых  щелей
которых  без  выражения  глядели  на   вражескую   территорию   одинаковые
кавказские лица.
     Остановиться  на  каком-нибудь  конкретном   напитке   было   трудно.
Ассортимент был большой, но какой-то второсортный, как на выборах.  Сердюк
долго колебался, пока не увидел в одном из киосков бутылку  портвейна  под
названием "Ливадия".
     При первом взгляде на эту бутылку Сердюк ясно вспомнил  одно  забытое
утро  из  юности:  заставленный  какими-то  ящиками  закоулок   во   дворе
института, солнце на желтых листьях и хохочущие  однокурсники,  передающие
друг другу бутылку такого же портвейна (правда, с чуть другой этикеткой  -
тогда еще не были поставлены точки над "i"). Еще Сердюк  вспомнил,  что  в
этот закоулок, скрытый со всех сторон от наблюдателей, надо было пролезать
между прутьев ржавой решетки, пачкавшей куртку. Но главным  во  всем  этом
был не портвейн и  не  решетка,  а  на  секунду  мелькнувшие  в  памяти  и
отозвавшиеся печалью в сердце необозримые возможности и маршруты,  которые
заключал  в  себе  тогда  мир,  простиравшийся  во  все   стороны   вокруг
отгороженного решеткой угла двора.
     А вслед за этим воспоминанием пришла совершенно невыносимая мысль - о
том, что мир сам по себе с тех пор совсем не изменился, просто увидеть его
под тем углом, под которым это без всяких усилий удавалось тогда,  нельзя:
никак теперь не протиснуться между прутьев,  никак,  да  и  некуда  больше
протискиваться, потому что клочок пустоты за решеткой уже  давно  заполнен
оцинкованными гробами с жизненным опытом.
     Но если нельзя было увидеть мир под тем же углом, его, без  сомнения,
можно было увидеть под тем же градусом. Сунув в амбразуру  киоска  деньги,
Сердюк  подхватил  выскочившую  оттуда  зеленую  гранату,  пересек  улицу,
осторожно прошел между луж, в  которых  отражалось  предвечернее  весеннее
небо, сел на лавку напротив зеленого Пушкина и  зубами  сорвал  с  бутылки
пластмассовую пробку. Портвейн оказался таким же  точно  на  вкус,  как  и
прежде, и это было лишним доказательством того, что реформы  не  затронули
глубинных основ русской жизни, пройдясь шумным ураганчиком только по самой
ее поверхности.
     В несколько длинных гло