за  керосином  вспыхнул  разлившийся  самогон,  и  комната
осветилась мрачным светом занимающегося пожара. Лицо Чапаева,  на  которое
легли глубокие тени от горящего на полу огня, вдруг показалось  мне  очень
древним и странно знакомым. Одним движением опрокинув стол, он нагнулся  и
поднял узкий деревянный люк с металлическим кольцом.
     - Пошли отсюда, - сказал он, - здесь больше делать нечего.
     Нащупав лестницу, я стал спускаться в  холодную  сырую  темноту.  Дно
колодца оказалось метрах в двух под уровнем пола; сначала я не мог понять,
что мы собираемся делать в этой яме, а потом моя нога, которой  я  пытался
нащупать стену, вдруг провалилась в пустоту. Сапог Чапаева,  спускавшегося
следом, задел мою голову.
     - Вперед! - скомандовал он. - Живо!
     От  лестницы  вел  узкий  и  низкий  ход,   укрепленный   деревянными
подпорками. Я пополз вперед, безуспешно пытаясь  разглядеть  что-нибудь  в
темноте. Судя по довольно чувствительному сквозняку, выход  был  не  очень
далеко.
     - Стой, - шепотом сказал Чапаев. - Надо минуту выждать.
     Он был метрах в двух сзади. Я сел на землю  и  прислонился  спиной  к
одной из подпорок. Долетали неразборчивые крики и шум; один  раз  я  четко
различил голос Фурманова,  оравшего:  "Не  лезь,  мать  твою!  Сгоришь!  Я
говорю, нет их там - ушли! А лысого поймали?" Я  подумал  об  этих  людях,
мечущихся в тяжелых облаках дыма среди  безобразных  химер,  созданных  их
коллективно помутненным разумом, и мне стало невероятно смешно.
     - Эй, Василий Иванович! - тихо позвал я.
     - Чего? - отозвался Чапаев.
     - Я одну вещь понял, - сказал я. - Свобода бывает только одна - когда
ты свободен от всего, что строит ум. Эта свобода называется "не знаю".  Вы
совершенно правы. Знаете, есть такое  выражение:  "Мысль  изреченная  есть
ложь". Чапаев, я вам скажу, что мысль неизреченная - тоже ложь, потому что
в любой мысли уже присутствует изреченность.
     - Это ты, Петька, хорошо изрек, - отозвался Чапаев.
     - Как только я знаю, - продолжал  я,  -  я  уже  не  свободен.  Но  я
абсолютно свободен, когда не знаю. Свобода - это самая  большая  тайна  из
всех. Они, - я ткнул пальцем в низкий земляной потолок, - просто не знают,
до какой степени они свободны от всего. Они не знают,  кто  они  на  самом
деле. Они... - меня скрутило в спазмах неудержимого хохота, - они  думают,
что они ткачи...
     - Тише, - сказал Чапаев. - Кончай ржать как лошадь. Услышат.
     - То есть нет, они, - задыхаясь, выговорил я, - они даже  не  думают,
что они ткачи... Они это знают...
     Чапаев пихнул меня сапогом.
     - Вперед, - сказал он.
     Я несколько раз глубоко  вдохнул,  чтобы  прийти  в  себя,  и  пополз
дальше. Остаток пути мы проделали молча. Наверно, из-за узости  и  тесноты
подземного коридора мне показалось, что он невероятно длинен.  Под  землей
пахло сыростью и отчего-то  сеном,  причем  этот  запах  чувствовался  все
отчетливей. Наконец мои вытянутые вперед руки уперлись в земляную стену. Я
встал на ноги, выпрямился и больно ударился головой обо  что-то  железное.
Ощупав темноту вокруг себя, я пришел к выводу, что стою в неглубокой  яме,
над краем  которой  находится  какая-то  железная  плоскость.  Между  этой
плоскостью и поверхностью земли оставался зазор  примерно  в  полметра;  я
протиснулся в него, прополз метр или два, раздвигая заполняющее его  сено,
и наткнулся на широкое колесо из литой резины. Тут же я вспомнил  огромный
стог, возле которого постоянно дежурил неразговорчивый башкир с винтовкой,
и понял, куда делся чапаевский броневик. Через секунду я уже  стоял  возле
стога - с одной его стороны сено было разбросано, и виднелась  приоткрытая
клепаная дверь.
     Усадьба была  охвачена  огнем;  это  зрелище  было  величественным  и
завораживающим, как, впрочем, и всякий большой пожар. Метрах в  пятидесяти
от нас среди деревьев горел другой костер, поменьше, -  это  пылала  баня,
где совсем недавно сидели мы с Чапаевым. Мне показалось, что я вижу вокруг
нее людей, но это вполне могли быть изломанные тени деревьев,  смещающиеся
каждый раз, когда огонь вздрагивал под дуновением ветра. Видел  я  их  или
нет, люди, несомненно, там были: со  стороны  пожарищ  прилетали  безумные
крики  и  стрельба.  Если  бы  я   не   знал,   что   там   происходит   в
действительности, можно было бы подумать, что какие-то  два  отряда  ведут
яростный ночной бой.
     Совсем рядом со мной послышался шорох, и я выхватил пистолет.
     - Это я, - сказала Анна.
     Она была в гимнастерке, галифе и сапогах, а в руках держала изогнутый
металлический рычаг вроде тех, которыми заводят моторы.
     - Слава Богу, - сказал я, - вы не представляете, как я переживал ваше
отсутствие. Одна мысль о том, что этот пьяный сброд...
     - Не дышите на меня луком, - перебила она. - Где Чапаев?
     - Я здесь, - сказал Чапаев, вылезая из-под днища броневика.
     - Почему так долго? - спросила она. - Я начала волноваться.
     - Петр никак не хотел понимать, - ответил он. - Был момент,  когда  я
решил, что мы там и останемся.
     - А теперь он понял? - спросила Анна.
     Чапаев поглядел на меня.
     - Да ничего он не понял, - сказал он. -  Просто  там  такая  стрельба
началась...
     -  Послушайте,  Чапаев,  -  начал  было  я,  но  он  остановил   меня
повелительным жестом.
     - Все в порядке? - спросил он у Анны.
     - Да, - сказала она, подавая ему рычаг.
     Я вдруг понял, что Чапаев, как всегда, прав: не было  ничего  такого,
про что можно было бы сказать, что я это понял.
     Чапаев  быстро  разбросал  скрывающее  покатый  лоб  броневика  сено,
вставил рычаг в отверстие радиатора и несколько раз крутанул магнето. Тихо
и мощно заурчал двигатель.
     Анна  открыла  дверь  и  скрылась  внутри  машины;  мы   с   Чапаевым
последовали за ней. Захлопнув дверь,  Чапаев  щелкнул  выключателем,  и  в
ослепительном после подземной тьмы свете  я  увидел  знакомый  интерьер  -
обитые кожей узкие диваны, прикрученный болтами к стене пейзаж и стол,  на
котором лежали заложенный томик  Монтескье  и  пачка  "Иры".  Анна  быстро
поднялась по винтовой лестнице и села на вращающееся сиденье  пулеметчика,
по пояс скрывшись в башне.
     - Я готова, - сказала она. - Только ничего не видно из-за сена.
     Чапаев поймал переговорную трубку, ведущую в  отделение  шофера  (им,
как я догадался, был башкир-часовой, которого бойцы между  собой  называли
Батыем), и сказал в нее:
     - Раскидать стог. И не угоди колесом в яму.
     Мотор броневика взревел; вздрогнув, тяжелая машина сдвинулась с места
и проехала несколько метров вперед. Сверху долетел  какой-то  механический
шум - я поднял голову и увидел, что Анна вращает  что-то  вроде  ручки  от
кофемолки, и башня вместе с ее сиденьем поворачивается вокруг оси.
     - Теперь лучше, - сказала она.
     - Включить фары, - сказал Чапаев в трубу.
     Я припал к смотровому глазку на  двери.  Фары,  как  оказалось,  были
установлены  по  всему  периметру  броневика,  и,  когда   они   зажглись,
показалось, что это включились фонари, освещающие какой-то сумрачный сад.
     Этот сад был странен. Белый электрический свет,  легший  на  деревья,
был намного ярче, чем зарево пожара -  прыгающие  тени,  которые  казались
людьми, снующими в темноте, исчезли, и стало видно, что вокруг нас  никого
нет.
     Но одиночество  было  недолгим.  На  границе  светового  пятна  стали
появляться ткачи с винтовками в руках - закрываясь от слепящего света фар,
они молча глядели на нас. Скоро вокруг броневика сомкнулось  ощетинившееся
стволами живое кольцо. Стали слышны обрывки разговоров:
     - Вот они где... нет, не  уйдут...  уже  побежали...  убери  гранату,
дура, своих накроет...
     Несколько раз по броневику выстрелили, и пули со звоном  отлетели  от
брони. Лопнула одна из фар, и в толпе  вокруг  нас  раздался  дружный  рев
восторга.
     - Ну что же, - сказал Чапаев, -  все  когда-нибудь  кончается.  Анна,
внимание...
     Анна осторожно сняла с пулемета чехол. Пуля ударила  в  дверь  совсем
близко к смотровому глазку, и я  на  всякий  случай  отодвинулся  от  него
подальше. Склонившись над пулеметом, Анна припала к  прицелу,  и  ее  лицо
исказилось гримасой холодной ярости.
     - Огонь! Вода! Эфир! Земля! Металл! - крикнул Чапаев.
     Анна быстро завертела поворотную ручку, и башня с тихим скрипом стала
поворачиваться вокруг оси. Пулемет молчал, и я с недоумением посмотрел  на
Чапаева. Он сделал успокаивающий жест рукой. Башня совершила полный оборот
и остановилась.
     - Что, заело? - спросил я.
     - Нет, - сказал Чапаев. - Просто уже все.
     Я вдруг заметил, что  не  слышу  больше  ни  выстрелов,  ни  голосов.
Абсолютно все звуки, долетавшие снаружи, исчезли.  Осталось  только  тихое
урчание мотора, которое снова стало слышным.
     Анна спустилась из башни, села рядом со мной и закурила  папиросу.  Я
заметил, что ее пальцы дрожат.
     - Это был  глиняный  пулемет,  -  сказал  Чапаев.  -  Теперь  я  могу
рассказать тебе, что это такое. На самом  деле  это  никакой  не  пулемет.
Просто много тысячелетий назад, задолго до того, как в  мир  пришли  будда
Дипанкара и будда Шакьямуни, жил будда Анагама. Он не  тратил  времени  на
объяснения, а просто указывал на вещи мизинцем своей левой руки,  и  сразу
же после этого проявлялась их истинная природа. Когда он указывал на гору,
она исчезала, когда он указывал на реку, она тоже  пропадала.  Это  долгая
история - короче, кончилось все тем, что он указал мизинцем на себя самого
и после этого исчез. От него остался только этот  левый  мизинец,  который
его ученики спрятали в куске глины. Глиняный пулемет  и  есть  этот  кусок
глины с мизинцем Будды. Очень давно в Индии жил человек, который попытался
превратить этот кусок глины в самое  страшное  на  земле  оружие.  Но  как
только он просверлил в глине дырку, этот мизинец указал на него самого,  и
он исчез. С тех пор мизинец хранился в  запертом  сундуке  и  переезжал  с
места на место, пока не затерялся в одном  из  монгольских  монастырей.  А
сейчас, по целому ряду обстоятельств, он оказался у  меня.  Я  приделал  к
нему приклад и назвал его глиняным пулеметом. И только что мы пустили  его
в ход.
     Чапаев встал с места, открыл дверь и выпрыгнул наружу. Я услышал, как
ударились в землю его сапоги. Анна  вылезла  следом,  а  я  все  сидел  на
диване, глядя на английский пейзаж на стене. Река, мост, небо  в  тучах  и
какие-то неясные развалины - неужели, думал я, неужели?
     - Петька, - позвал Чапаев, - ты что там сидишь?
     Я встал и шагнул из двери наружу.
     Мы  стояли  на  идеально  правильном  круге  засыпанной  сеном  земли
диаметром метров в семь, который обрывался в никуда. За  его  границей  не
было ничего - там был только ровный неяркий свет, про который трудно  было
хоть что-нибудь сказать. На самом краю круглой  площадки  лежала  половина
винтовки  с  примкнутым  штыком.  Мне  вдруг  вспомнилось   то   место   в
"Балаганчике" Блока, когда прыгнувший в окно Арлекин  прорывает  бумагу  с
нарисованной на ней далью и в бумажном разрыве появляется серая пустота. Я
оглянулся. Мотор броневика все еще работал.
     - А почему остался этот остров? - спросил я.
     - Слепая зона, - сказал Чапаев. - Мизинец указал на все, что  было  в
мире за пределами этой площадки. Это как тень от ножки лампы.
     Я шагнул в сторону, и Чапаев схватил меня за плечи.
     - Куда пошел... Не попади под пулемет.
     Он повернулся к Анне.
     - Анна, а ну-ка... От греха подальше.
     Анна кивнула и осторожно зашла под короткий раструб ствола.
     - Смотри внимательно, Петька, - сказал Чапаев.
     Анна зажала папиросу в зубах, и у  нее  в  руке  появилось  маленькое
круглое зеркальце. Она подняла его вверх на уровень ствола, и, прежде  чем
я успел понять, что  сейчас  произойдет,  броневик  исчез.  Это  произошло
мгновенно и неправдоподобно легко, как  будто  кто-то  выключил  волшебный
фонарь, и картинка на простыне погасла. Остались только четыре  неглубоких
вмятины от колес, в  которых  медленно  распрямлялась  примятая  трава.  И
ничего уже не нарушало тишину.
     - Вот и все, - сказал Чапаев. - Этого мира больше нет.
     - Черт, - сказал я, - там ведь папиросы остались... Послушайте! А как
же шофер?
     Чапаев вздрогнул и испуганно поглядел сначала на  меня,  а  потом  на
Анну.
     - Черт возьми, - сказал он, - а я про него забыл... А ты,  Анна,  что
же ты не сказала?
     Анна развела руками.  В  этом  жесте  не  было  ни  капли  искреннего
чувства, и я подумал, что она, несмотря  на  всю  свою  красоту,  вряд  ли
сумела бы стать актрисой.
     - Нет, - сказал я, - тут что-то не так. Где шофер?
     - Чапаев, - сказала Анна, - я больше не могу. Разбирайтесь сами.
     Чапаев вздохнул и подкрутил усы.
     - Успокойся, Петька. Никакого шофера на самом деле не было. Ну ты  же
знаешь, есть такие бумажки с особой печатью, прилепляешь на бревно, и...
     - А, - сказал я, - так это голем был. Понятно. Не  надо  меня  только
полным идиотом считать, хорошо? Я давно заметил, что он странный.  Однако,
Чапаев, с такими талантами вы  могли  бы  сделать  в  Петербурге  неплохую
карьеру.
     - Чего я не видел в твоем Петербурге, - сказал Чапаев.
     - Стойте, а Котовский? - спросил я в волнении. - Он что, тоже исчез?
     - Поскольку его никогда не существовало, - сказал Чапаев, -  на  этот
вопрос довольно сложно ответить. Но если тебя по-человечески  волнует  его
судьба, то не тревожься. Уверяю тебя, что Котовский, точно так же, как  ты
и я, в силах создать свою собственную вселенную.
     - А мы в ней будем присутствовать?
     Чапаев задумался.
     - Интересный вопрос, - сказал он. - Мне бы такой никогда не пришел  в
голову. Возможно, что и будем, но в каком качестве  -  не  берусь  судить.
Откуда мне знать,  какой  мир  создаст  Котовский  в  своем  Париже.  Или,
правильнее сказать, какой Париж создаст Котовский в своем мире.
     - Ну вот, - сказал я, - опять софистика.
     Повернувшись, я пошел к краю площадки. Но до  самого  края  дойти  не
сумел - когда до границы земляного круга  осталась  пара  метров,  у  меня
закружилась голова и я с размаху сел на землю.
     - Вам плохо? - спросила Анна.
     - Мне замечательно, - ответил я, - но что мы тут будем  делать?  Жить
втроем?
     - Эх, Петька, - сказал Чапаев, - объясняешь тебе,  объясняешь.  Любая
форма - это пустота. Но что это значит?
     - Что?
     - А то значит, что пустота - это любая форма. Закрой глаза. А  теперь
открой.
     Не знаю, как описать словами эту секунду.
     То, что я увидел, было  подобием  светящегося  всеми  цветами  радуги
потока, неизмеримо широкой реки, начинавшейся  где-то  в  бесконечности  и
уходящей в такую же бесконечность. Она простиралась вокруг нашего  острова
во все стороны насколько хватало зрения, но все же это  было  не  море,  а
именно река, поток, потому что у него  было  явственно  заметное  течение.
Свет, которым он заливал нас троих, был очень ярким,  но  в  нем  не  было
ничего ослепляющего или страшного, потому что он в то же самое  время  был
милостью, счастьем и любовью бесконечной силы - собственно говоря, эти три
слова, опохабленные литературой и искусством, совершенно  не  в  состоянии
ничего передать. Просто глядеть на эти постоянно возникающие  разноцветные
огни и искры было уже достаточно, потому что  все,  о  чем  я  только  мог
подумать или мечтать, было частью этого радужного потока, а еще  точнее  -
этот радужный поток и  был  всем  тем,  что  я  только  мог  подумать  или
испытать, всем тем, что только могло быть или не быть, - и он, я это  знал
наверное, не был чем-то отличным от меня. Он был  мною,  а  я  был  им.  Я
всегда был им, и больше ничем.
     - Что это? - спросил я.
     - Ничего, - ответил Чапаев.
     - Да нет, я не в том смысле, - сказал я. - Как это называется?
     - По-разному, - ответил  Чапаев.  -  Я  называю  его  условной  рекой
абсолютной любви.  Если  сокращенно  -  Урал.  Мы  то  становимся  им,  то
принимаем формы, но на самом деле нет ни форм,  ни  нас,  ни  даже  Урала.
Поэтому и говорят - мы, формы, Урал.
     - Но зачем мы это делаем?
     Чапаев пожал плечами.
     - Не знаю.
     - А если по-человечески? - спросил я.
     - Надо же чем-то занять себя в этой вечности, - сказал он. -  Ну  вот
мы и пытаемся переплыть Урал,  которого  на  самом  деле  нет.  Не  бойся,
Петька, ныряй!
     - А я смогу вынырнуть?
     Чапаев смерил меня взглядом с ног до головы.
     - Так ведь смог же, - сказал он. - Раз тут стоишь.
     - А я буду опять собой?
     - Петька, - сказал Чапаев, - ну как ты можешь не быть собой, когда ты
и есть абсолютно все, что только может быть?
     Он хотел сказать что-то еще, но тут  Анна,  докурив  свою  папироску,
бросила ее на землю, аккуратно загасила ногой и, даже не посмотрев на нас,
разбежалась и бросилась в поток.
     - Вот так, - сказал Чапаев. - Правильно. Чем лясы точить.
     Глядя на меня с предательской улыбкой, он  начал  пятиться  спиной  к
краю площадки.
     - Чапаев, - испуганно сказал я, - подождите. Вы не  можете  так  меня
бросить. Вы должны хотя бы объяснить...
     Но было уже поздно. Земля под его  каблуками  осыпалась,  он  потерял
равновесие и, раскинув руки, упал спиной в радужное сияние  -  совсем  как
вода, оно раздалось на миг в  стороны,  потом  сомкнулось  над  ним,  и  я
остался один.
     Несколько минут я оцепенело смотрел на место, где исчез Чапаев. Потом
я понял, что страшно устал. Я сгреб разбросанное по площадке сено  в  одну
кучу, лег на него и уставился в невыразимо высокое серое небо.
     Мне вдруг пришло в голову, что с  начала  времен  я  просто  лежу  на
берегу Урала и вижу сменяющие друг друга сны,  опять  и  опять  просыпаясь
здесь же. Но если это действительно так, подумал я, то  на  что  я  тратил
свою жизнь? Литература, искусство - все это были суетливые мошки, летавшие
над последней во вселенной охапкой  сена.  Кто,  подумал  я,  кто  прочтет
описание моих снов? Я поглядел на гладь Урала, уходящую со всех  сторон  в
бесконечность. Ручка, блокнот и все те,  кто  мог  читать  оставленные  на
бумаге знаки, были сейчас просто разноцветными искрами и  огнями,  которые
появлялись, исчезали и появлялись вновь. Неужели, подумал я, я так и засну
опять на этом берегу?
     Не оставив себе ни секунды на раздумья, я вскочил на ноги, разбежался
и бросился в Урал.
     Я не почувствовал почти ничего - просто теперь он был со всех сторон,
и поэтому никаких сторон уже не было. Я увидел  то  место,  где  начинался
этот поток, - и сразу понял, что это и  есть  мой  настоящий  дом.  Словно
подхваченная ветром снежинка, я понесся к этой точке. Сначала мое движение
было легким и невесомым, а потом  произошло  что-то  странное:  мне  стало
казаться, что непонятное трение тянет назад  мои  голени  и  локти  и  мое
движение замедляется. А как только оно замедлилось, окружавшее меня сияние
стало меркнуть, и в момент, когда  я  остановился  совсем,  свет  сменился
тусклой полутьмой, источником которой, как я вдруг  понял,  была  горевшая
под потолком электрическая лампа.
     Мои руки и ноги были пристегнуты ремнями к креслу, а голова лежала на
маленькой клеенчатой подушке.
     Откуда-то  из  полутьмы  выплыли  жирные  губы   Тимура   Тимуровича,
приблизились к моему лбу и припали к нему в долгом влажном поцелуе.
     - Полный катарсис, - сказал он. - Поздравляю.



                                    10

     -  Восемь  тысяч  двести  верст  пустоты,  -   пропел   за   решеткой
радиоприемника дрожащий от чувства мужской голос, -  а  все  равно  нам  с
тобой негде ночевать... Был бы я весел, если б не ты, если б  не  ты,  моя
Родина-Мать...
     Володин встал с места и щелкнул выключателем. Музыка стихла.
     - Ты чего выключил? - спросил Сердюк, поднимая голову.
     - Не м