ад
зачехленного пулемета; в пулеметную  башню  поднималась  ажурная  винтовая
лесенка,  кончающаяся  подобием  вращающегося  стула  с  упором  для  ног.
Освещала все это небольшая  электрическая  лампочка,  в  свете  которой  я
разглядел картину, прикрученную к стене болтами по  углам  рамы.  Это  был
маленький пейзаж в духе Джона Констебля - мост над рекой, далекая грозовая
туча и романтические руины.
     Чапаев поймал раструб переговорной трубки и сказал в него:
     - На вокзал.
     Броневик мягко тронулся с места - движение внутри почти не ощущалось.
Чапаев сел на диван и жестом пригласил меня сесть напротив.
     - Великолепная машина, - сказал я совершенно искренне.
     - Да, -  сказал  Чапаев,  -  недурной  броневик.  Но  я  недолюбливаю
технику. Когда вы увидите моего коня...
     Он сунул руку под столик и вынул оттуда сложенную игральную доску.
     - Партию в трик-трак? - спросил он.
     Я пожал плечами. Открыв доску, он принялся расставлять черные и белые
шашки.
     - Товарищ Чапаев, - заговорил я, - а  в  чем  будет  заключаться  моя
работа? Какой круг вопросов?
     Чапаев бережным движением поправил ус.
     - Видите ли, Петр, наша дивизия - это сложный  организм.  Я  полагаю,
что вы постепенно втянетесь в его жизнь  и  сами  найдете  для  себя,  так
сказать, нишу. Сейчас еще преждевременно говорить о том, какой именно  она
будет,  но  из  вашего  вчерашнего  поведения  я  понял,  что  вы  человек
решительный и к тому же тонко чувствуете суть  происходящего.  Такие  люди
нам нужны. Ваш ход.
     Я кинул  кости  на  доску,  размышляя,  как  себя  вести.  Мне  плохо
верилось, что он действительно красный командир, - почему-то я думал,  что
он играет в ту же безумную игру, что и я,  только  дольше,  виртуознее  и,
возможно,  по  своей  воле.  Но,  с  другой  стороны,  все  мои   сомнения
основывались  исключительно  на  его  интеллигентной  манере  разговора  и
гипнотической силе глаз, а это само по себе ничего  не  значило:  покойник
фон Эрнен, к  примеру,  тоже  был  изрядно  интеллигентен,  а  главарь  ЧК
Дзержинский был довольно известным в  оккультных  кругах  гипнотизером.  И
потом, подумал я, глупа сама постановка  вопроса  -  ведь  нет  ни  одного
красного командира, который действительно был бы красным командиром; любой
из них просто изо  всех  сил  старается  походить  на  некий  инфернальный
эталон, притворяясь точно так же,  как  и  я  вчера,  но  безоглядно.  Что
касалось Чапаева,  то  я  не  воспринимал  его  в  том  качестве,  которое
подразумевал его военный наряд, но  другие,  видимо,  воспринимали  -  это
доказывал и приказ Бабаясина, и броневик, в котором мы ехали. Я  не  знал,
чего он от меня хочет, но решил пока принять его правила игры; к тому же я
испытывал к нему инстинктивное доверие. Отчего-то мне казалось,  что  этот
человек стоит несколькими пролетами выше меня на той бесконечной  лестнице
бытия, которую я видел сегодня утром во сне.
     - Вы чем-то озабочены? - спросил Чапаев, кидая кости. -  Быть  может,
вас мучит какая-нибудь мысль?
     - Уже нет, - ответил  я.  -  Скажите,  а  Бабаясин  легко  согласился
передать меня в ваше распоряжение?
     - Как раз Бабаясин был против, - сказал Чапаев. - Он вас очень ценит.
Я решал этот вопрос с Дзержинским.
     - Что, - спросил я, - вы знакомы?
     - Да.
     - Вы, товарищ Чапаев, может быть, и Ильича  знаете?  -  спросил  я  с
легкой иронией.
     - Довольно коротко, - ответил он.
     - Покажите как-нибудь, - сказал я.
     - Отчего нет. Если желаете, можно прямо сейчас.
     Это было уже слишком. Я с недоумением посмотрел на него, но он ничуть
не смутился. Сдвинув доску в сторону,  он  плавным  движением  вытянул  из
ножен шашку и положил ее на стол.
     Шашка, надо сказать, была  довольно  странная.  У  нее  была  длинная
серебряная рукоять, покрытая резьбой, - на ней были изображены две  птицы,
между которыми был круг с сидящим в нем  зайцем,  а  все  остальное  место
занимал тончайший орнамент. Рукоять кончалась нефритовым набалдашником,  к
которому был привязан короткий толстый шнур витого шелка с лиловой  кистью
на конце. Перед рукояткой была круглая гарда из черного железа; сверкающее
лезвие было длинным и чуть изогнутым - собственно, это была даже не шашка,
а какой-то восточный, китайский скорее всего,  меч.  Но  я  не  успел  как
следует рассмотреть его, потому что Чапаев выключил свет.
     Мы оказались в полной темноте. Я не  видел  ничего  -  только  слышал
ровный шум мотора (кстати сказать, звуковая изоляция этого  бронированного
автомобиля была превосходной - с улицы не долетало ни  малейшего  шума)  и
ощущал легкое покачивание. Чапаев зажег спичку и поднял ее над столом.
     - Смотрите на лезвие, - сказал он.
     Я  посмотрел  на  размытое  красноватое  отражение,  появившееся   на
стальной полосе. В нем была какая-то странная глубина - казалось, я  гляжу
сквозь слегка запотевшее стекло в длинный  слабо  освещенный  коридор.  По
изображению прошла  легкая  рябь,  и  я  увидел  расслабленно  идущего  по
коридору человека в расстегнутом френче.  Он  был  небрит  и  лыс;  ржавая
щетина на его щеках переходила в неряшливую бородку и усы. Он наклонился к
полу, протянул вперед подрагивающие руки, и я  заметил  жмущегося  в  угол
коридора котенка с большими печальными  глазами.  Изображение  было  очень
четким, но искаженным, словно я видел отражение  на  поверхности  елочного
шара. Вдруг неожиданно  для  себя  я  кашлянул.  И  тут  Ленин  -  а  это,
несомненно, был он - вздрогнул, повернулся и уставился в  мою  сторону.  Я
понял, что он видит меня, - в его глазах  на  секунду  мелькнул  испуг,  а
затем они стали хитрыми и как бы виноватыми; он с кривой улыбкой  погрозил
мне пальцем и сказал:
     - Мисюсь! Где ты?
     Чапаев  дунул  на  спичку,  и  картинка  пропала;  я  успел  заметить
удирающего по коридору котенка и вдруг понял, что видел все это  вовсе  не
на шашке, а только что каким-то непонятным  образом  был  там  и  мог  бы,
наверно, коснуться котенка рукой.
     Зажегся свет. Я изумленно поглядел на  Чапаева,  который  уже  вложил
шашку в ножны.
     - Владимир Ильич перечитывает Чехова, - сказал он.
     - Что это было? - спросил я.
     Чапаев пожал плечами.
     - Ленин, - сказал он.
     - Он меня видел?
     - Не думаю, что вас, - сказал  Чапаев.  -  Скорее,  он  ощутил  некое
присутствие. Но это вряд ли его особенно потрясло. Он  привык  к  подобным
вещам. На него много кто смотрит.
     - Но как вы... Каким образом... Это был гипноз?
     - Не более, чем все  остальное,  -  сказал  он  и  кивнул  на  стену,
подразумевая, видимо, то, что было за ней.
     - Кто вы на самом деле? - спросил я.
     - Вы задаете мне этот вопрос уже второй раз за  сегодняшний  день,  -
сказал он. - Я уже ответил, что моя фамилия Чапаев. Пока это  все,  что  я
могу вам сказать. Не торопите события. Кстати, в наших  приватных  беседах
вы можете звать меня Василием Ивановичем - "товарищ Чапаев" звучит слишком
торжественно.
     Я уже открыл рот, чтобы потребовать объяснений, и  вдруг  одна  мысль
остановила меня. Я понял, что дальнейшая настойчивость с моей стороны ни к
чему не приведет; больше того, она может повредить. Но самым поразительным
было то, что мысль эта не была моей, -  я  чувствовал,  что  она  каким-то
неясным способом была передана мне Чапаевым.
     Броневик замедлил ход.  Из  переговорной  трубки  долетел  искаженный
голос шофера:
     - Вокзал, Василий Иванович!
     - Отлично, - отозвался Чапаев.
     Несколько минут броневик медленно маневрировал и наконец остановился.
Чапаев надел папаху, встал с дивана и открыл  дверцу.  В  кабину  ворвался
холодный воздух, красноватые зимние лучи и глухой  шум  сотен  сливающихся
голосов.
     - Возьмите саквояж, - сказал Чапаев и легко спрыгнул на землю. Слегка
щурясь после уютной полутьмы броневика, я вылез следом.
     Мы находились в самом центре площади у Ярославского вокзала. Со  всех
сторон нас окружала волнующаяся толпа по-разному одетых вооруженных людей,
построенных в неровное подобие  каре.  Вдоль  строя  расхаживали  какие-то
мелкие  красные  командиры  с  шашками  наголо.  При   появлении   Чапаева
послышались  крики,  общий  шум  голосов  стал  делаться  громче  и  через
несколько секунд перерос в тяжелое  "ура",  облетевшее  площадь  несколько
раз.
     Броневик стоял возле украшенной скрещенными флагами дощатой  трибуны,
похожей на эшафот. На ней переговаривались несколько человек военных;  при
нашем появлении они зааплодировали.  Чапаев  быстро  взошел  по  скрипучим
ступеням  вверх;  стараясь  не  отставать,  я   поднялся   следом.   Бегло
поздоровавшись с парой военных (один из  них  был  в  перетянутой  ремнями
бобровой шубе), Чапаев подошел к ограждению эшафота и поднял вверх  ладонь
в желтой краге, призывая людей к молчанию.
     - Ребята! - надсаживая голос, крикнул он. -  Собрались  вы  тут  сами
знаете на што. Неча тут смозоливать.  Всего  навидаетесь,  все  испытаете.
Нешто можно без этого? А? На фронт приедешь - живо сенькину мать  куснешь.
А што думал - там тебе не в лукошке кататься...
     Я обратил  внимание  на  пластику  движений  Чапаева  -  он  говорил,
равномерно поворачиваясь из стороны в  сторону  и  энергично  рубя  воздух
перед своей грудью желтой кожаной ладонью. Смысл  его  убыстряющейся  речи
ускользал  от  меня,  но,  судя  по  тому,  как  рабочие  вытягивали  шеи,
вслушивались и кивали,  иногда  начиная  довольно  скалиться,  он  говорил
что-то близкое их рассудку.
     Кто-то  дернул  меня  за  рукав.  Похолодев,  я  обернулся  и  увидел
короткого молодого человека с жидкими усиками, розовым от мороза  лицом  и
цепкими глазами цвета спитого чая.
     - Ф-фу, - сказал он.
     - Что? - переспросил я.
     - Ф-фурманов, - сказал он и сунул мне широкую короткопалую ладонь.
     - Прекрасный день, - ответил я, пожимая его руку.
     - Я к-комиссар полка ткачей, - сказал он. - Б-будем работать  вместе.
Вы с-сейчас будете говорить - п-постарайтесь покороче. Скоро посадка.
     - Хорошо, - сказал я.
     Он с сомнением посмотрел на кисти моих рук.
     - Вы в п-партии?
     Я кивнул.
     - Д-давно ли?
     - Около двух лет, - ответил я.
     Фурманов перевел взгляд на Чапаева.
     - Орел, - сказал он,  -  только  смотреть  за  ним  надо.  Г-говорят,
заносит его часто. Но б-бойцы его любят. П-понимают его.
     Он  кивнул  на  притихшую  площадь,  над  которой  разносились  слова
Чапаева:
     - Только бы дело свое не посрамить - то-то оно, дело-то!... Как  есть
одному без другого никак не устоять... А ежели у вас кисель пойдет - какая
она будет война?.. Надо, значит,  идти  -  вот  и  весь  сказ,  такая  моя
командирская зарука... А сейчас комиссар говорить будет.
     Чапаев отошел от ограждения.
     - Давай теперь ты, Петька, - громко велел он.
     Я подошел к ограждению.
     Было тяжело смотреть  на  этих  людей  и  представлять  себе  мрачные
маршруты их судеб. Они были обмануты с детства, и,  в  сущности,  для  них
ничего не изменилось из-за того, что теперь их обманывали  по-другому,  но
топорность, издевательская примитивность этих обманов - и старых, и  новых
- поистине была бесчеловечна. Чувства и мысли стоящих на площади были  так
же уродливы, как надетое на  них  тряпье,  и  даже  умирать  они  уходили,
провожаемые глупой клоунадой случайных людей. Но, подумал я, разве дело со
мной обстоит иначе? Если я точно так же не понимаю - или,  что  еще  хуже,
думаю, что понимаю - природу управляющих моей жизнью сил, то чем  я  лучше
пьяного пролетария, которого отправляют помирать за слово "интернационал"?
Тем, что я читал  Гоголя,  Гегеля  и  еще  какого-нибудь  Герцена?  Смешно
подумать.
     Однако надо было что-то сказать.
     - Товарищи рабочие! - крикнул я.  -  Ваш  комиссар  товарищ  Фурманов
попросил меня быть покороче, потому что сейчас  уже  начнется  посадка.  Я
думаю, что у нас еще будет время для бесед, а сейчас скажу  вам  только  о
том, что переполняет огнем все мое  сердце.  Сегодня,  товарищи,  я  видел
Ленина! Ура!
     Над площадью разнеслось протяжное гудение. Когда шум стих, я сказал:
     - А  сейчас,  товарищи,  с  последним  напутствием  выступит  товарищ
Фурманов!
     Фурманов  благодарно  кивнул  мне  и  шагнул  к  ограждению.  Чапаев,
посмеиваясь и крутя усы, о чем-то  говорил  с  военным  в  бобровой  шубе.
Увидев, что я подхожу, он хлопнул военного по плечу,  кивнул  остальным  и
пошел вниз с трибуны. Заговорил Фурманов:
     - Товарищи! Остались нам здесь минуты. Пробьют последние звонки, и мы
отплывем к мраморному, могучему берегу - скале, на которой и завоюем  свою
твердыню...
     Говорил он уже не заикаясь, а плавно и певуче.
     Мы прошли сквозь расступившуюся  шеренгу  рабочих  (я  чуть  было  не
потерял своего сочувствия  к  ним,  увидев  их  вблизи)  и  направились  к
вокзалу. Чапаев шел быстро, и я с трудом успевал за ним.  Иногда,  отвечая
на чье-нибудь приветствие, он коротко вскидывал желтую крагу к папахе.  На
всякий случай я стал копировать этот жест и вскоре освоил его так  хорошо,
что  даже  ощутил  себя  своим  среди  всех  этих  сновавших  по   вокзалу
недосверхчеловеков.
     Дойдя до края  платформы,  мы  спрыгнули  на  мерзлую  землю.  Дальше
начинался лабиринт заснеженных вагонов на маневровых путях. Со всех сторон
на нас смотрели  усталые  люди;  проступавшая  на  их  лицах  однообразная
гримаса отчаяния объединяла их в какую-то новую расу. Я вспомнил  одно  из
стихотворений Соловьева и рассмеялся.
     - Что это вы? - спросил Чапаев.
     - Так, - сказал я. - Понял, что такое панмонголизм.
     - И что же это?
     - Это такое учение, - сказал я, -  которое  было  очень  популярно  в
Польше во времена Чингиз-хана.
     - Вот как, - сказал Чапаев. - Какие вы интересные знаете слова.
     - О, до вас в этой области мне далеко. Кстати, не  объясните  ли  вы,
что такое зарука?
     - Как? - наморщился Чапаев.
     - Зарука, - повторил я.
     - Где это вы услыхали?
     - Если я не ошибаюсь, вы сами только что говорили с трибуны  о  своей
командирской заруке.
     - А, - улыбнулся  Чапаев,  -  вот  вы  о  чем.  Знаете,  Петр,  когда
приходится говорить с  массой,  совершенно  не  важно,  понимаешь  ли  сам
произносимые слова. Важно, чтобы их понимали другие. Нужно просто отразить
ожидания толпы. Некоторые достигают этого, изучая язык, на котором говорит
масса, а я предпочитаю  действовать  напрямую.  Так  что  если  вы  хотите
узнать, что такое "зарука", вам надо спрашивать не у меня, а  у  тех,  кто
стоит сейчас на площади.
     Мне показалось, что я понимаю, о чем он говорит. Уже давно я пришел к
очень близким выводам, только они касались разговоров об искусстве, всегда
угнетавших меня своим однообразием и  бесцельностью.  Будучи  вынужден  по
роду  своих  занятий  встречаться  со  множеством   тяжелых   идиотов   из
литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах,
не особо вдумываясь в то, о чем идет речь, но свободно жонглируя  нелепыми
словами вроде "реализма", "теургии" или  даже  "теософического  кокса".  В
терминологии Чапаева это означало изучить язык, на котором говорит  масса.
А сам он, как я  понял,  даже  не  утруждал  себя  знанием  слов,  которые
произносил. Было, правда, неясно, как  он  этого  достигает.  Может  быть,
впадая в подобие транса, он улавливал эманации чужого ожидания и  каким-то
образом сплетал из них понятный толпе узор.
     Остаток дороги мы молчали. Чапаев уводил меня все дальше; два или три
раза мы подныривали под пустые мертвые поезда. Было тихо, только  издалека
порой доносились исступленные  зовы  паровозов.  Наконец  мы  остановились
возле поезда, один из вагонов которого был бронированным. Над крышей этого
вагона уютно дымила труба, а у двери стоял на часах внушительный большевик
с дубленым азиатским лицом - почему-то  я  сразу  окрестил  его  про  себя
башкиром.
     Пройдя мимо козырнувшего башкира, мы поднялись в вагон, и оказались в
коротком коридоре. Чапаев кивнул на одну из дверей.
     - Это ваше купе, - сказал он и вынул из  кармана  часы.  -  С  вашего
позволения, я на некоторое время вас покину - мне нужно  отдать  несколько
распоряжений. К нам должны прицепить паровоз и вагоны с ткачами.
     - Мне не понравился их комиссар, -  сказал  я,  -  этот  Фурманов.  В
будущем мы можем не сработаться.
     - Не забивайте себе голову тем, что не имеет отношения к  настоящему,
- сказал Чапаев. - В будущее, о  котором  вы  говорите,  надо  еще  суметь
попасть. Быть может, вы попадете в такое будущее, где  никакого  Фурманова
не будет. А может быть, вы попадете в такое будущее, где не будет вас.
     Я промолчал, не зная, что ответить на его странные слова.
     - Располагайтесь и отдыхайте, - сказал он. - Встретимся за ужином.
     Купе  поразило  меня  своим   совершенно   мирным   видом;   окно   в
бронированной стене было плотно занавешено, а на  столике  стояла  ваза  с
гвоздиками. Я чувствовал себя измотанным; сев на диван, я некоторое  время
не мог пошевелиться. Потом я вспомнил о том, что  уже  несколько  дней  не
мылся, и вышел в коридор. Поразительно, но  первая  же  дверь,  которую  я
открыл, вела в туалетную комнату.
     Я с наслаждением  принял  горячий  душ  (видимо,  вода  подогревалась
угольной печью), вернулся в купе и обнаружил, что кровать застелена, а  на
столе меня ждет стакан крепкого чая. Напившись чаю, я повалился на диван и
почти сразу  уснул,  одурманенный  забытым  ароматом  туго  накрахмаленных
простыней.
     Когда я проснулся, было уже почти темно. Вагон равномерно подрагивал;
под его колесами стучали стыки рельсов. На столике, где я  оставил  пустой
чайный стакан, теперь лежал непонятно  откуда  взявшийся  сверток.  Внутри
оказались безупречная черная пара, блестящие лаковые туфли, сорочка, смена
белья и несколько галстуков - видимо, на выбор. Я ничему уже не удивлялся.
Костюм и туфли пришлись мне впору;  после  некоторых  колебаний  я  выбрал
галстук в мелкий черный горошек, оглядел себя в зеркале на дверце стенного
шкафа и остался вполне удовлетворен своим видом - правда,  меня  несколько
портила многодневная щетина. Выдернув из вазы бледно-лиловую  гвоздику,  я
оборвал ее ножку и продел цветок в петлицу.  Какой  недостижимо-прекрасной
показалась мне в этот миг прежняя петербургская жизнь!
     Выйдя в коридор, я подошел к двери, которой он кончался, и  постучал.
Мне никто не ответил. Открыв дверь, я увидел большой салон. В  его  центре
стоял накрытый на троих стол с легким ужином и парой бутылок  шампанского;
над столом в такт покачиванию поезда подрагивало пламя свечей.  В  воздухе
чуть пахло сигарой. Стены были оклеены светлыми обоями в  золотых  цветах;
напротив стола было большое  окно,  за  которым  медленно  резали  темноту
ночные огни.
     За моей спиной произошло какое-то движение. Я вздрогнул и  обернулся.
Сзади стоял тот самый башкир, которого я видел у вагона. Посмотрев на меня
без всякого выражения, он завел  стоящий  в  углу  граммофон  с  серебряно
поблескивающим рупором и опустил  иглу  на  завертевшийся  диск.  Раздался
луженый бас Шаляпина - кажется, он пел что-то из Вагнера. Раздумывая,  для
кого предназначен третий прибор на столе, я полез за папиросой.
     Думать мне пришлось недолго - дверь распахнулась, и я увидел Чапаева.
На нем был черный бархатный пиджак, белая сорочка и алая бабочка из такого
же переливающегося муара, что и красные лампасы на его шинели.  Следом  за
Чапаевым в салон вошла девушка.
     Она была острижена совсем коротко -  это  даже  трудно  было  назвать
прической. На ее еле  сформированную  грудь,  обтянутую  темным  бархатом,
спускалась нитка крупных жемчужин; ее плечи были широкими  и  сильными,  а
бедра чуть узковатыми. У нее были слегка раскосые  глаза,  но  это  только
добавляло ей очарования.
     Нес