аны.

Холодок пробежал по спине проснувшегося Бьернссона. Первый
креcтьянин задумчиво поглядел туда, где золотились копны, и
сказал:

- Да! Мы ведь думали, тут на неделю работы, - а управились за
день.

Так человека в конопляных башмаках и куртке, подхваченной гнилой
веревочкой, впервые назвали воскресшим яшмовым араваном:
араваном Арфаррой.



В это время был такой случай. У одного горшечника из города
Ланасса в провинции Харайн завелась дома нечисть. Днем еще
ничего, а ночью - бегают, визжат, бьют готовый товар... Всех
женщин перепортило. Горшечник ходил сначала к казенным колдунам,
потом к черным - ничего не помогало. Как-nо утром соседка ему
говорит:

- Знаешь, я вчера во сне побывала в небесной управе, и мне
сказали, что у деревни Белый Желоб под именным столбом спит
человек. Разбуди его и поклонись в ноги: он тебе поможет.

Горшечник тотчас же отправился в путь, и, действи-тельно, нашел
под именным государевым столбом человека. Тот сидел и ел
лепешку. Горшечник рассказал ему все.

- А я-то тут при чем, - сказал святой сурово.

Но горшечник, как было велено, не отставал от него, плакал и
стучался головой. Святой встал и пошел: горшечник быстро пополз
за ним на коленях. Так он полз часа два. Наконец святому
надоело, он сломил ветку, стегнул ей по земле и подал
горшечнику:

- На! Пойдешь домой, отхлещещь этим каждую половицу: вся нечисть
сгинет.

Горшечник поспешил домой, - и что же! С того дня все бесы
пропали совершенно.

Этот святой был яшмовый араван.



А еще была такая история: одна женщина хотела пойти и поговорить
с яшмовым араваном, он как раз недавно проходил мимо соседнего
селенья. У околицы ее нагнал староста:

- Куда идешь?

Женщина распищалась, как мышь под сапогом, а староста вытащил
плетку и погнал ее домой, сказав, что она и так задолжала кругом
господину Айцару, и что дела ее поправятся скорее, если она
будет плести кружева, нежели бегать за попрошайками.

Женщина вернулась, стала плести кружева и горько плакать. Вдруг
все как-то прояснело перед ее глазами, и она услышала все те
ответы, которые хотела услышать от яшмового аравана. Все было
внятно и просто: а когда женщина очнулась, то увидела, что
сплела кружев втрое больше, чем обычно.



Вскоре после этого случая Бьернссон проходил через маленький
уездный городок, недалеко от Архаданских исправительных
поселений, и остановился, не в первый уже раз, у крестьянина по
имени Исавен, уважаемого одними за зажиточность, а другими за
добропорядочность. Хозяин принял бродячего монаха радушно.
Накормил, разговорился. В доме как раз гостило несколько
чиновников.

- Жаль, - промолвил один из чиновников, что человек, обладающий
такими достоинствами, как ваши, уклонился от служения государю,
- если бы вы служили государю, вам не пришлось бы
довольствоваться чашкой риса.

Бьернссон возразил:

- А если бы вы могли довольствоваться чашкой риса, вам бы не
пришлось служить государю.

Утром праведник засобирался в путь. Хозяин вынес ему на прощание
корзинку с едой. Там лежали сладкие апельсиновые лепешки, козий
сыр, кусок копченой свинины и еще много всякого добра, а поверх
всего крестьянин положил красивый шерстяной плащ.

Бьернссон взял лепешки и сыр, а от остального отказался.

- Друг мой, - взмолился хозяин, - нехорошо отказываться от
подарков, сделанных от чистого сердца. Ты делаешь меня плохим
человеком в глазах деревни, скажут: "Праведник не взял у
богача".

Бьернссон улыбнулся и сказал:

- Что ж! Я, пожалуй, попрошу у тебя подарок.

Крестьянин запрыгал от радости.

- У тебя, - продолжал Бьернссон, - есть сосед по прозвищу Птичья
Лапка, и у него пятеро ребятишек. А он, за долги, уступает тебе
поле. Оставь это поле ему.

- Вай, - сказал крестьянин, - это же глупость, а не человек. И я
заплатил ему за это поле!

- Ты что, Бог, - сказал Бьернссон, чтобы называть человека
глупостью? И разве я говорю, что ты не по праву берешь это поле?
Я говорю - иди и попроси у него прощения, и от этого прощения
урожай на твоих полях будет много больше.

И как праведник сказал, так оно и вышло.

Так-то Бьернссон стал просить подарки и проповедовать, что дело
не в богатстве, а во внутреннем строении души. Бывает, что
завистлив бедняк, бывает, что завистлив богач, а дурная зависть
портит всякое дело. Бьернссон понял, что если он не будет
говорить, то ему припишут чужие слова. А если он будет говорить,
то его слова будут значить, может быть, не меньше, чем слова
господина первого министра.



* * *



В начале осени в доме госпожи Архизы был праздник; катались на
лодках, пускали шутихи. Праздник был отчасти по случаю дня
Небесной Черепахи, отчасти по случаю приезда в город первого
богача Харайна, господина Айцара. Айцар был человек не слишком
образованный, однако из тех, в чьих руках деньги размножаются,
как кролики. В народе таких людей считают оборотнями. Киссур был
среди меньших гостей, и Айцар ему страшно не понравился, - у
этого человека были слишком широкие кости, и слишком грубый
голос, и само его занятие было не из тех, что способствуют
добродетели и справедливости.

За ужином толстый Айцар принялся громко рассуждать о
прошлогоднем государевом манифесте; ни для кого не было тайной,
что сочинял манифест сам господин Нан. Манифест призывал
подавать доклады о том, как улучшить состояние народа в
ойкумене, и все знали, что лучшие из докладов будут оглашены
через восемь месяцев пред лицом государя в зале Ста Полей.

Некоторые из молодых чиновников собирались писать доклады и,
пользуясь случаем, стали расспрашивать господина Айцара о
мнениях и предпочтениях первого министра, близкого его друга.
Господин Айцар пожевал губами, ополоснул розовой водой руки из
услужливо подставленного кувшина, и сказал:

- Господин Нан сведущ в классиках, уважает традицию. Посмотрите
на манифест: какое богатство цитат! Ни одной строки, которая не
была бы взята из сочинений древних.

Тут Киссур ступил вперед и громко сказал:

- Господин Нан невежественен в классиках, или нарочно перевирает
цитаты. Вот: в своде законов государя Инана сказано: "Чтобы
чиновник не мог взять у крестьянина даже яйцо, не отчитавшись во
взятом. А в манифесте процитировано: "Чтобы чиновник не мог
взять у крестьянина даже яйцо, не заплатив за взятое".

Гости замолкли. Господин Айцар насмешливо крякнул."Какой позор,
- подумал господин Ханда, муж Архизы, - так открыто обнаруживать
свои отношения с моей женой". Один из местных управляющих Айцара
изогнулся над его ухом и догадливо зашептал, что новому
любовнику госпожи Архизы, видать, ревность что-то подсказывает в
отношении Айцара, но такт мешает бросать при гостях обвинения,
которые заденут честь любезной начальницы.

Но господин Айцар был человек умный. Он поглядел на Архизу и на
Киссура и подумал: "Госпожа Архиза сегодня очень хороша, как
бывает женщина уже любимая, но еще не любовница. Видимо, люди
менее проницательные боятся объяснить мальчику, в чем дело,
опасаясь мести женщины добродетельной, а люди более
проницательные боятся объяснить мальчику, в чем дело, опасаясь
его самого. У этого юноши глаза человека свободного, и
понимающего свободу как право на убийство. Плохо перечить
человеку с такими глазами".

После фейерверка господин Айцар подозвал Киссура и сказал:

- Молодой человек, окажите мне честь: соблаговолите прийти ко
мне завтра в начале третьего. У вас, говорят, отменный почерк и
слог?

Слова эти слышала госпожа Архиза. Она побледнела и заплакала бы,
если б слезы не портили выраженье ее лица.



На следующее утро господин Ханда, муж Архизы и начальник лагеря,
вызвал Киссура к себе. Он вручил ему бумагу: указ об
освобождении за примерное поведение.

- Вы так добры ко мне - как отец к сыну! - сказал Киссур,
кланяясь.

Господин Ханда закусил губу и побледнел, но, когда Киссур
выпрямился, лицо у начальника лагеря было опять очень вежливое.
Он протянул Киссуру большой пакет с печатью и сказал:

- Этот пакет я должен доставить с верным человеком в пятнадцатый
округ. Времена нынче опасные, на дорогах много разбойников, а о
вашей храбрости слагают легенды. Не согласитесь ли вы взять на
себя это поручение?

Киссур поклонился и сказал, что тотчас же отправится в путь.В
канцелярии ему выдали подорожную, суточные и этакий кургузый
меч.

У ворот управы он, однако, столкнулся со служаночкой Архизы:
госпожа просила его зайти попрощатся. Киссур покраснел и
заволновался, но не посмел отказать.

Госпожа Архиза приняла его в утреннем уборе: сама свежесть, само
очарование, сквозь белое кружево словно просвечивает розовая
кожа, пепельные волосы схвачены заколкой в форме листа осоки.
Киссур взглянул на эту заколку, и ему показалось, что она
воткнута в его сердце.

Подали легкий завтрак, к завтраку - чайничек с "красной травой".
"Красная трава" была модным питьем. Моду пить ее по утрам ввел
господин первый министр, все бросились подражать, и Архиза очень
завидовала "красным циновкам", которые невероятно обогатились,
торгуя заветным напитком.

Поговорили о том, о другом. Архиза заметила, что чашка Киссура
стоит полная.

- Вам не нравится "красная трава"? - спросила она.

- Признаться, нет, - покраснел Киссур. Он думал о другом.

"Да - подумала Архиза, - он пользуется любым поводом выразить
свое несогласие с первым министром".

- Ах, - друг мой, - сказала Архиза, - сердце мое сжимется при
мысли о вашем отъезда.

- Отчего же, - сказал Киссур.

Архиза покраснела.

- Дороги неспокойны, - сказала она. А потом, у вас столько
завистников.

Тут Киссуру принесли чай, маленькая чашка утонула в его руке.
Архиза прикрыла глаза и представила себя на месте чашки. Щеки ее
запылали: она былы на диво хороша в эту минуту. Она впервые
любила. Она не знала, что делают в таких случаях. Его нет - и
сердце разрывается от тоски. Он приходит, сидит среди гостей:
сердце тут же боится, что он пришел по долгу службы и смотрит на
нее, как на начальство.

Но сегодня она полагала юношу своей собственностью. Айцар,
что-то учуяв, вчера просил Киссура себе. Архиза взамен отдала
ему заключенного, весьма сведущего в механике, устроившего ее
новую сахарную мельницу. Такие люди теперь приносили наибольшую
прибыль. Архиза имела все основания считать юношу своею
собственностью: то, за что ты заплатил, тем ты владеешь, - разве
не так, особенно сейчас?

- Как вас зовут на самом деле?

- Киссур.

- Киссур ... Это не из имен ойкумены.

- Мои отец и мать были варвары, из Верхнего Варнарайна.

Они спустились в сад, чудный сад госпожи Архизы.

Архиза, в бело-розовом платье новейшего фасона, подобного стиху
Ферриды, полному намеков и обещаний, перебежала через радужный
мостик, глянула вниз. Сердце ее затрепетало. Несомненно, он
любит меня, ибо только любящий может быть так слеп, думала она,
не применяя, однако, этих слов к себе. Он принимает меня за
добродетельную провинциалку...

Тысячи мыслей вспыхивали в ее голове: попросить его не уезжать
сегодня, тихонько сунуть в руки записку... в записке ключ и
просьба прийти вечером во флигелек. Во флигельке ужин, накрытый
для двоих, убранная постель... Нет! Такое дело сойдет с
неопытным юнцом, но не с человеком из окружения Харрады: он
сделает со мной все, что хочет, - но куда денется его любовь?

Они остановились перед зеленой лужайкой. Вверх поднимались
огромные стрелы тяжелоглаза, усеянные тысячами белых и розовых
цветов. На самом деле то была не лужайка, а озерцо. Тяжелоглаз
цвел два-три дня в году: в эти дни стебли и корни вбирали в себя
углекислый газ и всплывали, озеро превращалось в лужайку, плотно
заставленную тяжелыми бело-розовыми копьями. Едва лепестки
опадали, корни наливались крахмалом и вновь тонули. За цветущими
стеблями был виден островок с разрушенным храмом, опутанным
павиликой и розами. За храмом в лачужке жил нанятый за особую
плату отшельник. Запах тяжелоглаза сводил с ума.

- Какие красивые розы, - сказал Киссур.

- Правда? Решитесь ли вы, однако, сорвать хоть одну?

Архиза вскрикнула. Киссур спрыгнул в воду под лужайкой: зеленые
листья затрещали, белые и розовые лепестки разлетелись по
воздуху. Через десять минут юноша, весь облепленный и мокрый,
выскочил на берег. В руках его была огромная белая роза. Архиза
вдела цветок в волосы, и капли воды заблестели в них, как
бриллианты.

- Великий Вей! - вскричала Архиза, - но в каком вы виде! Разве
вы можете ехать курьером! Есть ли у вас другое платье?

Киссур потупился. Другого платья и вправду не было и, что хуже
всего, не было денег.

- Исия-ратуфа! - продолжала женщина, - ваши волосы совсем
мокрые. Нет, решительно вам нельзя ехать сегодня. Пойдемте,
здесь есть флигелек... Я поселила их из милости, старичок и
старушка.

Они прибежали во флигель, уютный, как чашечка цветка. Старичка
почему-то не было, Архиза, немилосердно краснея, что-то
прошептала старушке, та заквохтала и побежала куда-то.

- Переодевайтесь же, - теребила юношу Архиза, - сейчас принесут
другое платье. Что скажут, увидев вас в таком виде. Ах, я
погибну в общем мнении!

Киссур нерешительно отстегнул меч и поставил его к стене. Она
стащила с него кафтан и стала расстегивать рубашку. Киссур в
смущении шагнул назад и сел на что-то, что оказалось широкой
постелью. Архиза перебирала его волосы: запах белых и розовых
лепестков был упоителен. "Нет, - я не отпущу его, - подумала
Архиза. Я знаю - муж замыслил какую-то гадость по дороге". Она
вынула из рукава бумажку с ключом от этого самого флигеля.

Киссур глядел на нее, с одеяла, расшитого цветами и травами,
сверху вниз. Ах, как она была хороша: брови изогнутые, словно
лук, обмотанный пальмовым волокном, и взгляд испуганной лани, и
платье, подобное солнцу, луне, и тысяче павлинов, распустивших
хвосты, - красота, от которой падают царства. Киссур
встряхнулся. Ему нужен был, перед поездкой, совет от кого-нибудь
живого: от меча, коня или женщины.

- Госпожа Архиза, - сказал он робко, - ваш муж велит мне ехать
прямо сейчас. Но утром я опять получил письмо от господина
Айцара: он просит меня быть у него вечером. Стоит ли мне
остаться?

У женщины перехватило дыхание. Что скажет Айцар людям, узнав,
что она спуталась с человеком из окружения поверженного
министра! Что скажет Айцар Киссуру, поняв, что тот любит ее как
добродетельную женщину...

Архиза выпустила, словно очнувшись, ворот рубашки.

- Что ж, - сказала она с упреком, - вы все-таки робеете перед
ним!

- Ничуть, - возразил Киссур, - этот человек глядит на весь мир,
как на монетку в своей мошне (на самом деле господин Айцар
глядел так только на госпожу Архизу, имея все к тому основания),
а кончит он плохо, ибо богатство, не растраченное на подаяние и
наслаждение, непременно приносит несчастье.

Женщина заплакала.

- Прошу вас, - сказала она, - не ходите к нему! Это дурной
человек, страшный человек. Он с детства не сделал шагу без
гадкого умысла. Он сеет самые гнусные слухи; он очень зол на
меня. Муж вынужден ему угождать. Признаться ли - он и меня
преследовал гнусными домогательствами. Я выгнала его, и с тех
пор он от домогательств перешел к клевете.

Глаза Киссура налились кровью, он вскочил и вцепился в свой
кургузый меч.

- Я пойду и поговорю с ним, - зашипел Киссур.

Архиза побледнела и упала бы, если бы Киссур не выпустил меча и
не подхватил бы ее. Теперь она висела у него на руках, а он
стоял без кафтана и в расстегнутой рубашке, а старушка с одеждой
все чего-то не шла.

- Великий Вей! Вы сошли с ума! Вы погубите мою репутацию и
счастие мужа. Я запрещаю вам идти!

- Нет, я пойду!

- Да что дает вам право заботиться обо мне?

- Что дает мне право, - воскликнул Киссур, - Моя...

И бог знает, чем бы он закончил фразу, - но тут во флигель вошел
господин Ханда. Госпожа Архиза вскрикнула, Киссур отскочил в
угол. Начальник лагеря молча оглядел красного, взъерошенного
юношу, свою прелестную жену, откашлялся и сказал, что лошади
давно готовы и что молодой чиновник должен ехать.



* * *



А в столице месяц шел за месяцем; минула церемония летней
прополки риса, и сбор урожая, прошла церемония в честь осенних
богов, начались зимние дожди, каналы вздулись, и жители столицы
прыгали по соломенным мостовым на высоких деревянных поставках.
Вдвое больше стали арестовывать ночных пьяных, чтобы было кому
утром чистить мостовые. Наконец наступила весна, в государевом
саду заволновались поля крокусов, семи цветов и семидесяти
оттенков: много ли, мало взять слов, - красоту этого все равно
не опишешь.

Государь Варназд отдал Нану в жены свою троюродную сестру,
красавицу семнадцати лет. У нее были маленькие ручки и ножки, и
когда жениху показали ее брачное стихотворение, Нан сказал, что
оно написано без грамматических ошибок. Больше он ничего не
сказал.

По некоторым личным причинам Нан предпочел бы жениться на внучке
Андарза, но ему льстило, что его сыновья будут принадлежать к
императорскому роду. Из-за ее высокого положения Нан пока не
брал никаких других жен. Впрочем, Нан ее нежно любил. В начале
весны она принесла Нану наследника, и министр два дня плакал от
счастья, а на третий день подписал указ, избавляющий от налогов
деньги, вложенные в расширение хозяйства.

Шаваш теперь стоял во главе всего секретариата первого министра.
Он редко появлялся в зале Ста Полей и никогда не возглавлял
церемоний. Деятельность его была совсем незаметна. Господин Нан
любил повторять: "Самое главное - иметь систему и не иметь ее.
Самое важное - иметь правильных людей в правильных местах. Ибо
любая реформа бессильна, если чиновники недоброжелательны, и
любое начинание успешно, если заручиться поддержкой друзей." В
результате незаметной деятельности Шаваша люди, верные Нану,
становились во главе управ и провинций, а люди, неверные Нану,
оказывались втянуты в довольно-таки гнусные истории.

Дело с женитьбой Шаваша на дочери министра финансов Чареники
продвигалось скорее медленно, чем быстро, и было заметно, что
Чареника хочет этой женитьбы больше, чем Нан. По совету Нана
Шаваш оказался замешан в нескольких скандальных происшествиях в
домах, куда мужчины ходят изливать свое семя. Стали говорить,
что это человек несемейный, а так: которая под ним лежит, ту он
и любит. Чареника, однако, продолжал свататься.



Всю весну, несмотря на постоянные хлопоты, Шаваш навещал домик
из шестидворки у Синих Ворот, где по утрам был слышен, словно в
деревне, стук подойников и хруст зерна в зернотерке, где пахло
парным молоком и где по столбикам галереи вились, раскрываясь к
утру и увядая к вечеру, голубые незатейливые цветы ипомеи.

- Посмотрите, роса на этих бледных лепестках блестит поутру
совершенно так же, как роса на золотых розах государева сада, -
говорил Шаваш.

- Ах, - отвечала Идари, опуская головку и закрываясь веером, - я
не пара для вас, сударь! Вы видитесь с государем, а я - дочь
преступника.

Шаваш являлся с приличествующими подарками. Женщины дивились: да
он и сам дивился себе в душе. Иногда Шаваш приносил с собой
бумаги, из числа более невинных, и работал с ними в нижней
комнате, рядом с жаровней, кошкой и тремя старыми женщинами,
склонившимися над вышивкой и плетеньем.

Тогда Идари оставалась за решетчатой перегородкой и читала ему
что-нибудь или пела.

Шаваш приносил в дом разные сладости, а на весенний праздник
второй луны принес двух кроликов, и сам зажарил их с капустой и
травами так, как то делали богатые люди в его деревне: и долго
смешил всех, рассказывая, как его однажды позвали готовить
такого кролика и как он его украл.

Наконец Шавашу это надоело, и он дал тетке Идари и на юбку, и на
сережки. Вечером, прощаясь, тетка раскланялась с ним не у
наружных дверей, а на пороге нижней залы, и убежала в кухню, где
подопревало тесто. Шаваш осторожно шагнул в сад, схоронился под
скамьей в беседке, а ночью залез к Идари в окно, измяв и оборвав
цветы ипомеи, и сделал с ней все то, что полагается делать
мужчине и деву