Это было официальное платье министра финансов.

Нан поглядел на Арфарру и стал истерически смеяться. Он хохотал
минут пять, потом выбился из сил и сказал:

- Вы - и финансы! Великий Вей, это действительно смешно. Что вы
знаете о деньгах, кроме того, что они были учреждены
государством, дабы подданным было легче обменивать один товар на
другой товар? И что есть негодяи, которые вместо того, чтобы
менять деньги на товар, заставляют их рождать другие деньги, и
тем извращают их предназначение?

Арфарра стоял молча и глядел на бывшего государева любимца
сверху вниз. Он представлял себе этого человека совсем
по-другому, и уж никак не ожидал, что тот настолько потеряет
себя. Арфарра и сам испытал не меньшее падение. Что ж! Если тебе
выбили зубы - это еще не повод плеваться на людях. Однако это и
хорошо. Если у этого человека можно так разорить душу, пересадив
его из атласной постели в гнилую солому, значит, он много
отдаст, чтоб вернуться в атласную постель.

А Нан, щурясь в полутьме, продолжал:

- Я так полагаю, вы уже вывесили на рынке списки справедливых
цен? Ведь при мне, как проницательно отметил этот щенок, цены на
все выросли втрое...

- Ну почему же, - мягко сказал Арфарра, - кое на что цены упали.



- Например?

- Например, должность письмоводителя в дворцовой канцелярии
раньше стоила двадцать тысяч, а теперь - три.

Это замечание так удивило Нана, что он наконец пришел в себя.
"Ба, - подумал он, - если у меня и был шанс остаться в живых, то
я этот шанс упустил. Чего, однако, он от меня хочет?"

Арфарра помолчал и сказал:

- В городе будет бунт.

- Вот как? А причина?

Старик, кряхтя, поднял каменную табуреточку, осторожно расправил
плащ и уселся. Персиковый фонарь он поставил на ночное окошко.

- О причине, - сказал Арфарра, - государю можно доложить
по-разному. Можно сказать так: "В правление господина Нана
всякий сброд стекался в столицу. Эти люди не приносили пользы
государству, добывали деньги торговлей и мошенничеством,
покупали акции Восточной Компании, заведенной господином Наном.
Они так хотели иметь деньги из ничего, что бумага ценой в один
ишевик продавалась за двадцать ишевиков. Это было безумие, и
кончиться оно могло только катастрофой".

Можно, - продолжал Арфарра, - доложить так: "Господин Нан
поощрял богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не
будучи в силах платить налоги, закладывались за богачей. Тысячи
маленьких людей в столице работали на богачей, а не на
государство. Теперь богачи, ужаснувшись аресту негодяя, велели
работающим на них восстать".

Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:

- А можно доложить так: "Господин Нан вселил в людей надежду.
Люди покупали бумаги полугосударственной компании, которая
собиралась выполнить то, что пятьсот лет не могло сделать
государство, и цена, которую они платили за акции, была ценой
доверия и надежды этих людей. Если это называть безумием - то
тогда всякое доверие к государству надо называть безумием. А
вчера их доверие рухнуло в один миг. Тысячи маленьких людей
оказались нищими: и прачка, которая полгода копила на десять
акций, и красильщик, который купил эти акции вместо новых
башмаков дочке...

- Что, - со злобой перебил Нан, - вам от меня надобно?

- Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел, что помимо
очевидных расхождений между вами и партией Мнадеса сущестовуют
еще и неочевидные расхождения между вами и господином Чареникой.
Вы полагаете необходимым обеспечить безопасность собственника и
поощрять его вкладывать деньги в необходимую государству
коммерцию. Господин Чареника думает о реформах несколько иного
направления. Например, раздавать откупа и монополии. Еще его
отличает крайняя забота об интересах наемных работников. Его
возмущает, когда хозяева увольняют больных и увечных. Во
избежание этого он предлагает учредить найм пожизненный, и даже
с передачей работника по наследству. Для такого рода рабочих
есть старое хорошее слово "раб", но господин Чареника
предпочитает человеколюбивые эвфемизмы. Кроме того, господин
Чареника полагает, что продающий труд продает свою волю, и закон
не должен принимать во внимание его свидетельства против
господина.

Нан перекатился на своей гнилой соломе и молча глядел на
Арфарру. "Умен, сволочь, ах как умен! - думал он,- и, упаси
господь, совершенно бескорыстен!" Тут же вспомнилось из
засекреченного отчета Ванвейлена: "Этот человек был способен на
все, если дело шло не о его собственном благе".

- Притом, - продолжал Арфарра, - господин Чареника, - редкий
болван. Знаете ли подлинную причину недовольства? Узнав о вашем
аресте, Чареника продал свою долю, что принесло ему пятьдесят
миллионов, не меньше. Но этого ему показалось мало. Он через
агентов ввел в заблуждение "красные циновки", и Шимана
Двенадцатый, вечный враг Чареники, скупил акции, полагая, что
они еще возвысятся. Господин Чареника мог бы принять во
внимание, что разоряет не купца, нежного, как каплун, а главу
самой сильной в стране еретической секты!

Нан перевернулся лицом вверх. "Так! Он сейчас, наверное, скажет:
"Вы же знаете, что такое процессы, устроенные по приказу Касии!
Меня оклеветали. Четверть века назад я делал в торговом городе
Ламассе то же, что вы сейчас по всей ойкумене." Или нет. Если он
по-настоящему умен, он скажет: "Четверть века назад я был
идиотом, но теперь я восхищаюсь вашими реформами". Но скорее
всего он скажет первое, потому что он не так уж умен: он сумел
заморочить землянину Клайду Ванвейлену голову и сделать из него
тряпку для собирания грязи, но он так и не догадался, кто такой
Ванвейлен".

Арфарра наклонился прямо над Наном: концы его расшитого плаща
слегка хлопали от сквозняка, золотые глаза горели безумным
светом:

- Разве вы не знаете, что такое процессы государыни Касии? -
сказал Арфарра. - Меня оклеветали. Покойная государыня
прямо-таки обожала обвинять людей в противоположном. Шакуников
представили колдунами, меня - противником частной собственности!



- Да, - насмешливо перебил Нан, - теперь понимаю, отчего вас
четверть века назад полюбили ламасские бюргеры. А потом город по
вашему приказу смыло водой, за то, что он не пожелал
присоединяться к империи, где нет ни "твоего", ни "моего"...

- Это не так, - сказал с тоской Арфарра, - вам, клянусь,
неизвестны обстоятельства. Откуда вы вообще...

Нан прикусил язык. Первый министр империи, господин Нан,
действительно вряд ли знал подробности той варварской истории,
зато Девид Стрейтон знал их неплохо.

- Я вам не ламасский бюргер, - зашипел Нан, осознав, что сделал
непростительную ошибку, - одну и ту же шутку не шутят дважды!
Что вы хотите?

- Я хотел бы, - сказал Арфарра, чтобы вы по-прежнему оставались
первым министром.

- Рад видеть, - насмешливо отозвался узник, - что наши заветные
желания совпадают.

- Никто, кроме вас, не может предотвратить бунта - сказал с
тоской Арфарра. - Нет ничего легче, чем совратить чиновника.
Ваши друзья во дворце - теперь мои друзья. Но ваши друзья в
городе не верят мне, потому что это собственники, а не
чиновники. У меня жуткая репутация. Они сами еще не знают, что
восстанут, потому что нет никого трусливей собственника, но я
это знаю. Государь не желает и слышать о вас, - я рискую всем,
но я готов забрать вас отсюда. Я готов поступать так, как вы мне
скажете. Я пришел к Шимане и поклялся ему, что выкуплю
находящиеся в частных руках акции Восточной компании, продав
государственные земли: Шимана заставил меня ждать два часа в
передней и хохотал после моего ухода! Я хочу, чтобы мы
встретились втроем: вы, я и Шимана. Если этой встречи не будет,
будет бунт, и уже ничто и никогда не оправдает вас в глазах
государя.

- А вы, - самым серьезным тоном сказал Нан, - увидите себя
вынужденным в третий раз в жизни задушить те самые реформы, за
которые всегда были в душе.

Арфарра сел на табурет и закрыл лицо руками. Он сидел там
довольно долго, так долго, что в углу камеры тихо зашуршало, и
две пары любопытных крысиных глазок выставилось из-под соломы.
Свет от персикового фонаря не достигал Арфарры, и Нану
показалось, что старый колдун куда-то пропал, оставив вместо
себя кусок тяжелой тьмы на каменной табуреточке.

- Я зря вам солгал, - вдруг послышался голос Арфарры. Крыса
испуганно брызнула в норку. - Четверть века назад я был виновен
в самом страшном пороке - глупости. Я заслужил не ссылку, а
топор. Мне следовало бы покончить с собой, если б не одно
обстоятельство, невероятное и сейчас несущественное. В городе
будет бунт. Помогите стране!

- Я вам не верю, - сказал Нан. - Вы хотите использовать меня, а
потом отрубить голову: вам придется довольствоваться лишь
последним.

Арфарра долго молчал, потом наклонил голову и тихо спросил:

- Что ж. Вы правы, если бы я лгал, я бы говорил точно то же.
Полагаю, нет ничего, что могло б доказать мою искренность?

- Именно так.

- Что ж, господин Нан. Как вы понимаете, мне будет трудно
уцелеть без помощи. Помочь мне можете либо вы, либо господин
Чареника. Право, мне жаль, что придется просить помощи у
господина Чареники. Куда вы, однако, дели документы из своего
знаменитого сундучка?

- Я отдал их Чаренике.

- Я поймал за руку сына Чареники, когда он крал сундучок, и он
выронил со страха душу, так как я ему показал какую-то бумагу из
своего рукава. Но сундучок был пуст.

- Как пуст, - вскричал Нан, выкатывая глаза, - значит, кто-то
добрался до него раньше!

- Вы лжете хуже меня: попробуйте еще раз.

Нан засмеялся со своей соломы и сказал:

- Когда правитель осведомлен о всем зле, которое творится в
государстве, это приводит к неверным шагам.

Арфарра хлопнул в ладони: вошло трое варваров. Арфарра кивнул на
бывшего министра и сказал:

- Спросите у этого человека, где нужные мне документы, и
спрашивайте, пока он не ответит.

Откинулся на своей табуреточке к стене и неприязненно закрыл
глаза.



На следующее утро стражник принес Нану миску с едой. Узник
приподнял голову с соломы и сказал, что не хотел бы лишать
государственных свиней причитающегося им корма. Стражник сказал,
что всех так кормят, и что господа Руш и Ишнайя кушали так же.
Нан замолчал, но тут прибежал комендант, плюнул в миску, сгреб
бывшего министра за волосы и стал купать его в этой миске. Бог
знает, что на него накатило: может, Нан когда-то не подписал его
племяннику назначения, а может, это у него было в обычае.





ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой народу становится известно, что
варвары навели порчу на акции Восточной Компании.



Мир наш - вместилище непостоянства и игралище страстей, и часто
великие события происходят от ничтожных причин.

В то самое время, когда хозяйки ставили вторую опару для теста,
а комендант кормил Нана за волосы из миски, святой Лахут шел к
рынку в сопровождении бичующихся и толпы. На одном из
перекрестков он заметил трех черных псов, рывших лапами землю,
и, будучи человеком проницательным, воскликнул:

- Это божий знак! Третий день они здесь роют!

Мигом принесли лопаты, начали копать в поисках божьего знака, и
выкопали, к ужасу толпы, бамбуковую клетку с мертвой мангустой.
Зверька обрили, чем-то страшно искололи, и босили под землю
умирать. Люди заволновались от сострадания.

Один из спутников Лахута осмотрел клетку и закричал:

- Это похоже на работу мастера Имина Короткие Ушки!

Толпа побежала к Имину Короткие Ушки и потащила его за ногу в
реку, но тот завопил, что он ни в чем не виноват, и продает
таких клеток в неделю десять штук, и что на каждой клетке у него
есть номер, и он записывает номер и покупателя в кожаную книгу.
Посмотрели клетку и прочитали номер. Сличили запись в книге и
прочли, что клетка была продана сотнику-варвару по имени Радун.
Все оцепенели.

- Братцы, - закричал какой-то оборванец, - ведь варвары этой
мангустой навели порчу на наши акции: все три дня, пока мангуста
подыхала под перекрестком, курс падал.

Толпа пришла в ужас от этой новости.

Люди бросились к пятой управе и стали требовать Радуна. Шум
стоял такой, что, казалось, раскололись небо и земля. Радун ни в
чем не признавался, а в доказательство невиновности показал на
пять тысяч акций Восточной Компании, которые теперь стоили
меньше подписи казненного. Толпа озадачилась, и кое-кто
сообразил, что они вломились в казенную управу, что, по закону,
означает бунт.

- Братцы, - орал Радун, размахивая сертификатами, - это кто же
вас надоумил бунтовать против государя?

Толпа вытолкнула на середину Лахута.

- Вязать его, - распорядился Радун.

Лахута стали ловить за локти, а Радун подскочил к нему и заорал:



- Признавайся, кровяная морда, ты сам зарыл мангусту на
перекрестке, чтобы смутить народ!

Лахут со страшной силой отпихнул стражника и вскричал:

- Я, собака, верный подданный государя! А вы, варвары, этой
мангустой его извели!

- А кто же сидит во дворце? - обалдел сотник.

- Как кто? Оборотень!

- Да откуда ты знаешь?

- А во мне побывал дух мертвой мангусты!

Тут начались такие вопли, что, казалось, с мира содрали шкурку.
С Радуна сняли парчовую шубку и хотели было убить, но потом
передумали и отпустили. После этого наиболее благоразумные
отправились домой закрывать лавки, а наименее благоразумные
отправились с кольями в варварскую слободу, лавки грабить.



Шимана Двенадцатый молился с прочими людьми перед открытием
дневного заседания собора красных циновок, когда ему доложили о
происшествии в городской управе. Он спросил, можно ли арестовать
святого Лахута, и, услышав, что это нецелесообразно, произнес:

- Справедливее нам использовать этот случай для расправы с
врагами, чем врагам - для расправы с нами.

После этого он собрал глав двадцаток и сотен, числом семнадцать
человек и возвестил им, что настала эра торжестующего добра.
Согласно учению красных циновок, в мире существует три эры: эра
чистоты, когда еще не было ни добрых, ни злых, эра помутнения
чистоты, в которой добрые и злые живут вместе; и эра
торжествующего добра. В эру помутнения чистоты чистым людям
позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого, включая
своих сторонников, в том, что касается сущности учения. В эру
торжествующего добра чистые должны быть отделены от злых, а все
имущество злых - разделено меж добрыми. Заявление Шиманы о
наступлении эры торжествующего добра было, по правде говоря,
несколько неожиданным, потому что последнее время о ней редко
вспоминали, а на предыдущем соборе приняли указ, что
вышеупомянутая эра уже наступила внутри добрых душ, и более
нигде не наступит.

Тут же руководители двадцаток и их члены принялись действовать
по плану, разработанному для наступления эры торжествующего
добра.

Еще через час один из членов двадцатки, человек пожилой,
владелец пригородной кузни, прибежал в городскую управу и
потребовал свидания с префектом. Префект, хороший его знакомый,
полагая, что дело идет о финансовых делах, не терпящих
отлагательства, велел провести его в кабинет. Сектант
срывающимся от волнения голосом доложил, что только что собор
красных циновок принял очень важное решение.

- Какое же?

- Убить вас, - и с этими словами сектант всадил широкий нож
прямо в сердце начальнику города. Многие, впрочем, утверждали,
что особой заслуги сектанта тут не было, потому что ножи,
розданные в тот день убийцам, были наполнены особой живой силой
и могли убивать самостоятельно, так что не люди руководили
ножами, а ножи - людьми.



* * *



Деятельность всех правительств на свете исходит из убеждения,
что люди боятся наказания за поступки против правительства, и,
надо сказать, это убеждение большею частью справедливо. Однако
еще более, чем далекого наказания от незнакомых властей, человек
боится презрения, или неодобрения, или даже изрядных неудобств,
возникающих, если он нарушает правила того небольшого мирка:
семьи, улицы, цеха, квартала, который и составляет его ближнее
бытие. Точно также часто полагают, что восстают против
правительства люди смелые. Одиночки. Прозорливцы. Но увы,
бунтовщик не более прозорлив, нежели тот, кто в праздничной
драке рубит топором соседа: просто сбор налога или иная
несправедливость ударила бедному человеку в голову, а завтра он
проспится и явится в управу с повинной.

Словом, бунтовщик - это самый обыкновенный человек. Вот он сидит
дома, и греет у жаровни пятки, а жена крутит веретено и качает
колыбельку. Вдруг в дверь стучат, и приносят - недоплетенную
красную циновку. Он мог бы бросить циновку в жаровню или прийти
с ней к властям. Но власти далеко, а соседи по шестидворке,
принесшие циновку, близко.И он забывает о том, как его покарают
власти, и думает о том, как ему отомстят соседи. И вот он
поднимается, берет циновку, заплетает еще один ряд и стучит в
чужую дверь сам.

К вечеру все красные циновки принесли Шимане и старейшинам, и в
них было тридцать тысяч рядов.

К чему много слов?

К утру отряды мятежников захватили мосты через канал и Левый
Орх; захватили семь городских ворот и важнейшие управы. Парчовые
куртки все присоединились к повстанцам. Те, которые
сопротивлялись, были, как выяснилось впоследствии, не настоящие
парчовые куртки, а бесы в их обличье, вызванные Арфаррой.

Заняли городскую тюрьму и вытащили из нее бывшего министра
Мнадеса, стали считать этого человека и насчитали на него много
всякого воровства. Ему дали помолиться, а потом сбросили со
стены на крючья, и там он висел довольно долго, огрызаясь на
народ. Варвары из городской стражи, по обыкновению пьяные, были
убиты или обращены в бегство. Немногим более трети их сумело
бежать, укрылось за стенами Дворца и подняло тревогу.

Комендант варварской слободы Тун Железяка поднял тревогу, но,
взойдя на стену, увидел, что камнеметы и прочая оборонительная
снасть испорчены временем и жадными людьми, и сдался, утверждая,
что сам пострадал от кончины Восточной Компании и испортил
оборону из любви к народу. Его хотели арестовать, однако, за
неимением надежной тюрьмы, повесили. После этого в слободу
ворвались какие-то оборванцы и поступили с ней как нельзя хуже.

А через час после наступления эра торжествующего добра Шимана
прошел крытой дорогой в один из флигелей в глубине своего сада.
Там, в окружении нескольких девиц и кувшинов с вином сидел
человек, скорее раздетый, чем одетый, с крепким и красивым,
словно корень имбиря, телом, с большими серыми глазами и высоким
лбом: это был сбежавший начальник парчовых курток, Андарз.

- Вы не слишком пьяны? - спросил Шимана.

- А что? - откликнулся Андарз.

- Собор наш, - сказал Шимана, - сочиняет всеподданнейшую петицию
государю. Но как доставить ее во дворец? Почему бы вам не взять
его штурмом?

- Гм, - произнес Андарз и отпихнул от себя девицу, а глаза его
из светло-серых сделались почти голубыми, словно кто-то
раздернул в них шторки.



Было утро второго дня восстания, когда дверь камеры Нана
раскрылась: на пороге стоял Киссур. Нан лежал на подстилке.
Встать или приподнять голову он не счел нужным.

- Государь, - сказал Киссур, - ударил вас по лицу, и вы не
осмелились даже поднять руки, когда вас били. Я решил, что вы
трус. Теперь я слышу, что для того была другая причина. Так ли
это?

Нан молчал.

- В городе бунт, - сказал Киссур. - Чернь требует вашей свободы.
Арфарра не хочет вас казнить, но если чернь ворвется во дворец,
а это весьма возможно, то я непременно повешу вас. Поскольку я
слышал, что вы не трус, я надеюсь, что вам не понадобится
позорная смерть.

С этими словами Киссур вынул из рукава нож, а скорее, кинжал, со
вделанным в рукоять талисманом "рогатый дракон". Наклонился,
положил кинжал в ногах Нана и вышел вон.

Нан смотрел на кинжал. Глаза его сделались большие и задумчивые.
Киссур взял кинжал из тайника в дворцовом кабинете и отдал его
Нану, полагая, что павший фаворит очень привязан именно к этому
клинку, если хранил его рядом с важными бумагами, и что чужой
клинок так же неудобен человеку в последний миг жизн