н по
личному распоряжению первого министра. Думаю, хотят, чтоб он
сгинул бесследно, без государева ведома и суда. Он отшельник и
двадцать лет провел в горах Харайна. Но двадцать лет назад этого
человека звали араваном Арфаррой - нуждается ли это имя в
похвалах?

- Друг мой! Это самозванец - араван Арфарра мертв.

В кружевном гроте стало уже темно. Киссур помолчал, послушал,
как капает вода и шелестит листва.

- Я вам говорил два года назад, что моего отца звали Марбод
Белый Кречет. Я вам не говорил, однако, что убийцу моего отца
звали Арфарра-советник. Многие в Горном Варнарайне считают, что
я должен отомстить Арфарре. Я, однако, полагаю, что это не так,
и что это был скорее поединок, чем убийство. Так что, -
проговорил Киссур, - есть некоторые вещи, о которых я беседовал
с отшельником, и о которых ни один человек, кроме меня и
Арфарры, не мог знать.

- Почему же, - спросил упорно садовник, - вы не подали
ходатайства первому министру? И где вы были эти два года?

- Я доподлинно знаю, что господин министр приказал найти и убить
человека с моими приметами, - ответил Киссур, - и сначала я был
в лагере, а потом бежал.

- Бежали, узнав, что вас ищут, чтобы убить?

- Нет, искали меня еще до этого. Но начальник лагеря в это время
укрыл меня от очей министра. А потом случилась очень грязная
история. Этот начальник лагеря подговорил меня ограбить караван,
сказав, что это ворованные тюки, и что зерно из них можно
раздать голодающим крестьянам. Но оказалось, что караван
казен-ный, и снарядил его враг первого министра. Впрочем, в нем
было мало зерна, а были ткани и второстепенное, и еще трава
"волчья метелка", и половина всего этого должна была пойти
самому министру, а половина - на столичный рынок.

Тут ударил кожаный барабан у золотых стен, возвещая о закате
солнца. Вздрогнул каменный грот, а вслед за тем стали бить часы
на городской бирже, извещая о том, что кончается время
торговать.

- Однако, - смутился вдруг Киссур, - мне совестно говорить о
себе. Нынче много таких историй по всей ойкумене, даже камни
плачут кровавыми слезами. Завтра в зале Ста Полей представляют
доклады: но, думаю, не сыщется ни одного докладчика, который
осмелится раскрыть перед государем всю правду и пойти против
министра Нана.

Они сидели рука в руку, почти в темноте. Садовник помолчал и
спросил с некоторой насмешкой:

- А вы бы, - осмелились?

- Я - убийца без документов, - возразил Киссур, - кто же меня
пустит в залу Ста Полей?

Садовник положил руку на плечо Киссуру.

- Знаете, - сказал он медленно и заметно колеблясь, - я не
рассказал вам, почему я во дворце. Двоюродная сестра моя - в
государевых наложницах, а брат ее заведует курильницами и
треножниками для погребений. Он сейчас лежит больной, а между
тем во флигеле Осенних Слив умерла одна из фрейлин государевой
тетки: кто-то должен сидеть с покойницей наедине. Я уговорю
брата согласиться на подмену. Сегодняшнюю ночь вы проведете во
флигеле. У вас, стало быть, будет пропуск и платье дворцового
чиновника низшего ранга. В нем вы сможете явиться в залу Ста
Полей. Осмелюсь напомнить правило, вам, без сомнения, известное,
- государь Иршахчан установил в зале Ста Полей полную свободу.
Доклад может читать любой, кто взял в руки золотой гранат, и
никто не смеет прервать докладчика. Так что же?

Киссур вздохнул:

- Но когда все раскроется, какая кара постигнет вас!

- Это неважно, - живо перебил собеседник, - я не побоюсь кары,
если ее не побоитесь вы.

Киссур упал на колени и сжал его руку.

- Друг мой! - воскликнул он, - вы понимаете, на что идете? Вы,
может быть, думаете, случится чудо, спадут пелены с глаз
взяточников, оживут статуи? Увы, друг мой, наши имена разве что
промелькнут в примечаниях к Небесной Книге. Мы всего лишь умрем,
и не ради спасения империи, а просто потому, что должен же
кто-то сказать "нет" -негодяю!

Они вышли из грота. Небо было вышито ослепительными созвездиями.
Тысячи цветов струили дивный аромат; хрустальные фонари
соперничали в своем хрупком великолепии с лунами. Садовник
провел Киссура лукавыми дорожками к запретным женским покоям,
схоронил его в кустах, ушел куда-то на два часа, вернулся с
платьем и пропуском и отвел во флигель покойнице. Даже часы
принес: оказывается, подражая министру, теперь все придворные
носили на поясе часы. Не забыл он и еще кое-что: бумагу и
тушечницу! Киссур обнял его на прощание. Садовник мягко
высвободился из его объятий и спросил:

- Остается одно, но самое важное. Министр работал над докладом
дни и ночи, сотни людей помогали ему. Сумеете ли вы за одну ночь
сочинить нечто безусловно-достойное?

Киссур усмехнулся.

- Я шел из Харайна в столицу. Я слышал, как заболоченные озера и
красные поля сочиняли доклад государю, я видел, как плачут небо
и земля, трава и деревья, люди и камни. Я слышал - и запоминал.
Это господину Нану надобно сочинять доклад, - мне достаточно
пересказать то, что сочинили за меня небо и земля, трава и
деревья, люди и камни, то, что им известно тысячи лет.



* * *



Лукавый садовник был прав, уверяя, что первый министр сидел над
докладом день и ночь.

О, доклад перед лицом государя! Строки Небесной Книги, жемчужины
слов на нитях мудрости. Идеальный доклад подобен стиху: в каждом
слове - тысяча смыслов, в каждой фразе - тысяча оттенков.

Вот, например, скромное замечание, что для блага страны
благоразумная ограниченность подданных, твердо уверенных в
имуществе, полезнее вольномыслия, бездумно подвергающего критике
любые устои. Цитата безукоризненная, взята из трактата
Веспшанки. Но в том-то и дело, что Веспшанка цитировал автора из
городской республики, только слово "граждане" поменял на слово
"подданные". Гм... Это что ж, стало быть, первому министру все
равно, какой в государстве образ правления, важно только, чтоб
было благоразумие, а не вольномыслие? Или это просто уступка
"красным циновкам?".

Да право, есть ли у господина министра какие-нибудь убеждения?
Планы? Система?

- Я, ничтожный, не умею строить для людей больших планов, - не
раз говаривал господин министр, - я, однако, хочу, чтобы каждому
человеку было позволено строить свои маленькие планы.

Лукавил, как всегда...

Ну, одно-то убеждение у господина министра было: он был убежден
в том, что власть должна принадежать ему, - а не какому-нибудь
Чаренике с круглыми пальцами... И уж конечно, не куче
горшечников и ткачей с пустыми глазами. И за это свое заветное
убеждение, не высказываемое вслух, господин Нан был готов
перегрызть горло кому угодно.



Итак, господин Нан перелистал свой доклад. Доклад сей, по мнению
его друзей, доказывал, что мы живем в наилучшем из возможных
миров и сам являл собой образ совершенства. Тем не менее образ
совершенства существовал в двух различных вариантах.

Вариант из четырех глав показывал, что мы живем в наилучшем из
возможных миров и мало трактовал о недостатках. Вариант из пяти
глав опять-таки показывал, что мы живем в наилучшем из возможных
миров, но очень много трактовал о недостатках и их виновнике,
господине Мнадесе и дворцовых чиновниках.

Кроме того, был отдельный доклад министра полиции, члена
Государственного Совета Андарза. Читавшим этот доклад было ясно,
что по его оглашении Мнадес будет немедленно арестован. Ибо
несмотря на то, что господин Мнадес стал поощрять
подведомственных ему чиновников одеваться с соблюдением
традиций, все же главный распорядитель дворца был лично замешан
в такие вещи, что, - чересчур! Травка "волчья метелка" - это вам
не красная вода... К тому же господин Мнадес в последнее время
возымел страсть к созданиям из числа тех, что не упоминаются в
государственном кодексе о наказаниях, дабы не признавать их
существования, - а государь этого до крайности не любил. Вообще
господин Нан предпочитал арестовывать людей за грехи с
мальчиками и девочками, а не за взятки или махинации. Ведь
обвинение в махинациях, разматываясь, как по цепочке, тянет за
собой десятки полезных людей, а обвинение в скотских забавах не
губит никого, кроме обвиняемого.

Так что ближайшие друзья Нана, видевшие доклад, прямо-таки
содрогались от возмущения, а также оттого, что Нан сумел все,
сказанное в докладе, доказать. Ибо, без сомнения, все они были
всеми тремя составными частями своего существа, как-то: духом,
телом и удостоверением о занимаемой должности - преданы
господину Нану. Но все они знали, что у господина Нана есть
кабинет. В кабинете - шкаф, в шкафу - сейф, в сейфе - папка, в
папке бумаги, в бумагах - их собственная смерть в виде донесений
и фактов, не уступающих фактам о господине Мнадесе.

Итак, господин Нан сидел в своем кабинете, когда еле слышно
вздрогнули стекла: часы на башне у биржи извещали, что кончается
время торговать. Через пять минут вошел один из секретарей с
бумагами на серебряном подносе. Сверху лежали биржевые отчеты.
Утром, при открытии, бумаги Восточной Компании стоили двести
пятьдесят. В полдень - двести пятьдесят пять. К вечеру поднялись
еще на четыре пункта.

- Великий Вей, они сошли с ума, - сказал первый министр и, по
рассеянности, видимо, положил лист в яшмовую папку с донесеними
о городе Нахуне, где объявился лис о десяти хвостах, шайка
"бичующихся" и состояние, близкое к недовольству.

- Осмелюсь заметить, - молвил секретарь, - когда народ сходит с
ума, покупая на бирже, это лучше, чем когда народ сходит с ума,
устраивая бунт.

Господин Нан хотел сказать, что, когда народ сходит с ума, это
все равно кончится скверно, но промолчал и вместо этого
произнес:

- Государь приказал сократить всех дворцовых чиновников, так что
нет надобности в докладах, порочащих Мнадеса. Ибо отставка
господина Мнадеса предпочтительнее казни по двум причинам.
Во-первых - всякая казнь неприятно нарушает атмосферу доверия. А
во-вторых, в больших сановниках народ видит, знаете ли, что-то
божественное. А я этого не желаю. И бывает, что богам рубят
головы, однако не бывает, чтобы боги выходили в отставку. Это
очень важно, - чтобы высшие чиновники могли бы беспрепятственно
подавать в отставку.

Через кабинет шли посетители, приемная пестрела подарками и
карточками. Обед Нан разделил с министром финансов Чареникой и
министром полиции Андарзом. Господин Андарз очень хотел
прочитать свой доклад, и не раз в течение ужина вздыхал и
говорил, что это мерзость, если Мнадес так и уйдет в отставку, и
его коллекция ламасских ваз так и останется при нем. Говорили
так же о памфлетах о народовластии: почему-то памфлеты эти
становились все популярнее, хотя их арестовывали много резвее,
чем памфлет о "ста вазах", и хотя они были гораздо хуже
написаны. Господин Нан указал, что общественное мнение было
нужно ему, чтобы покончить с Мнадесом, а теперь, когда Мнадес
уйдет в отставку, общественное мнение ему уже ни к чему.
Чареника, боявшийся, что после Мнадеса Нан примется за него,
вздохнул с облегчением, а Андарз тут же заполнил в уме два-три
ордера на арест.



После обеда господин министр прошел на женскую половину. Там, в
розовой комнате, плясало заходящее солнце, а в резной колыбельке
лежал розовый сверток, - его сын - и сладко причмокивал губами.

- Агу-агу, - сказал министр и показал сыну буку.

Сверток забулькал в ответ.

Нан схватил ребеночка на руки и стал гулькать с ним и курлыкать,
и так он курлыкал гораздо дольше, чем мы об этом расказываем, ну
совершенно как обычный смертный.



Вечером, несмотря на всю видимость удачи, господина Нана вдруг
стало одолевать беспокойство. Оно все росло и росло. Миинистра
охватил легкий озноб. Что-то страшное повисло перед глазами.
"Переутомился" - подумал Нан.

Нан протер глаза и решил еще раз посетить государя, но тут к
господину министру явился главный распорядитель дворца Мнадес.
Нан разделил с посетителем легкий ужин. Господин Мнадес принес с
собой прошение об отставке. Нан участливо справился о причине.
Госсподин Мнадес стал долго говорить о своих ничтожных талантах.
Нан вежливо сказал:

- Отставка эта причинит невозвратимый ущерб государству.

Мнадес настаивал. Нан всплескивал руками и не соглашался.
Мнадес, вспотев от страха и думая, что Нан хочет не отставки, а
казни, зажмурил глаза и сказал, что он намерен постричься в
монахи и в знак отрешения от мирской суеты хочет подарить свою
коллекцию ваз господину Андарзу, - так что и эту проблему Нан
решил. Тогда Нан нехотя согласился на то, чтоб Мнадес завтра
подал государю просьбу об отставке. Мнадес ушел, сознавая, что
одержал величайшую в своей жизни победу, ибо сам никогда бы не
согласился отправить в отставку того, кого имеешь все
возможности казнить.



Ночь, глубокая ночь опустилась на город. Все честные люди спали,
как предписал государь Иршахчан. Горели лишь везды на небе,
горели свечки воров и плошки сектантов, горели горны алхимиков и
нетленный огонь в зале Ста Полей.

Господин министр не спал. Какое-то странное беспокойство
исподволь овладевало им. Министр взглянул на свои руки: они
дрожали. Отчего? Непонятно.

Неужели Восточная Компания?

Бог знает почему, а только акции компании Восточных Земель
совершенно покорили народное воображение. Компания была
образована около полугода назад, и пятьдесят один процент
капитала принадлежал государству, а сорок девять ходило в
свободной продаже. Все знали, что в акционерах и директорах
компании сидят большие лица, - тот же министр финансов Чареника.
Особых доходов у компании пока не было, - так, имели не хуже
других приближенных к власти. Однако указ императора отдавал под
управление компании все восточные земли, какие она завоюет, и
рынок как-то пронюхал, что на деньги компании будут построены
корабли и набраны войска, и что во главе этих войск станет
Андарз, которого народ не зря считал не только первым
взяточником, но и лучшим полководцем империи. Когда-то господин
Андарз с войском уже побывал в тех краях, но был отозван и
браним за самостоятельность: народ хорошо помнил, как,
вернувшись, Андарз на три года вперед уплатил налоги за все цеха
столицы.

Нан вздохнул. Конечно, обеспечением проклятых бумаг были земли,
которые еще только предстояло завоевать!

Однако Нан, по хорошо известным ему причинам, не сомневался, что
Андарз эти земли - завоюет. И тогда даже те, кто купил акции по
самому высокому курсу что-то за них получат. Получат не так
много, как мечтается лавочнику, все равно половину украдет
Андарз, - но аферой это назвать будет нельзя. Нет, не это
тревожило Нана...

Министр перебрал в уме все эпизоды встречи с Мнадесом и решил,
что беспокойство оттого, что Мнадес лгал. Да: несомненно лгал,
завтра, в зале Ста Полей, он расставит Нану ловушку. Нан
осклабился. Все ловушки были предусмотрены. Самое лучшее - иметь
план и не иметь его.

Нан стукнул в медную тарелочку.

- Чаю и бумаг! - сказал он вошедшему чиновнику. - Тех, об
инисской контрабанде. Черт знает что делают!



* * *



Утром, в час, назначенный для подачи доклада, сто дворцовых
чиновников и триста чиновников государственных пришли в залу Ста
Полей и заняли подобающие рангу места.

Они увидели залу, подобную раю, в которой перекликались яшмовые
птицы и кивали головами звери, усыпанные всеми пятнадцатью
видами драгоценностей. Четыре двери, по числу видов поощрений,
вело в залу Ста Полей. Сто колонн, по числу видов наказаний,
поддерживало небесный свод, а между колоннами ходило золотое
солнце на бронзовой петле, и колонны были столь огромны, что от
одной колонны до другой лежал один дневной переход солнца.

Тут зазвучала музыка и вошел государь в белых нешитых одеждах и
в белой маске мангусты. В одной руке у него было бронзовое
зеркало власти, в другой - длинный бич наказания. "Распуститесь"
- промолвил государь, и тут же на Золотом Дереве распустились
рубиновые цветы. "Созрейте" - молвил государь Варназд, - и
дерево покрылось золотыми гранатами. Звери принялись танцевать,
а чиновники упали на колени, - много ли, мало взять слов,
красоту этого не опишешь!

Совершили молитвы и возлияния, спросили одобрения богов, и вышло
так, что боги одобрили происходящее. Государь лично сорвал
золотой гранат и положил его на подушку у алтаря государя
Иршахчана. Объявили, что желающий сказать слово должен брать
золотой гранат.

Люди вытянули шеи. Первый министр повернул голову и стал глядеть
на господина Мнадеса. По вчерашнему уговору, Мнадес должен был
взять в руки гранат и просить об отставке. Но старик отчего-то
медлил. Слезы навернулись на его глазах, - может быть, от обилия
бликов и света? "Что задумал этот негодяй?" - мелькнуло опять в
голове Нана. Мгновения шли: Мнадес плакал.

В этот самый миг, оттолкнув других, к алтарю подошел юноша в
платье дворцового чиновника низшего ранга, с лицом белым, как
камфара и с холодными голубыми глазами. Он вцепился в золотой
гранат и сказал:

- Государь! Дозвольте докладывать!

"Откуда это?" - зашептались кругом. А Киссур уже кланялся
государю.

Киссур провел бессонную ночь наедине с покойницей. Он не раз в
мечтах произносил свой доклад, и теперь, казалось, ему надо было
лишь перебелить его, однако первую ночную стражу он просидел
впустую. Он сначала думал, что его смущает покойница, - но та
лежала смирно. Тогда Киссур вышел из флигеля и увидел на земле,
напротив двери, огромного белого кота, и подумал, что это первый
министр или его соглядатай. Киссур прошептал заговор и метко
швырнул в кота камнем. Тот вспискнул и пропал. Наваждение
исчезло, Киссур сел на циновку и к утру перебелил доклад.
Впрочем, он собирался говорить не по-писаному.

Киссур огляделся. Резное небо. Квадраты полей. Сотни лиц. Дым
выходит из курильниц, между зеркалами и дымом бродят туманные
призраки. Стоит аметистовый трон, - правой ножкой на синем
квадрате, называемым "небо", левой ножкой на черном квадрате,
называемым "земля", так что тот, кто сидит на троне, одной ногой
попирает землю, а другой - небо, а над спинкою трона горит
золотое солнце и две луны, так что тот, кто сидит на троне,
касается головой солнца и лун.

На ступенях аметистового трона - первый министр. Вот он каков!
Немногим больше тридцати, но кожа желтовата и мешки под глазами.
Строен, среднего роста; нехорошие карие глаза; густые брови
загнуты, как ласточкино крыло; красивые жадные губы и подбородок
скобкой. Кого-то он напомнил смутно.

- Нынче, - сказал Киссур, - боги ушли из мира, оборотни
наводнили его. Чиновники захватывают земли, обманом понуждают
крестьян усыновлять их. Действия их несвоевременны, одежды -
вызывающи. Чиновники присваивают законы, богачи присваивают
труд. Ступени храма справедливости заросли травой, ворота торжищ
широко распахнуты. В столице отменили стену между Верхним и
Нижним городом, зато воздвигли другую, невидимую. Проходит эта
невидимая стена в пятидесяти шагах от оптовой пристани. По одну
сторону невидимой стены мера риса стоит три гроша, но покупающий
должен купить не меньше десяти тысяч мер. А по другую сторону
стены мера риса стоит семь грошей!

Что же происходит?

Тот, у кого есть деньги купить десять тысяч мер, покупает их и
тут же, в пятидесяти шагах, перепродает тем, у кого не хватает
денег на ежедневную похлебку.

Говорят, что цена товара возрастает от вложенного в него труда.
Пусть-ка первый министр объяснит, отчего возрастает цена риса на
оптовой пристани!

Государь! Я проходил через селения на пути сюда! Женщины сидели
на ветхих порогах и плели кружева пальцами, вывернутыми вверх от
работы. Они прерывались лишь для того, чтобы откусить черствую
лепешку. Откусят - и опять плетут. Но кружева эти, еще не
сплетенные, уже не принадлежали тем, кто их плел! Богач по имени
Айцар выдал женщинам, по весу, нити, и по весу же собирал
кружева. И за труд он уже заплатил ровно столько, чтобы женщинам
хватало откусить лепешку.

Но кружевницам еще повезло! Я видел толпы людей на дорогах: тела
их были черны от голода, души их были мутны от гнева. Раньше они
кормились, выделывая ткани, как их отцы и деды. А