стал ждать.

Человека, пришедшего к Шавашу, на самом деле звали Свен
Бьернссон. Уроженец одной из первых земных колоний на планете
Кассина, выпускник Третьего Технологического на Гере, нашумевший
своими работами на стыке топологии и физики, ("поверхности
Бьернссона" существенно прояснили топологический механизм
гиперпространственного перехода), - Бьернссон в свое время одним
из первых ознакомился с результатами экспедиции Ванвейлена в
этот отсталый мир в дальнем уголке галактики и поднял крик о
необходимости исследования и изучения таинственного объекта,
который невежественные туземцы почитают под именем Желтого Ира.
Миром за стенами монастыря Бьернссон до недавних пор не
интересовался соверешенно. Да вот хотя бы - есть все-таки в этой
безумной стране частная собственность или нет - даже и на такой
фундаментальный вопрос Бьернссон не мог ответить. Хотел вот
спросить Стрейтона...

Интересуясь только Желтым Иром, Бьернссон не очень разобрался в
том, что делал Нан в провинции, едва заметил разгром варваров,
смерть аравана и смерть наместника - словом, все, о чем
рассказано в предыдушей книге. Он усвоил только одно: что его
коллега, Лоуренс, устрашившись исследований, отдававших
чертовщиной, мистикой и девятым - от опыта - доказательством
бытия Божия, сделал следующее: взял кота, - ах, как хорошо
Бьернссон теперь помнил этого проклятого, серого с проседью
кота, пустил кота в алтарь, где покоилась, в виде шара,
божественная субстанция. После этого, по непроверенным
сведениям, божественная субстанция для удобства кота приняла
облик мыши, и кот ее сожрал. Засим Лоуренс запихал кота в
портфель и полетел в далекий остров в северном океане, а по
дороге утопил кота в кратере морского вулкана.

Бьернссон знал, что скоро их, ученых, воротят на Землю,
монастырь пропадет; попросился у отца-настоятеля, старенького
вейца, идти вместе в столицу, а в столице попросился в мир.

Бьернссон ждал полчаса. Шаваш вернулся, улыбаясь, протянул
Бьернсону бумаги:

- Тут, увы, еще некоторые формальности. Мне нужно несколько
часов. Я почту за честь навестить вечером монастырь и отдать вам
документы.

Шаваш стоял вполоборота к окну: в золотистых его глазах
отражались облака и далекие шпили управ. Бьернссону вдруг стало
ужасно неловко. Он понял, что, в сущности, обманывает этого
славного мальчика. А вся галактика - обманывает вейцев.
Посмотрим, приглядимся, а там уж и поможем... Четверть века уже
смотрят: четверть века с тех пор, как Ванвейлен грохнулся об эту
планету и так глупо, так непростительно себя повел! Чушь! Просто
где-то в городе, полагающем себя настоящим Небесным Городом,
бизнесмены и политики смертельно испугались тех непредсказуемых
изменений, которые внесет в хрупкое международное равновесие, и
так подтачиваемое диктаторами и хапугами всех мастей, эта
страна, с ее невостребованными залежами, с ее трудолюбием.
"Четверть века отговорок - подумал Бьернссон, - и с каждым годом
наша вина все тяжелее. Жертвы эпидемий, наводнений..."

Бьернссон очнулся. Шаваш, улыбаясь, протягивал ему бумаги.

- Жить вам будет негде. Если вы сочтете возможным перебеливать
некоторые справки, я бы постарался предоставить вам комнату при
управе...

- Послушайте, Шаваш, - хрипло сказал Бьернссон. Я...

Физик остановился. Молодой чиновник, с длинными завитыми
волосами, в желтом бархатном кафтане, шитом узлами и листьями,
предупредительно глядел на него.

- Вы, - вежливо повторил Шаваш.

"Бог мой, ну что я ему скажу, этому мальчику, - подумал физик.
Он меня за сумасшедшего примет. Бывали уже такие случаи."

- Я вам очень благодарен, - сказал Бьернссон.



Свен Бьернссон вышел из кабинета Шаваша и зашагал по увитой
зеленью галерее, щурясь и вспоминая лицо Шаваша. "Какой славный
мальчик, - подумал он. Притом, слухи о здешней бюрократиии
сильно преувеличены. Как легко он согласился. Хорошо, что я не
застал Стрейтона, - Стрейтон, вероятно, упрямился бы дольше".

Через два часа Бьернссон предстал перед настоятелем, старым
вейцем, и сообщил, что гражданские власти не стали чинить ему
никаких препятствий.

- Очень хорошо, сын мой, - сказал настоятель, и посмотрел
куда-то в сторону. Бьернссон тоже скосил глаза в сторону и вдруг
увидел, что настоятель смотрит на седого с проседью кота, того
самого кота, которому Лоуренс скормил божественную субстанцию.

- Мяу, - ласково сказал кот и пошел навстречу Бьернссону.

Все вейские слова вылетели из головы физика.

- Во имя отца и сына, - с ужасом сказал он, поднял руку и
перекрестил кота. Немыслимое животное не сгинуло, а Бьернссон
упал на пол и потерял сознание. Настоятель, старый монах, взял
кота на руки и долго глядел на упавшего человека. Глаза его из
серых почему-то стали цвета расплавленного золота.

- Отец Нишен, - произнес наконец настоятель, обращаясь к другому
монаху-вейцу, - когда придет этот чиновник, Шаваш, известите
его, пожалуйста, что в документах больше нет надобности.



* * *



Когда с государя сняли мешок, он обнаружил, что лежит посереди
мощеного двора: над ним, пританцовывая, хохотал Харрада, и
высоко вверху, на галерее второго этажа, в руках его слуг и
товарищей пылали факелы, и свет их, мешаясь со светом луны,
плясал на красных лаковых столбах и оскалившихся драконьими
мордами балках.

- Ну, мерзавцы, - пнул Харрада государя, - теперь говорите, кто
вы такие и чего залезли в мой дом.

- Позови стражу! - закричал Варназд.

Харрада расхохотался.

- Зачем? У тебя лопуха нет, у того - поддельный. Кто вас
хватится - коза в родном огороде?

Новый знакомец государя, притороченный к бронзовой решетке,
молча и злобно дергался, пытаясь высвободить руки. Харрада
повернулся к нему и высунул от удовольствия розовый язык.

- Как тебя зовут по-настоящему? - спросил он.

- Это все, - за то, что я оскорбил твоего дружка?

- Не дружка, а подружку, - хихикнул Харрада.

Новый знакомый сплюнул от отвращения. Харрада вздыбился и
заорал, чтобы ему подали плетку. Расак испугался. Он знал, что
Харрада уже не раз убивал вот так людей, и боялся, что, если
убивать людей, это когда-нибудь кончится плохо. Расак подошел к
Харраде, пошарил по нему руками и запрокинул голову:

- Рада, - сказал он, - пойдем. Эти двое подождут.

Глаза Харрады стали млеть; он и Расак ушли, а обоих юношей
отволокли в какой-то сарай и привязали к прокопченным столбам.



В сарае было темно и страшно. Слезы душили государя. Воображению
его доселе рисовалось - он называет себя, все падают на колени.
Государь был умным юношей, и понимал, что Харрада сочтет его
безумным, но на всякий случай тут же прикончит. "Весь мой народ,
- подумал государь, - состоит либо из обиженных, который никто
не защищает, либо из обидчиков, которым никто не препятствует".

- Как ты мог, - с упреком сказал государь новому знакомому, -
решиться на грабеж?

Тот молча пытел, пытаясь выдернуть столб. С крыши летели
соломенные хлопья. Прошел час. Юноша выдохся и затих.

- Как ты думаешь, - сказал Варназд, - он нас отпустит?

- Отпустит, - сказал новый знакомый, - поплюет в рожу и отпустит
на тот свет.

- Как тебя все-таки зовут и что ты натворил?

Юноша помолчал в темноте и потом сказал:

- Меня зовут Кешьярта, а мать называет меня Киссур. Я родом из
Горного Варнарайна. Это самый конец ойкумены, если не считать
западных островов за морем, оставленных по приказу государя
Аттаха.

- Это сказка, - перебил вдруг государь.

- Это не совсем сказка, - возразил Киссур, - потому что двадцать
пять лет назад в Варнарайн, который был тогда не провинцией, а
самостоятельным королевством, приплыл корабль из Западных
Земель. Многие считали, что это предвещает несчастье, и,
действительно, через полгода наш король признал себя вассалом
империи; кончилось имя Киссур и началось имя Кешьярта. Один
человек с корабля, его звали довольно странно - Клайд Ванвейлен
- этому сильно помог.

Киссур замолчал. Государь вдруг заметил за ним, в темноте,
несколько любопытных крысиных глаз. Государь сообразил, что
перед ним один из тех, кого его мать называла "знатными
варнарайнскими волчатами".

- Государыня Касия, - продолжал Киссур, - проявила милосердие и
не рубила голов тем, кто этого не хотел. Детей знати забирали в
столицу. Я с двенадцати лет учился в лицее Белого Бужвы. Я
всегда желал увидеть Западные Земли, подал доклад, даже чертежи
кораблей разыскал - не разрешили. Тогда я отпросился на родину,
взял людей и лодку и поплыл. Через месяц, действительно,
приплыли в Западную Ламассу. Город пуст, разрушен, одни дикари
орут на птичьем языке.

Откуда взялся этот корабль четверть века назад?

Когда я вернулся в столицу, меня арестовали, сказали, что я
нарушил запрет на плавания. А потом пришел человек от первого
министра и объяснил: "Все знают, что Западная Ламасса ломится от
кладов, потому что когда жители уезжали, они не знали, что не
вернутся, зато знали, что на том берегу золото конфискуют. А ты
золота привез очень мало, стало быть, украл. Поделишься -
выпустим, нет - напишем, что готовил золото для восстания". А
его нету в Ламассе, золота. По-моему, дикари разорили клады. Мы
убили немножко дикарей: а золота все равно нет. Меня приговорили
к клеймению и каменоломням. Я, однако, бежал.

Варназд, в темноте, покраснел до кончиков ушей.

- Погоди, - сказал он, - к клеймению! Но ведь на таком указе
должна стоять подпись императора!

- При чем здесь император, - сказал Киссур, - это министр
виноват.

- Погоди, - заупрямился государь Варназд, - если государь
подписал указ, не читая - значит, он бездельник, а если прочел и
послал на каторгу человека, который первым за триста лет поплыл
за море - так он негодяй.

Киссур молчал.

- Скажи мне, Кешьярта, честно, - продолжал государь, - что ты
думаешь о государе?

Киссур молчал.

- Неужели ты им доволен?

- Друг мой, - проговорил Киссур. Вот если бы нас тут было не
двое, а трое, и один бы ушел, а мы бы принялись судачить о нем и
поносить его в его отсутствие, как бы это называлось?

- Это бы называлось - сплетня.

- Так вот, друг мой. Мне, может быть, и есть что сказать
императору. Только говорить такие вещи за глаза - это много
хуже, чем злословить. Потому что через слово, сказанное в лицо
государю, можно и головы лишиться, и мир изменить; а если
сплетничать о государе за глаза, то от этого ничего, кроме
дурного, для страны не бывает.

Тут Киссур поднатужился и вытянул столб из половицы, как
морковку из земли. Сарай крякнул. Киссур соскоблил с себя
веревки, словно гнилые тыквенные плети, и вынул из сапога
длинный кинжал. У кинжала была голова птицы кобчик и четыре
яшмовых глаза. Посереди двуострого лезвия шел желобок для стока
крови. Киссур разрезал на товарище веревки и сказал:

- Вот этим кинжалом шпионы империи убили моего отца в тот самый
день, когда последний король Варанарайна признал себя вассалом
империи.

Юноши прокопали в крыше дыру, вылезли, перемахнули через стену
усадьбы и побежали через развалины монастыря к берегу. И тут, у
поворота дорожки, у старого тополя со страшными язвами рака на
серебристой коре, Варназд вдруг увидел человека. Тот был выше
государя Варназда и выше государя Иршахчана. На нем был зеленый
шелковый паллий монаха-шакуника, и плащ цвета облаков и туманов,
затканный золотыми звездами. Глаза у него были как два золотых
котла.

- Щенок Касии, - сказал человек, - это тебе за меня и за моих
друзей.

Человек взмахнул плащом, плащ взлетел вышел тополей и облаков,
золотые звезды посыпались тополиным пухом. Государь вскрикнул и
схватился за горло: астма!



Очнувшись, государь обнаружил, что лежит под позолоченной чашей,
украшенной мерцающими плодами и славословиями государю, и вода
из этой чаши течет ему за шиворот, а оттуда - в канавку. Четверо
парней растянули на земле Киссура, словно шкуру для просушки.
Лицо Киссура было залито кровью, и губы у него были словно у
освежеванного хорька. Куда-то в кусты за ноги волокли мертвого
слугу.

- Что же ты не бросил этого припадочного, - спрашивал Харрада у
Киссура, - ты бы успел бежать!

Киссур не отвечал. Харрада схватил у слуги лук, намотал волосы
Киссура на конец лука и стал тыкать его лицом в сточную канаву.

- Собака, - закричал Киссур, выплевывая вонючий песок, -
когда-нибудь государь узнает всю правду и покарает продажных
тварей!

Вокруг засмеялись. А Харрада присел на корточки, словно от
ужаса, и вдруг заорал, выкатив глазки:

- Ба! - я сам буду государем! Разве мало первых министров
садилось на трон? Отец говорил мне: из этого Варназда такой же
государь, как из мухи - жаркое! Он даже не читает до конца
указов, которые подписывает!

Харрада был, конечно, сильно пьян: как можно говорить такое даже
в шутку?

- Позови стражу! - закричал государь.

- Ва! - сказал Харрада. Вы слышали: этот вор залез в мой дом, а
когда его поймали, стал говорить, будто первый министр
непочтителен к государю.

Государь в ужасе закрыл глаза. Все вокруг: и ночной сад, и
пьяный хохот, и эта ваза, украшенная его личными вензелями, и
холодная земля и вода, казались ему жутким сном. Вот сейчас
господин Нан разбудит его и все уладит, стоит только открыть
глаза.

Государь открыл глаза. На краю лужайки стоял Нан, одетый
отчего-то в полосатую куртку слуги первого министра. Нан
совершил восьмичленный поклон и сказал:

- Господин Харрада! Ваш отец узнал, что сегодня ночью вы
познакомились с двумя молодыми людьми. Полагаю, это они? У того,
в зеленом кафтане, на подкладке должна быть метка: желто-серый
трилистник.

Кто-то задрал полу: метка, действительно, была.

- Ваш отец требует этих людей к себе.

Харрада глядел, набычась. Он был пьян и не помнил этого человека
среди доверенных лиц отца.

- А зачем они отцу?

- Не знаю, господин, - ответил Нан, - думаю, ни за чем хорошим.

Начался спор: отпускать негодяев или не отпускать? Расак, юноша
рассудительный, тихонько говорил Харраде о гневе отца. Пленников
отвели в беседку. Время шло. Руки Нана были холодны от пота.
Доселе им не встретилось ни одного знакомого. И, самое
нехорошее, - переодеваясь полчаса назад в кафтан кстати
подвернувшегося слуги, Нан заметил, что то ли обронил свой
рогатый нож с лазером, то ли утопил.

Наконец пленников свели к пристани. У пристани стояла лодка: из
нее выбирался человек в синем с золотом платье. Нан побледнел.

- О, - сказал Расак, - господин министр сам изволил...

Первый министр дико глянул: он мгновенно узнал и Нана и
государя.

- Убейте их, - закричал он.

В ту же секунду Нан прыгнул с обрыва тропинки, и кинжал,
позаимствованный им у слуги вместе с платьем, оказался у горла
первого министра. Ишнайя только заводил ошарашенные глаза.

- Эй, как тебя, - Харрада! - закричал Нан. Эти двое - мои
товарищи! Я честный вор и не люблю резать людей, но я убью даже
государя, не то что этого сморчка, если ты тронешь моих друзей.

Харрада дал знак отпустить обоих юношей. Все четверо забрались в
в лодку. Нан крикнул, что оставит Ишнайю на том берегу, и
потребовал, чтобы гости побросали в лодку кое-какое золотишко.
Все поразились нахальству вора.

Ишнайя обмяк в руках Нана. Это был человек тучный, заплывший
жиром: нож под горлом мешал ему говорить. Киссур, ни слова ни
говоря, схватил весла, лодка помчалась стрелой. Варназд
истерически всхлипывал. Лодка подошла к северному углу дворца.
Нан закричал, чтобы открыли ворота. Киссур сложил весла,
насмешливо поклонился и кинулся в воду. Государь всплеснул
руками и потерял сознание.



Белая бахрома рассвета уже оторочила черное покрывало ночи:
человек, которого мать называла Киссур, вылез на берег в том же
месте, где и первый раз. Он дошел до старого тополя и позвал
снова:

- Господин Даттам!

Тишина.

- Господин Даттам!, - сказал Киссур. - Если ты боишься меня
испугать, то мне уже приходилось драться с покойниками. А если
ты боишься, что я буду мстить за отца, - ты не думай, я знаю,
что не ты его убил, а чиновник по имени Арфарра и заморский
купец по имени Клайд Ванвейлен. Но я знаю, что там не обошлось
без магии, и что это, наверное, была магия храма.

- Даттам! - продолжал Киссур. Я сегодня молился государю
Иршахчану, чтобы он дал мне возможность поговорить с государем
Варназдом и рассказать то, что я думаю про этих заморских
торговцев. Но я вижу, что истинные боги нынче ничего не могут
поделать. Даттам! Я готов продать душу тебе и Шакунику - помоги
мне отомстить за отца! Я клянусь - я разыщу человека по имени
Клайд Ванвейлен, даже если мне придется ради этого залезть под
землю или на небо!

Но человек, или нечеловек в зеленом паллии, затканном золотыми
ветвями и пчелами, либо не слышал слов полуварвара, либо не
хотел ему показываться.

Киссур усмехнулся и пошел прочь.

На этот раз усадьба была освещена, на пристани копошились слуги
с факелами. Из дворцовой кухни шел дым, похожий в лунном свете
на хвост быка, поднятый перед дракой. Киссур запрыгнул на стену
и увидел, что слуги тащат подносы с едой в длинную беседку из
розового камня.

Киссур скатился со стены, подобрался к кухне, провертел дырочку
в оконной бумаге и стал смотреть. Посмотрев, он отошел и встал
за широким платаном. Вскоре на дорожке показался слуга с
подносом в руках, в белой атласной куртке, лиловых штанах и
лиловом поясе. За поясом у слуги был меч. Киссур выступил из-за
дерева, взял поднос и поставил его на землю. Выпрямляясь, он
схватил слугу за ноги и ударил слугой о корни платана.Человек
вспискнул и помер. Киссур переоделся в лиловые штаны и белую
куртку, взял серебряный поднос с гусем, положил на поднос меч и
пошел. Меч этот Киссуру не понравился. Это был вейский меч,
придуманный для простолюдина, а не для всадника. Он не вел за
собой руки, и не рубил, а колол. Судя по глупой большой гарде,
похожей на корзинку для фруктов, кузнец больше думал об удобстве
защищаться, чем об удобстве убивать.

Прошло столько времени, сколько нужно, чтобы оперить стрелу -
Киссур вошел в тускло освещенную залу. Харрада и четырнадцать
его товарищей сидели вокруг столика на подушках, и обсуждали,
скоро ли поймают воров.

- Чего-то ты замешкался с гусем, - проворчал Харрада, - Надо
тебя выпороть.

- Напротив, - приглушенно возразил Киссур, - я явился слишком
быстро.

- Что с твоим голосом, - удивился Харрада.

- Песок из канавы, в которую ты меня окунул, набился мне в
горло.

С этими словами Киссур отбросил поднос и взялся за меч: Расака
он перерубил с одного удара. Кто-то заверещал. Киссур оборотился
и рассек крикуна от ключицы до паха. В Киссура полетела миска:
Киссур отбил миску мечом, схватил со стола нож и пригвоздил
того, кто вздумал швыряться мисками, к подушке, на которой тот
сидел. Тут у Киссура на губах выступила пена, а глаза выкатились
и завертелись, и когда он опамятовался, ему стало трудно
отличить мертвых от пьяных. Он подошел к Харраде и ткнул его
сапогом:

- Вставай и бери меч.

Харрада лежал как мертвый. Киссуру, однако, казалось, что он его
не убивал.

- Ладно, - сказал Киссур, - если ты мертв, значит, ты мертв, а
если ты жив, значит, тебе суждена гнусная смерть. Пусть же годы,
отнятые у тебя, прибавятся государю, - и с силой вонзил меч. Меч
перешиб позвоночник и ушел глубоко в пол. Киссур наклонился и
снял с пояса Харрады свой старый кинжал с головой кобчика, а
вейский меч так и оставил торчать. Потом он встал на колени,
окунул рукава и ладони в расплывшуюся под мертвецом кровь и
провел ладонями по лицу. Киссур вытер кинжал о полу, взял со
стола гуся и большую лепешку, сдернул скатерть, завернул в нее
гуся и лепешку и выпрыгнул в окно. За столом осталось десять
мертвецов и пятеро пьяных.

Киссур спустился к реке. На нем не было ни царапины, но он шел,
оставляя за собой нетвердые следы, и время от времени стряхивая
кровь с рукавов. Он вошел в воду и проплыл под нависшими кустами
к пристани. Там он подкараулил еще какого-то человека в желтом с
зеленом платье: это было платье личной охраны