стидесяти. Белый тулуп,
конопляные туфли, седые волосы заткнуты за пояс. Шерсть на белом
тулупе была будто бы волчья. Киссур заметил, что от домика до
калитки следов не было, и это ему не очень-то понравилось.



Молодые люди вошли. Киссур огляделся. Тепло и грустно, со стен
свисает мох, в окошко вставлена промасленная бумага. Над очагом
- котелок, под котелком остальная утварь - вилка, ухват и
решетка. Рядом, на циновке, зернотерка. В светильнике горел
кусок сухой коровьей лепешки, пропитанной жиром.

В соседнюю каморку старик их не пустил, снял тулуп, повесил его
на олений рог, отвязал от пояса зайца, кинул Киссуру.

- Вот, - попал в капкан, разделай.

- У капкана-то твоего - волчьи зубы, - заметил Киссур,
вытряхивая зайца из шкурки.

Поели, попили, старик недовольно спросил Киссура:

- Зачем пришел?

- Почтеннейший, - сказал Киссур, - где мне найти яшмового
аравана Арфарру?

Колдун вздыбился, - какой колдун не ревнует к чужой славе? На
щеках его проступили два пятна синих, а сверху - два пятна
красных.

- Учитель мой, - сказал колдун, - умел сдувать горы, мог сидеть
на колосе, не сминая его. О чем ты хочешь спросить яшмового
аравана? Спроси у меня - на что тебе этот обманщик?

- Почему обманщик? - возмутился Киссур.

- Потому что людей обманул и страну погубил.

- Какую страну?

- Горный Варнарайн.

- Горный Варнарайн, - возразил Киссур Белый Кречет, - не страна,
а часть империи. И я думаю, что этот человек сделал великое
дело, потому что без него король из рода Аломов, может статься,
захватил бы империю, и это была бы несправедливая война.

- А когда империя захватила Варнарайн, - взвизгнул колдун, - это
какая война?

- Это война справедливая, - ответил Киссур.

- А какая ж разница?

- Когда государство подчиняет варваров, и учит их сеять зерно и
читать книги - это справедливая война. А когда варвары подчиняют
государство и превращают города в волчьи логова, а поля - в
пастбища - это несправедливая война. И когда мятежники
превращают поля в пустоши - это тоже несправедливая война.

- Ладно, - прервал колдун, - ум ты свой показал, иди-ка поколи
дрова.

Киссур рассердился:

- Вы просили меня высказать свои соображения, и я их высказал.
Вы меня перебили - не лучше ль было вообще не спрашивать? Вам не
понравилось, что я отвечал умно, - лучше ли было бы, если б я
ответил глупо?

Старик на это ничего не сказал, и Киссур пошел колоть дрова.

Когда Киссур вышел, Мелия отдал старику книги, которые положил
ему в мешок отец, узнав о том, куда собрался сын. Старик спросил
Мелию, зачем он пришел, и Мелия ответил:

- Почтеннейший! Я трижды сдавал экзамены в столице: так, однако,
и не удалось побывать в зале Ста Полей, повидать Золотое Дерево.



Проще говоря, Мелия трижды проваливался и не попадал в Залу Ста
Полей, где объявляют имена прошедших конкурс.

- Говорят, - продолжал Мелия, - у вас есть пожелай-зеркало, что
в него увидишь, то и сбудется: покажите мне Золотое Дерево.

Старик распустил свои волосы, обвел вокруг Мелии круг и начал
колдовать. Вынул вдруг у Мелии из рукава персиковую косточку и
бросил ее на пол. Косточка сомлела, треснула и начала расти: вот
уже показался третий лист, пятый, вот затрещала крыша.
"Распуститесь" - сказал старик, и дерево вдруг покрылось
цветами. "Созрейте", - вскричал старик, и на ветвях повисли
желтые персики. Тут Мелия понял, что это морок, вскочил и цап за
сук! Колдун вскрикнул, а Мелия почувствовал, что втекает в
дерево: вот уже пальцы его превратились в ветки, вот по жилам
пробежал кислый древесный сок. Тут Мелия застонал, почувствовав,
как крошат кору павилика и время, страшная боль пронзила его:
это под землей точила его корни мышь. Мелия глянул вниз: ба, да
это вовсе не персик, а старая катальпа у часовни Серого Дракона.



Под катальпой горит костер, вокруг сидят восемь человек, двое
отошли в сторонку, и тот, кто повыше, наставляет собеседника:

- Мелию пропустите вперед, а второго - сеткой, сеткой! Не
бойтесь: дела не станут возбуждать ввиду невероятности улик, а
госпоже Архизе мы скажем, что это колдун якшается с разбойниками
и указывает им людей для грабежа. Госпожа Архиза озлобится на
колдуна.

Мелия, ужаснувшись, повалился ниц, - закричал, раздираясь,
ствол, корни выворотило из земли...

Старик схватил Мелию за шкирку:

- Нынче много охотников списать свои грехи на колдунов и
разбойников! Только попробуй!

Мелия жмурил глаза от страха.

- Да я... Только напугать... Господин Ханда просил. Из заботы о
госпоже Архизе! Первый министр нынче - опора небу, крыша земле!
А госпожа Архиза доверяет провинившемуся перед ним преступнику!



Киссур и Мелия переночевали в хижине старика и уехали утром.
Старик спросил Киссура на прощание:

- Ну хорошо, когда государь воюет против сырых варваров - это,
стало быть, справедливая война. А если б нашлись такие люди, по
сравнению с которыми мы все были бы как варвары по сравнению с
ойкуменой, и пожелали бы нас завоевать, - ты бы тоже сказал, что
это справедливая война?

Мысль, что кто-то может быть сильнее и мудрее государя,
показалась Киссуру нелепой. Он с насмешкой оглядел вонючую
комнатку, промасленную бумагу на окошке, и промолвил, что в мире
нет никого сильней государя и ничего прекрасней Золотого Дерева
в зале Ста Полей, и дерево это будет стоять вечно, если только
мыши не подточат его корни.

На обратном пути Мелия был зол и молчалив. Он наконец сообразил,
что старик, конечно, ничего не мог знать, и Мелия увидел в
магическом кругу то, что подсказывала нечистая совесть.

Подъехали к храму Серого Дракона и застали там толпу крестьян:
ночью повалилась старая катальпа, катальпой подмяло стену, а
стеной - костер и восьмерых человек с разбойничьими снастями и
чиновничьими документами.





Погожим осенним днем, у развилки в Лазоревом Лесу, Киссур Белый
Кречет нагнал яшмового аравана, - тот стоял у дороги и чертил в
пыли дикие знаки, потом повернулся и пошел. Киссур спешился и
пошел за ним следом. Больше никого на дороге не было.

- У меня в саду, - сказал Киссур, - отец посадил орех, но орех
вырос бесплодный. Пришел чужак и посадил другой орех, очень
обильный. А теперь в сад повадился местный инспектор, потому что
по закону двух орехов, ты знаешь, на двор не положено. Я все
хитрил и откупался, а сил моих нет, и я хочу тебя спросить,
какой из орехов мне срубить: бесплодный отцовский, или
плодовитый чужой?

Надобно сказать, что Свен Бьернссон не очень-то походил на
аравана Арфарру. Бьернссон был высокий блондин, араван Арфарра
был среднего роста и поседел в тридцать четыре года. К тому же
Бьернссону было столько, сколько Арфарре четверть века назад, то
есть тридцать пять, и глаза у него были не золотые, а серые.
Киссур, однако, не обращал на это внимания, так как колдуны
принимают то обличье, какое хотят.

Бьернссон скользнул по юноше взглядом, как по лягушке или
травинке, - он теперь любил этот взгляд. Вопроса он до конца не
понял, зато узнал человека с показанного Наном медальона.

- Киссур Белый Кречет, - сказал Бьернссон, - ты бы лучше о себе
подумал, а не о мести. Или ты не знаешь, что тебя ищет первый
министр?

Киссур от изумления засунул палец в рот. Бьернссон пошел дальше.
Прошло минут пятнадцать - Киссур вновь нагнал его. Бьернссон
расположился под дубом у дороги, распустил у котомки горлышко,
вынул тряпочку, вытащил из тряпочки сыр.

- Советник, - хрипло сказал Киссур, - как меня зовут: Киссур или
Кешьярта?

Бьернссон завернул сыр в лепешку, разломил ее пополам и
половинку протянул Киссуру. Киссур подумал, что если не взять
эту половинку, то еще можно будет убить этого человека, а если
взять и есть, то это будет уже - преломить хлеб.

- Спасибо, я сыт, - сказал Киссур.

- Как хочешь, - Бьернссон опустил руку.

- Нет, - сказал Киссур, - я, пожалуй, поем. - и сел рядом.

Они ели молча минут десять, потом Киссур сказал опять:

- Советник... то есть араван...

Бьернссон засмеялся.

- Ты что же, Киссур, умный человек, а повторяешь такие басни!
Какой же я араван Арфарра! Араван Арфарра всю жизнь убивал людей
из любви к государю, а что мне государь?

- Это очень плохо, - сказал Киссур.

- Отчего же?

- Вот ты ходишь по дороге, мимо деревень и полей. А дорога
проложена волею государя, и деревня воздвиглась волей государя,
и в стране, где нет государя, люди не прокладывают дорог, потому
что по ним ходят только войска, и не возводят домов, а
истребляют друг друга. Уж я-то знаю. Мир вокруг стоит волею
государя, а ты проявляешь неблагодарность, хуже свиньи.

- Я же не отрицаю, - возразил Бьернссон, что мир вокруг стоит
волею государя. Но мне нужен не тот мир, который вокруг, а тот,
который внутри, а над ним государь не властен.

Тут на дороге показались местные крестьяне: они шли навстречу
яшмовому аравану с кувшинами, освятить воду, и вели с собой
бесноватую.

Киссуру стало противно глядеть на этих крестьян. Он плюнул на
левую руку и ударил по плевку ребром правой. Плевок отскочил в
сторону яшмового аравана: Киссур остался.

Пришли в деревню под большую смоковницу. Было не слышно, что
этот человек проповедовал, но было видно, что он стоял под
смоковницей, и что это была какая-то притча. Потом крестьяне
стали хлопать ладонью о ладонь и пританцовывать. Тут из народа
высунулся один человек и спросил яшмового аравана, считает ли
он, что народу нынче легко живется. Киссур пихнулся и стал
поближе. Араван ответил, что он так не считает. Тогда человек
спросил, считает ли он правильными указы государя Иршахчана.
Араван ответил, что считает. Тогда человек спросил, как он
понимает государев указ: "Небесный город нынче далеко, чиновники
не пускают к государю жалоб. Когда к государю не пускают жалоб -
остается лишь одно средство быть услышанными в Небесном Городе,
и средство это - восстание." Эти слова государь Иршахчан сказал,
когда осаждал столицу вместе с повстанцами Шехеда.

Араван ответил:

- До небесного города добраться совсем нетрудно, потому что
настоящий небесный город - в сердце человека. а чиновников, не
пускающих к государю жалобы, стоит понимать как грешные помыслы,
обманывающие душу.

Тут забил барабан в управе, возвещая время работы на своем поле.
(Крестьяне слушали пророка в часы работы на казенном поле).
Крестьяне разбежались, а Киссур и яшмовый араван пошли по
главной улице. У постоялого двора их окликнула какая-то
компания. Киссур и яшмовый араван вошли внутрь. Киссур узнал
одного из этой компании, Нахиру: он недавно охотился с ним.

Нахира когда-то был мелким чиновником, потом попал в тюрьму,
потом заведовал в шайке Ханалая донесениями и отчетами, а когда
Ханалай, благодаря нынешнему первому министру, стал наместником,
Нахира стал уездным начальником. Нахира был не очень-то рад и
жаловался Киссуру: "Раньше я брал у жирных пауков, и это
называлось грабежом. Теперь я выдергиваю последнее перо у
крестьянского гуся, и это называется взиманием налогов.".

Рядом с Нахирой сидело еще двое, - этих Киссур не знал. У одного
человека на пальце было роговое кольцо, чтобы удобней оттягивать
тетиву лука, и звали его Кон-коноплянка. Другого человека звали
Ниш. Рукава куртки у Ниша были явно оттянуты двумя кинжалами, в
волосах красовалась заколка в форме летающего ножа. Это был тот
самый человек, который жаловался от имени народа на то, что
государь не слышит жалоб. По его приказу на стол принесли
молочного кабанчика, две миски пампушек с подливой,
пирог-золотое перо, вина и закусок. Человек с заколкой в форме
летающего ножа стал лично потчевать яшмового аравана, налил
вина, положил ему в миску пампушек, а потом сунул в пампушки
руку и остолбенел:

- Каналья, - сказал он хозяйке, - ты чего меня позоришь перед
яшмовым араваном, они же совсем холодные: вон жир застыл.

Хозяйка в это время мыла пол. Она отставила тряпку, порылась в
пампушках и возразила:

- Да пусть он сам пощупает! Как раз тепленькие!

Яшмовый араван, однако, не стал щупать пампушек, а улыбнулся и
сказал, что устал и не хочет ничего, кроме чаю. Яшмовый араван
огляделся и увидел, что слева от него сидит разбойник Ниш, а
справа - разбойник Кон-коноплянка, и тяжело вздохнул. Было
заметно, что ему это мало понравилось; а в то же время он был
чем-то польщен, что сидит между двумя разбойниками.

А Киссур поел пампушки, потом пирог, потом кабанчика, а потом
еще один пирог, с грибами. Доел пирог с грибами, крякнул и
спросил проповедника:

- Почтеннейший! Скажите, так ли крепка моя вера, как я того
хочу?

- Это тебе и самому несложно узнать, - возразил яшмовый араван,
- скажи, можешь ли ты посмеяться над тем, во что веришь?

- Разумеется, нет - ответил Киссур.

- Тогда твоя вера вряд ли глубока.

Киссур подумал, что этот человек - точно не Арфарра-советник,
потому что тот, говорят, никогда не смеялся.

Тут Бьернссон потянул его за рукав и показал в окошко. Киссур
глянул: мимо харчевни ехал молодой чиновник. Конь под чиновником
был серый в яблоках, с широкой спиной и длинными ногами, с
кружевной уздечкой. Кафтан цвета ласточкина крыла обшит по
подолу золотыми цветами, длинные льняные волосы спадают на
кружевное оплечье, глаза болотные и распутные. Рядом четверо в
парчовых куртках несли паланкин. Чиновник ехал, наклонясь к
паланкину, беседовал.

- Это Шаваш, секретарь первого министра, - сказал проповедник. Я
бы не хотел с ним встречаться, особенно в вашей компании.

- Говорят, - сказал человек с летающим ножом в волосах, - бывший
городской воришка.

- Почему же бывший, - возразил Нахира. Первый министр послал его
в провинцию откормиться. Ездит, ничего не делает. Взятки ему так
и носят, так и носят...

Когда, через пять минут Шаваш вошел в харчевню и спросил, нельзя
ли ему поговорить с яшмовым араваном, хозяйка развела руками:

- Ушел, давно ушел. А куда, не знаю.

И все вокруг не знали.

Шаваш вышел на задний двор и там долго смотрел на отпечатки,
оставленные в грязи только что проскакавшими конями. Подковы
были перевернуты - такие отпечатки оставляют обычно
лошади-оборотни, а также лошади знаменитого разбойника Ниша,
который тоже считается колдуном. "Мерзавец - подумал Шаваш, -
Утром учит у катальпы крестьян, а вечером якшается с
бунтовщиками".



Так-то, разминувшись с Шавашем, Киссур воротился в Архадан.
Господин Айцар, самый влиятельный человек провинции, уехал, так
и не вспомнив о дерзком мальчишке. Господин Ханда, ревнивый муж,
принял юношу удивлено и благосклонно, и определил в помошники
господину Афоше, заведовавшему зерновыми складами.

Киссур сказал себе, что не пойдет, воротившись, к госпоже
Архизе. Потом ему представилось, что это будет верхом
невежества. Он надел лучшее платье, переменил его. Потом
переменил еще раз и простоял перед зеркалом целый час,
заворачивая и распуская рукава кафтана.

Служанка доложила Архизе о приходе Киссура, та побледнела и
сказала:

- Ах, скажи ему, что я больна.

- И не подумаю! Вы же здоровешеньки!

Киссур вошел. Госпожа Архиза завтракала на веранде: солнце,
пробивающееся сквозь кружево зелени, плясало на ее белом
утреннем платье.

- Мне надо с вами поговорить, - сказала госпожа Архиза, взяла
его под руку и увела в сад.

Над ручьем грустила одинокая беседка. Кдва Архиза и Киссур
перешли мостик, - беседка встрепенулась, заскворчали серебряные
вереи, расскочились бронзовые засовы, беседка пошла
покручиваться- поворачиваться, раковины у губ дельфинов забили
водой.

- Знаете, - сказала госпожа Архиза, - показав на неоконченное
крылышко беседки, - господин Адуш, мой садовник, его уже не
докончит. Приезжал инспектор от первого министра, огляделся,
восхитился, выдернул старого человека, как репку из грядки, и
увез с собой.

- Что ж, - усмехнулся Киссур, - нынче все три мира находятся в
равновесии, знамения благоприятны, люди довольны, - зачем еще
министрам посылать инспекторов, кроме как себе за садовниками?

- Ах нет, - возразила Архиза, - инспектора посылали не за этим.

И женщина подала Киссуру лист с описанием его примет: разыскать
и представить в столицу. Киссур облизнул губы и подумал: "Так я
и знал. Все-таки мне не уйти от плахи".

- Ну что же, - сказал Киссур, - надо ехать, это распоряжение
государя.

- Да, - сказала Архиза, - это распоряжение государя, но у
человека, приехавшего с этим письмом, есть и другое, тайное
распоряжение господина Нана - убить вас по дороге.

- Что ж! - возразил Киссур, - это будет не так-то легко сделать.
А тому, кто уклоняется от судьбы и от государевых приказов,это
никогда не приносило добра.

Архиза кивнула и подумала: "Нет, он совсем не прост, и в столице
у него есть покровители - на это он и рассчитывает." Женщина
заплакала и сказала:

- Друг мой! Я не могла допустить вашей гибели и уже доложила,
что вас нет в живых! Вы можете поехать и погубить себя, но
теперь вы погубите и меня! - и женщина вложил в руку Киссуру
бумагу с красной кистью: копию доклада, который кладут с
казненным в гроб.

Ничего про тайное убийство в инструкциях Шавашу не было -
госпожа Архиза, однако, действительно сказала, что заключенного
казнили после того, как он убил надзирателя. "Похоже на него" -
фыркнул тогда Шаваш.

Архиза постаралась побыстрее спровадить инспектора, чтобы он не
слышал местных сплетен, - оттого так легко и рассталась с отцом
Адушем.

Архиза не назвала Киссуру имени инспектора, а невзначай описала
внешность: молодой, волосы длинные, льяныне, завитые, глаза
этакие болотные: то золотые, то коричневые.

- Это Шаваш, личный секретарь министра, - усмехнулся Киссур,
вспомнив чиновника, на которого показал яшмовый араван. Бумагу
он сунул в рукав. "Не очень-то это хорошее предзнаменование" -
подумал он.



Прошло дней десять с возвращения Киссура. Три вечера Киссур был
у Архизы, четыре - не был.

Тут объявился вечерний праздник: господина Ханду провожали в
дальнюю поездку, в Иниссу. Киссур дал клятву не приходить,
пришел, разумеется, и, вернувшись, не спал всю ночь. В середине
ночи он встал, дрожа от холода, и заметил, что угли в жаровне
совсем прогорели. Киссур развел новый огонь. Через два часа угли
прогорели вновь. Киссур набрал полную горсть горячих углей,
подержал немного, потом сполоснул руку и замотал шелковой
тряпкой. Он загадал так: если к утру ожоги пройдут, значит, я не
виноват в распутных мыслях, а если не пройдут, пусть это будет
как наказание.

Ожоги не прошли. Днем к Киссуру зашел Мелия, тоже явившийся в
Архадан, принес приглашение госпожи Архизы на вечер. Киссур
отказался.

- Отчего же, - удивился Мелия. - Вечер, всем известно, надолго
не затянется. Госпожа Архиза - добродетельная женщина, когда
мужа дома нет, она выпроваживает гостей очень рано... всех...
или почти всех.

Тут Киссур вспомнил, что госпожа Архиза вчера дала ему
поручение. Она вышила шелком белку-ратуфу на сосне, в дар храму
Исии-ратуфы. Картинка была готова, недоставало стихотворной
подписи. Госпожа Архиза, полагаясь на вкус Киссура, просила
составить и вывести подпись. Киссур понял, что ему надо
обязательно прийти и принести подпись. Спросил робко Мелию -
какой бы цвет тут подошел. Глаза Мелии вдруг закатились внутрь.

- Я бы выбрал розовый, - тоненько сказал он, и продиктовал
надпись.



День был бесконечен. Левая рука ныла от ожога, правая - от
дурацких бумаг. Зашел Нахира, тот чиновник, который вместе с
разбойником угощал яшмового аравана, просил в долг. Киссур
сказал, что у него самого ни гроша, - только давеча лавочник
прислал из уважения штуку трехцветного шелка. Нахира ушел с
шелком и через час вернулся с сорока "единорогами". Двадцать
единорогов он хотел отдать Киссуру, но тот сказал, что почтет
себя обесчещенным. и заставил взять все деньги.

Вечером Киссур был грустен, держался в стороне: как он мог
забыть о такой просьбе! Госпожа Архиза спросила, что с его
рукой. Киссур ответил, что распоролся о гвоздь. При этом так
покраснел, что Архиза подумала: "Напился, вер