Нижнего Города и Рынка ( а кто говорит
"Нижний Город", тот говорит "рынок") это, несомненно, так.
Стоят, теснятся друг к другу лавки, не значающиеся ни в каком
официальном кадастре; камни, из которых они сложены, числятся по
документам в основании дамб и управ, а люди, которые в них
торгуют, и вовсе оформлены мертвецами...



Три дня государь бродил по Нижнему Городу вместе с Наном и
Ханалем - и был горько разочарован.

Он еще при жизни матери любил слушать городские повести,
расплодившиеся в последнее время. В этих повестях Нижний Город
был удивительным миром. Вот случайное знакомство в харчевне
выпрямляет судьбы мира и предотвращает несправедливость; вот
оборотень, выползший из далекой норы, выдает себя за человека и
открывает торговую лавку; вот молодой человек прибывает в
столицу, знакомится с девушкой - а это на самом деле выдра или
покойник...

Государя манили чудеса, описанные в повестях, а что он увидел?
Улицы мелкие и кривые, кругом вонючие ящики и зонтики на
распорках, под зонтиками развешаны тысячи плодов, только не
каменных, как в зале Ста полей, а гниющих, облепленных мухами...
А девушки, девушки! Лохмотья, наглые личики, деревенский
выговор... Почему в городских повестях не сказано, что от
прелестной певички пахнет прелым кроликом? Государь загляделся
на представление - тут же срезали кошелек и документы.

Улицы были такие кривые и крутые, что государь скоро устал и
спросил Нана: "Что они, нарочно селятся горбато?" Надо приказать
выровнять холмы и ложбины!" Чиновник почтительно возразил:"В
Нижнем Городе нет канализации, очищают его лишь дожди. Вот
поэтому простолюдины и селятся по холмам, чтобы дождь все
смывал".

Государь вздохнул. Вонь стояла невыносимая, а ведь прошел всего
день после сильнейшего ливня!

Итак, государь, желая найти сострадательного человека, как это
бывает в повестях, ходил по городу, и на расспросы охотно
отвечал, что его незаслуженно обидели в Иниссе, и вот он приехал
в столицу искать правды. В одной харчевне человек с лицом
наподобие перевернутого горшка выслушал его рассказ и заметил:

- Гм... У тебя хорошенькое личико.

Государь вспыхнул и пересел на другую лавку.

- Послушай, ты не так понял, - жарко зашептал перевернутый
горшок. Я вовсе на тебя не зарюсь. Но такое личико, как у тебя,
приносит доход. Нынче в столице живет множество богатых
вдовушек. Ты приехал хлопотать без связей о безнадежном деле.
Воля твоя, а лебезить перед богатой вдовушкой, по-моему,
пристойней, чем перед чиновником. Если я сведу тебя с богатой
вдовой, почему бы тебе не отдать мне треть приданого в
благодарность за услугу?

Государь подивился такому способу делать деньги и покинул
харчевню. В другой харчевне государь разговорился с человеком из
числа тех, кто торгует ножевыми ударами: несколько неудачных
сделок оставили зарубки на его лице.

- Шел бы ты на новый мост, на рынок солдат, - сказал человек. -
Что тебе за охота добывать на жизнь взятками? Ты бы, как
наемник, немало стоил.

- А что это за рынок солдат? - спросил государь Варназд. -Ведь
государь Меенун запретил войско. И я не слыхал, чтобы кого-то
сейчас набирали в военные поселения.

- Друг мой, - сказал ножевой искусник, - видно, в вашей
провинции мало частных богачей. А частное богатство начинается с
частного войска.

В третьей харчевне сидел человек в красной плюшевой куртке, с
квадратной челюстью и квадратными носками красных башмаков. Он
спросил Варназда:

- Друг мой! Слышали ли в вашей провинции об учении "красных
циновок"?

- Слышали, - сухо отвечал Варназд, - что оно колеблет всесилие
государя.

- Кто же покушается на государя? - удивился собеседник. -
Просто, брат мой, если бы в ваших местах община села на красные
циновки, мы бы приезжали туда торговать. Между единоверцами,
знаешь, всегда особое доверие в делах.

С этими "красными циновками" вообще вышла противная история. На
следующий день государь толкнул на рынке человека, и из того
посыпались листки. Государь с извинениями нагнулся собрать и
увидел, что это прокламации "красных циновок", весьма гнусные.
Уверяли, например, что старший брат его не казнен, а превращен
им, Варназдом, в барсука, и бегает по ойкумене, проникаясь
страданиями народа. Государь чрезвычайно смутился, собрал
листки, отдал их человеку и ушел.

А в четвертой харчевне... Ах да, в четвертую харчевню, с желтой
лепешкой, прибитой над входом, Нан государя не пустил. Сказал:
"Сюда приличные люди не ходят", - взял за руку и увел. Точно
ребенка! Так что на следующий день государь проснулся с
неприятным чувством: так и мерещилась эта желтая лепешка у
входа. Что такое! Сам Нан в одиночку отправился к варварам, а
своего государя не пускает в харчевню!



Итак, три дня государь провел, запершись с Ханалаем и Наном, и
первый министр Ишнайя три дня размышлял, что предпринять по
этому поводу.

- Государь, - молвил на четвертый день господин Нан, во дворце
все считают, что вы обсуждаете с нами, запершись, важный указ.
Но ведь указа нет, и вашу тайну скоро узнают. Что же делать?

- А вы, господин Нан, - предложил Варназд, - напишите
какой-нибудь указ поважнее.

На следующее утро Нан пришел с указом о южнохарайнском канале.
Этот печальный канал строил еще основатель династии, и не
достроил, хотя только по делу о "серебре и яшме" на
строительство канала было отправлено сорок тысяч человек. Сейчас
при дворе партия Мнадеса представляла строительство этого канала
как государственную необходимость, а партия Ишнайи была против.
Ишнайя уверял, что, во-первых, канал этот нужен скорее для
перевозок, чем для орошения, а перевозить грузы можно и соседним
каналом через провинцию Кассандана. А во-вторых, канал идет
через такие болота, что попытка проложить его трижды кончалась
восстаниями, и у государства просто нет возможности оторвать от
земли и утопить в болоте десятки тысяч крестьян. Злые языки
добавляли, что если канал будет проложен, Ишнайя потеряет
половину богатых кассанданских взяток.

Указ господина Нана хитро учитывал возражения Ишнайи. Стоимость
строительства исчислялась в двадцать миллионов. Предполагалось
собрать эти двадцать миллионов с маленьких людей, взамен выдавая
им особые бумажки. Люди, ставшие пайщиками предприятия, и должны
были нанимать рабочих. Таким образом, государство не несло
ответственности за судьбу рабочих, а рабочие, со своей стороны,
шли на стройку не по принуждению, а добровольно. Бумажки-акции
предполагалось продавать на особом рынке.

Варназд взял указ, писанный на зеленой полосе узкого шелка,
повертел его и неожиданно спросил:

- А что бы с таким указом сделала государыня Касия?

Чиновник позволил себе осклабиться и ответил, что государыня
Касия приказала бы свить из указа веревку и повесить на ней
автора. Государь вздохнул и подписал указ.

Ах, если бы господин Нан знал, какую беду навлекает он на себя
этим указом! Но господин Нан ничего такого не думал, а только
радовался, что Ханалаю на следующий же день пришлось уехать в
провинцию Харайн, дабы приступить к выполнению указа, и в
государевом сердце у Нана не осталось соперников.



Итак, государю Варназду казалось, что в эти три дня никаких
чудес в Нижнем Городе не было. Надо сказать, он ошибался. Чудеса
были. Одна баба, три года беременная, разродилась добрым
десятком бесов; в портовых складах по ночам безобразничали
оборотни; а воришка по прозвищу Цепкий Хвост с помощью черной
магии наконец добыл себе в помошники бесов, и посадил в каждый
палец по бесу. Возможно, это были те самые бесы, которыми
разродилась вышеупомянутая баба.

Но главное чудо было такое:

В десяти государевых шагах от столице в деревне жил крестьянин
Лахут Медный Коготь. Медным Когтем его известно за что прозвали.
Еще в молодости, когда у него не было этого прозвища, и был он
голь перекатная, сделал он себе в лесу расчистку. Община
расчистку отобрала и разделила по справедливости. С годами Лахут
забрал большую власть, пол-деревни пошло ему, как говорится, в
приемные отцы. А приемный отец - это вот что такое: продать
землю нельзя, а отдать приемному сыну - можно. Есть, впрочем, и
другие способы.

Лахут потребовал расчистку обратно. Началась склока. Расчистка
как-то заросла в пастбище, и Лахут послал туда работника пасти
телят. Год работник Лахута пас там телят, а потом как-то утоп.
Лахут на это ничего не сказал, а послал другого работника, очень
дюжего. Этот работник тоже год пас телят, а потом его нашли с
расколотой головой. Третьим вызвался пасти племянник Лахута, и
Лахут добыл ему меч и рогатое копье. Прошел год: что ты будешь
делать, заколдованное место, опять сгиб человек! В деревне все
сходились на том, что тот, первый работник, был человеком жадным
до богатства и поэтому, утонув, обратился в злого духа и стал
губить прочих. Это с корыстолюбцами обыкновенная история.

Лахут, будучи другого мнения, повздыхал и поехал в столицу. В
столице ему не понравилось: навоз течет бесполезно в реку, шум,
гам, перекупщики торгуют на рынке втрое дороже, чем покупают у
Лахута. Лахут долго ходил, везде подносил на "кисть и
тушечницу". Наконец его свели с одним чиновником, и Лахут
изложил свое дело:

- Убили племянника, а до этого - двоих работников. И я знаю,
кто, потому что на убийцу в это время бросилась собака и вырвала
клок из штанов. Он заколол собаку, но клок из штанов остался в
ее пасти. А он так до сих пор и ходит, оторванный, потому что
других штанов у него нет, а пришить - лень.

Чиновник велел прийти через день. Лахут пришел через день.
Чиновник выпучил глаза и заорал:

- Ах ты бесчувственная тварь, стяжатель! Да как ты смел зариться
на общинную расчистку! Здесь тебе не деревня, где ты помыкаешь
людьми, как хочешь, а столица! Вот я тебя упеку! У племянника
твоего был меч в личном пользовании - за такие вещи наказывают
всю семью преступника, не считая детей во чреве матери! Притом
про клок из штанины ты мне все наврал, и я так думаю, что, в
случае чего вся деревня покажет, что ты этому оборванцу сам
подарил дырявые штаны, стало быть, и племянника сам убил... не
поделили, чай, чего...

У Лахута глаза стали треугольные от ужаса. А чиновник распинался
целый час и так напугал деревенского богача, что Лахут ему отдал
все, что взял с собой и еще посулил каждый месяц присылать по
головке сыра, лишь бы закрыли дело. Лахут вернулся на постоялый
двор, стал пить чай на дорогу и плакать. Вдруг видит, - входят в
харчевню трое.

- Что, - говорит самый старший, - и на тебя, хармаршарг, нашлась
управа?

"Хармаршарг" значит "сын тысячи отцов". Раньше так называли
государя, а теперь богатея. Лахут поглядел на старшего и
говорит:

- Сколько у меня отцов, это не твое дело, разбойник, а ведь и у
тебя их было немало: один обтесал ноги, другой руки, третий уши,
- и все, видать, хозяйствовали в спешке.

А что этот человек - разбойник, Лахут сразу угадал по выговору,
да еще прибавил:

- Ты, чай, клеймен, что повязку носишь!

- А ты, - заухал разбойник, - степенно ходишь, чтоб на подметках
дырок не разглядели!

- Тут будут дырки на подметках, - разозлился Лахут,- тут
чиновники и без штанов оставят, да еще спасибо велят сказать.

- А какая твоя беда? - спросил Лахута второй человек.

Лахут взглянул, и этот второй ему как-то необыкновенно
понравился: молодой чиновник, платье потрепанное, но чистое.
Лицо нежное, прозрачное, верхняя губка как-то припухла, глаза
карие, большие, чуть испуганные, брови изогнуты наподобие
ласточкина крыла. Лахут горько заплакал и все рассказал: и как
убили племянника, и как в одной управе чиновник взял у него
деньги, усадил на лавочку, велел ждать - и пропал с деньгами
бесследно, и про того чиновника, которому обещал головку сыра.
Вздохнул и посетовал, что корыстолюбивые чиновники обманывают
государя и народ. А клейменый помигнул спутнику да и спрашивает:



- А сколько ты мне, хармаршарг, дашь, если я сведу тебя с
государем?

Деревенский богач рассердился:

- Куда тебе, висельник, до государя!

- Не твое дело, - говорит клейменый, - я, может, ходы знаю.

Лахут дал ему десять желтеньких, разбойник нанял на рынке
какую-то бочку и провез в бочке Лахута во дворец. Спутники
клейменого куда-то пропали. Вот Лахут вылезает из своей бочки:
дивный мир! Хрустальные фонари сияют, как тысячи солнц,
колеблются невиданные цветы и травы, по лугам гуляют заводные
павлины. Клейменый тащит Лахута по пестрой дорожке, а Лахут не
знает, на том свете он или на этом. Вот они обогнули беседку,
похожую на тысячелистый цветок, Лахут глядит - за беседкой
огромный пруд, на берегу пруда гуляет черепаха из золота, над
черепахой растет золотое дерево, а к дереву идет государь со
свитой: одежды так и плывут по воздуху, на лице - рисовая маска.



"Распуститись" - говорит государь, и на золотом дереве
распустились цветы. "Созрейте" - говорит государь, - цветы
пропали, на ветвях повисли золотые яблоки.

Государь взял в руку яблочко.

- Какая твоя беда, - спрашивает Лахута.

Тут старик повалился ему в ноги и заплакал:

- Ах, государь, бес меня попутал! Я думал, мне голову морочат, а
теперь вижу - настоящий государь! Как соврать? Сто полей - и все
государевы! Я великий грешник! И расчистку я обманом отобрал, и
племянника убил! Тот чиновник верно угадал: только штанов я не
дарил, а выдрал клок загодя и повесил так, чтоб непременно
стащили! А отчего все? Оттого, что рынок близко, растет
бесовство, сводит покупателей с продавцами! Государь! Запрети
рынок, - не вводи народ во искушение!

Тут уж многие среди придворных заплакали. С этой-то историей
Лахут и вернулся в деревню. Государь простил ему преступление.
Землю Лахут всю раздал, переродился совершенно, посветлел, сам в
город не ездил и другим заказал. Из деревенского богача стал
деревенским святым.

Мы с этим Лахутом еще встретимся.



* * *



Из-за указа о харайнском канале секретарь Нана, Шаваш, не знал
передышки, и ему не то что до сводок о чудесах, - до девиц и
вина, и до тех не было дела.

В третий день, покончив с указом и побывав у нужных людей, Шаваш
выхлопотал себе пропуск и отправился в главный архив ойкумены,
именуемый Небесной Книгой, и расположенный в северном округе
дворца.

Площадь перед дворцом истекала потом и зноем, праздный народ
расхватывал амулеты и пирожки, скоморохи на высоком помосте
извещали, что сейчас будет представление "Дела о подмененном
государе".

Дело о подмененном государе было вот какое: окружавшие молодого
государя монахи-шакуники сгубили несчастного, вынули его душу и
захоронили. Вместо государя приспособили полосатого барсука,
облитого государевой кровью. Вышла кукла, точь-в-точь государь;
эта-то кукла полтора года и правила. Затем шакуники принялись за
государыню. Добыли лягушку, истолкли ее в пыль, пыль зашили в
платье лунного цвета, поднесенное государыне. Изготовили
восковую персону и стреляли в эту персону заговоренными
стрелами. Каждый раз, когда стреляли, у государыни Касии
колотилось сердце. Под окнали дворца зарыли человеческий скелет,
обрядив его в одно из старых платьев государыни. Омерзительные
планы.

Все это вышло наружу с надлежащими доказательствами, нашли и
скелет, и куклу. Монахи сначала запирались, некоторые имели
наглость хохотать и утверждать, что такие вещи вообще
невозможны, но тут уж они поступили неумно, потому что все
знали, что в храме Шакуника умеют творить чудеса, на этом храм и
держался.

Шаваш протолкался сквозь толпу, собравшуюся смотреть на
злодеяния монахов, и, взмахнув пропуском, прошел во дворец меж
каменных драконов, взвившихся в воздух на широко распахнутых
створках ворот, и неподвижных, с выпученными глазами,
стражников. Его интересовали совсем другие монахи, кукольных
представлений о которых никто не ставил. Шаваш хотел посмотреть
все, что имеется в главном архиве ойкумены о желтых монастырях.

Шаваш был из числа тех, кто рассылает циркуляры, а не тех, кто
читает книги, - в Небесной Книге он никогда не был, и вблизи
огромный ее купол, вздымающийся из каменной площади, сплошь
покрытой письменами, произвел на него известное впечатление.
Место это было историческое, про него рассказывали массу
историй. С правой стороны стоял храм, где хранилась Книга
Судьбы, и однажды поймали там бесенка, который за взятку вздумал
выскоблить в ней пару строчек; а с залой левого книгохранилища
случилась еще более скверная история. Бесы пристали к тамошнему
смотрителю с просьбой, чтобы он позволил справить им в зале
свадьбу; тот, за мзду, согласился. Бесы справили свадьбу, а
наутро все буквы в книгах левого книгохранилища перевернулись
задом наперед.

Не желая привлекать чьего-либо внимания, Шаваш выхлопотал себе
пропуск с красной полосой, позволявший лично ходить меж полок, и
к полудню он умучился и заблудился, а, обнаружив, что в этом
книжном месте и поесть-то прилично негде, и вовсе стал кусать
губы от злости. Редкие книгочеи с испачанными чернилами пальцами
с недоумением проходили мимо изящного молодого чиновника, с
наглым выражением лица и в бархатном плаще с аметистовой
застежкой, - явно из того новейшего поколения, что охотится за
деньгами, девицами, и государственной казной, - который
растерянно сидел на полу в окружении пыльных фолиантов, и
выглядел неуместно, как роза на капустной грядке.

Наконец Шаваш уселся у окошка с видом на каменные плиты и
злополучное левое книгохранилище, и принялся просматривать
разные упоминания о желтых монастырях. Гм, желтые храмы, числом
тринадцать штук, очень древние, старейший из существующих - в
провинции Инисса, еще до ее присоединения к империи... Монахи
возделывают свои поля, не потребляют мяса и орехов, живут в
отдалении от властей и не пускают оных за стены, почитают бога
по имени Ир, каковой бог изображений не имеет, но иногда
рождается в том или ином монастыре, после чего вселяется в
какого-нибудь монаха, отчего монах приобретает способность
исцелять болезни и повышать урожай. Так! Значит, изобразить его
нельзя, а родиться ему можно... Знаем мы, откуда такие боги, и
как возрастает урожай... Чиновники в этот год завышают цифры из
уважения к традиции, вот он и возрастает... Деревенский какой-то
бог, обветшалый, пахнет от него шаманством, нарушением законов о
несущестовании колдовства и временами, когда не было
государства, немудрено, что монастыри почти опустели, в иных
едва два-три монаха, - отчего же в Харайнском монастыре их
двадцать?

"Был уже такой случай с храмом Шакуника", - плакал тогда Бахадн,
- но случай как раз был совсем другой. Был гигантский банк
шакуников, кожаные их деньги, миллионы акров земли, копи, заводы
и мастерские, шакуники притязали на всемогущество и ошивались
при дворе, лягушек, может, в платье государыне и не зашивали, а
заговор - был. А эти что? Тринадцать монастырей, затерянных по
болотам, да и из этих монастырей, только один, кажется,
примечателен. Шакуники сами объявляли себя колдунами, а эти
прячутся, как землеройка в траве, не случись того дурацкого
убийства, и не заметишь...

Шаваш зажмурился. Перед глазами его предстали тысячелетние стены
тридцати семи желтых монастырей, стены, за которыми кончалась
юрисдикция государства и власть государя; государя, от взгляда
которого расцветают золотые деревья, государя, повелевшего
занести в Небесную Книгу каждую травинку на земле и каждую
звезду на небе.

И тут же, без предупреждение, у Шаваша заболела голова.

Он закрыл глаза и даже вспискнул. Когда он открыл глаза, к нему,
по пятицветной дорожке, важно шествовала фея. Белая запашная
юбка так и колышется, концы широкого пояса трепещут за спиной,
как крылья, рукава кофточки вышиты цветами и листьями, ресницы
летят, как росчерк пера над указом дивных синих глаз, в черных
волосах наколка - лак с серебром. Дешевенькая наколка.

Фея подошла и строгим голосом спросила, какие ему записать
книги. Шаваш, опустив глаза, сказал, что ему нужна "Повесть о
Ласточке и Щегле".

- Сударь, - серьезно возразила девшука, - за "П