но, выше глаз, и
налетел в потемках, бедняжка". Когда гости уже расходились,
Архиза сказала:

- Да, Киссур! Приходите завтра в полдень, мне нужно дать вам
поручение.



Поручение оказалось самым незначительным. Киссур мял готовую
вышивку в руке. Он догадался, что если унести ее с собой, можно
будет прийти еще раз. Киссур уже откланялся, как вдруг Архиза,
вздохнув, строго сказала:

- Друг мой! Я требую от вас объяснений!

- От меня? - пролепетал Киссур.

- От кого же еще! Со времени вашего возвращения вы совершенно
пренебрегаете моим домом. Я понимаю - наше захолустье... Я
слышала - вы часто бываете у господина Афоши.

Архиза вдруг пересела на диван, возле которого стоял Киссур,
взяла его за руку, заглянула в глаза и спросила:

- Скажите честно, - господин Афоша обещал вам покровительство?
Вы пользуетесь каждой минутой, чтоб оказаться в его доме.

Киссур совершенно растерялся от такого обвинения.

- Я... - начал он.

- Не надо, - живо перебила Архиза, - не оправдывайтесь! У вас
впереди жизнь. Я, бедная женщина, мало могу, а от господина
Афоши зависит ваше будущее, - но прошу вас, Киссур, не надо
делать этого так явно: ведь и мне вы чем-то обязаны.

Киссур готов был разрыдаться.

- Но, сударыня, - воскликнул он, - клянусь, господин Афоша
ничего мне не обещал! Я вовсе не для этого...

Он замолк и покраснел.

- Почему же вы избегаете меня, - спросила Архиза.

Киссур молчал. Обоженная рука его заныла. "О,Великий Вей, -
подумал он, - сейчас я все скажу, и она меня выгонит.".

- О, я догадываюсь, - сказала Архиза, - признайтесь, вы
влюблены!

Киссур помертвел.

- Да-да, вы влюблены, - продолжала Архиза, слегка сжимая его
запястья, - ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я
знаю, в кого - в дочь господина Афоши. Я угадала?

Киссур закрыл глаза и сказал:

- Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен... Нет, - не
будем говорить об этом.

"Однако, - подумала Архиза, - либо он слишком играет в робость,
либо... Фи, эти мальчики из окружения Харрады, которые грешат
только задним числом".

- Не бойтесь меня, - сказала Архиза. - Я имею право все знать.
Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?

- Ни разу, - честно признался Киссур.

- Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным лицом, -
продолжала Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. - Ах, Киссур, я
не знаю, почему, но я на все готова для вашего счастья.

- Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я не люблю дочь
Афоши... Я... Это...

- Так кого?

- Ах, что с того! Эта женщина замужем!

- Да, - сказала Архиза, опустив головку и прикрываясь веером, -
так уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины
не может быть двух мужей...

Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на
дневной час, был полумрак, тростники и травы на гобеленах
колыхались, словно живые, и потолок мерцал янтарными сотами.

- Грех, - сказал Киссур, - любить замужнюю женщину! В древности
за такое рубили голову, а признаться в любви - преступление. Что
будет, если я признаюсь?

Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:

- Думаю, что наказание будет равно преступлению.

Киссур упал перед ней на колени и неловко зажал перевязанную
руку. Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил,
сткунул зубами, поклонился, и, оборвав занавеску, выскочил в
раскрытое окно.

Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась:
шелковая вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее.
"Составить надпись под вышивкой" - это была обычная просьба на
женских посиделках. Женщина вышивает, мужчина надписывает.
Надпись под белкой-ратуфой была розовая. Архиза шваркнула
вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: "Так я и знала, -
кричала она, - негодяй! Розовенький! Побратимчик! То-то он не
может забыть своего дружка Харраду".

Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила с молодым
господином Мелией. Когда пришло время прощаться, оказалось, что
носильщики Мелии куда-то пропали, и Мелия остался после всех
гостей - дожидаться нерадивых слуг.



* * *



Расставшись на ближайшей развилке с разбойником Нишем, Бьернссон
пошел в городок Ладун, к местному судье, человеку добродушному и
почти честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон
уважал, а от него, - к начальнику Белоснежного Округа по имени
Сият-Даш.

Управа Сият-Даша поражала воображение: на вершине холма, попирая
пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики, со
стенами, такими высокими, словно они были привешены к облакам,
она казалась уже не управой, а замком, равно как и сам Сият-Даш,
- не чиновником, а князем.

Сият-Даш встретил яшмового аравана у ворот.

- Большая честь, - сказал он, - приветствовать вас в моей
управе! Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во
всех тех местах, где вы побываете, сумма уплачиваемых
государству налогов возрастает в два раза, - даже у злостных
неплательщиков пробуждается совесть!

Вечером Сият-Даш, чрезвычайно довольный, приказал начинать
домашний праздник.

Гостей было около шести человек. Стали разносить подарки.
Бьернссон развернул свой короб: там лежал белый шерстяной плащ с
капюшоном, и десять маленьких серебряных слитков с казенной
печатью.

Яшмовый араван покачал головой:

- Я не могу принять эти деньги.

Судья Кеш вздохнул:

- Это хорошо, друг мой, что вы презираете деньги и служите нам
укором: если б вся ойкумена следовала вашему примеру, жизнь была
б гораздо проще.

- Я вовсе не служу вам укором и не презираю деньги, - возразил
Бьернссон, выразительно оглядев роскошное убранство зала. - Но я
много брожу, и брожу ночью и по лесам. Сейчас столько
обездоленных! Многие знают о яшмовом араване и о том, что у него
никогда нет денег. А если б они были? Зачем же вводить людей во
искушение?

Судья вздохнул и согласился:

- Ваши суждения глубоки и верны. Я думаю, что главное зло от
денег - не в том, что они нажиты нечестным путем, а в том, что
они вводят неимущих во искушение завладеть неправедно нажитым.

Один из гостей наклонил голову и проговорил:

- Это хорошо, что вы не смущаете народ деньгами... Есть, однако,
и другие способы. Вот хотя бы - творить чудеса и называться
яшмовым араваном.

Хозяин всполошился:

- Вы непочтительны к моему гостю, господин Ахотой!

Бьернссон сказал неловко:

- Я не творю чудес, и только невежественные люди называют меня
воскресшим Арфаррой.

Судья поспешил переменить тему, заговорили о музыке и гармонии.
Но гармонии не было, а была ночь, и обрезок луны, и задернутые
от оборотней зеркала, и стена с вертушками и часовыми, и
глиняные карьеры далеко внизу.

Плохо, ох, плохо! Доселе только крестьяне называли его яшмовым
араваном, а вот теперь, второй раз за три дня, он слышит это от
чиновника. Бьернссон подумал об аресте, как о вещи неизбежной, и
тихонько погладил роговое кольцо, которое ему дал на прощание
недовольный разбойник Ниш. Бьернссон вдруг представил себя перед
первым министром, с руками, продетыми в деревянные кольца. "Бог
мой, - подумал Бьернссон, - ведь он прикажет меня повесить - и
умоет руки".

Наконец подали десерт, и судья, глядя на яшмового аравана,
сказал:

- В том, что араван Арфарра в свое время творил чудеса, нет
ничего непристойного. Потому что он был монахом-шакуником, а
монахи-шакуники творили чудса, не прибегая к
сверхъестественному. И я даже слышал, что когда они вызывали
бесов, то бесы рассуждали, придерживаясь рациональных начал и не
очень-то вдаваясь в потустороннее.

Сият-Даш запротестовал:

- Напрасно вы полагает, что колдовства не было. Всем известно,
что шакуники остались в живых после смерти, и в годовщину гибели
храма слетаются в его руины с непристойным хохотом и шутом. В
это время смелые люди могут подойти к ним и узнать о будущем и
вечном. Я сам купил за тысячу золотых книгу, и эту книгу
продиктовал лично колдун Даттам, сидя у чернокнижника в
стеклянном кувшине и с жабою, вцепившейся в детородный орган. И
эта книга состоит сплошь из колдовства. А вы говорите -
колдовства нет. Разве я такой человек, чтобы заплатить тысячу
золотых за подделку?

Все заинтересовались редкой покупкой. Принесли драгоценную
книгу. Бьернссон стал перелистывать фолиант, пряча улыбку.

- И что, - насмешливо спросил Бьернссон, удалось ли вам с
помощью рецептов этой книги изготовить философский камень?

- Все дело в том, сударь, - объяснил Сият-Даш, - алхимия не
наука, а искусство. Книга сия подобна учебнику стихосложения.
Недостаточно ведь знать размер и вид куплетов, чтобы слагать
стихи, надобно быть великим поэтом, как Даттам или Адуш.



На следующее утро гости разъехались, а хозяин повел Бьернссона
осматривать усадьбу. Как и накануне, он был необычайно грустен.
Яшмовый араван не мог не спросить о причине.

- Право, - сказал хозяин, - у меня в доме большое несчастье. Я,
видите ли, не досчитался по ведомостям трехсот тысяч, а через
полтора месяца ревизия.

Бьернссон помолчал и сказал:

- Да, это действительно большая беда.

Сият-Даш упал на колени:

- Умоляю вас, - помогите мне!

- Друг мой, - сухо сказал Бьернссон, - все знают, что у меня нет
денег. А если бы они были, я бы роздал их беднякам, а не
казнокрадам.

Хозяин заплакал.

- Я знаю свои грехи, - сказал он. Но ведь вы, господин араван,
монах-шакуник, и умеете делать золото!

- Прощайте, мне пора, - сказал Бьернссон.

Хозяин обхватил его конопляные башмаки и закричал с колен:

- Видит небо, нехорошо поступает тот, кто не слушает униженных
просьб, и неправ богач, отказавший нуждающемуся!



Бьернссона, почтительно заломив руки, отвели во флигель. Во
флигеле стояли реторты и перегонные кубы, и за каменными зубьями
магического круга мерцали склянки с алхимическими зельями.
Хозяин, кося глазами от страха, сказал:

- Алхимики, подобные вам, араван Арфарра, часто скрывают свое
искусство, ибо иначе их заточают и преследуют. Но со мною,
клянусь честью, вам нечего опасаться. Слово мое так же верно,
как верно то, что небо стоит на восьми столбах. Сделайте десять
тысяч золотых государей, и я отпущу вас. Вы сами говорили, что
искупаете чужие грехи - искупите же мой!



Три дня Бьернссон не разговаривал и не вставал с лежанки.
Знаками он отказывался от еды. Стражники, приставленные к
алхимику, видимо жалели его, но на глазах хозяина поворачивались
к нему спиной.

Из окон бревенчатого флигеля была видна управа - шпиль,
воткнутый в небо, и подземелье, куда сажали провинившихся.
Бьернссон плохо спал, забывался только под утро, - но через час
его будил петуший крик и дикие вопли недоимщиков, который пороли
у столба с государевым именем.

Он просыпался, таращил глаза и глядел на прозрачные, бесстыдно
изогнувшиеся ряды реторт. В нем пробуждался атавистический
инстинкт физика. Инстинкт уговаривал его сотворить чудо.
Бьернссон сжимал зубы, закрывал глаза и тихонько повторял себе,
что такие прецеденты уже были, и что тот, кто полагается вместо
слов на чудеса, кончает обыкновенно плохо.



Вечером четвертого дня во внутреннем дворике флигеля сидело трое
охранников. Двое, постарше, пили вино, а один, помоложе,
пришивал, навощив нитку, к форменной шапке самшитовые колечки от
колдовства. Толковали о том, что яшмовый араван лежит грустый,
как копченый поросенок, и ничего не делает.

- Дурак наш хозяин, - сказал один из стражников. - У нас в
деревне на триста дворов сорок богачей. Разве хоть один
разбогател через книги?

- А как?

- Очень просто. Надо незаметно обрезать пуговицу с платья
чиновника и зарыть ее в полночь на перекрестке с некоторыми
подробностями. Через неделю вырыть. Пуговицы уже не будет, будет
яичко. Это яичко надо носить подмышкой три месяца. Из яичка
вылупится бес: он-то и будет доставать деньги.

Стражник покачал головой, попил через соломинку вино.

- Дурак Сият-Даш, - продолжил он.- Трех алхимиков удавил,
четвертого привел. Ведь этот четвертый действительно воскресший
араван Арфарра, он сразу узнает, что с теми тремя случилось.
Представляете, что он сделает с нами и с управой?

- Сейчас по провинции, - высказался молодой стражник, - ездит
господин Шаваш, от первого министра. Почему бы не донести ему о
происшедшем? Сдается мне, что лучше б он об этом проведал от
нас, чем помимо нас.

И все три стражника некоторое время тянули вино. Наконец старший
стражник вздохнул и сказал:

- Ладно, если пошли такие разговоры, придется все объяснить. Это
затея не хозяина, а самого наместника Ханалая. Тот вбил себе в
голову, что в храме Шакуника все могли. Золото - это так, для
проверки. А на самом деле наместнику нужно огненное зелье
шакуников, которым по слову Арфарры уничтожило варварский город
Ламассу, и от которого погибли их храмы.

Тут стражники опять стали пить вино и рассказывать друг другу
всякие страсти, а через некоторое время пришла смена.

Стражники отвлеклись. Иза-за циновки, завесившей вход во дворик,
выскользнула тень - Бьернссон. Он пошел потолковать со стражей и
вот - все слышал. Бьернссон прошел в большую комнату, вытер пот
со лба, зажег масляную лампу, внимательно оглядел ряды реторт и
химикалий. Да, отменная коллекция. "Ай да молодец простой
человек наместник, - подумал Бьернссон, - ведь среди чиновников
принято смеяться басням о храме. А простой человек всегда прав,
как указывал государь Иршахчан". Вот тебе и неожиданное
следствие - иметь разбойника в наместниках.

Свен Бьернссон хватил об пол скляночкой с едким натром, склянка
пискнула, Бьернссон прибил ее каблуком и заорал по-английски:
"Ну ладно, господин наместник, ты у меня получишь алхимию! Такую
алхимию получишь: с драконами и фейерверками, с голубыми мечами
и огенными цепами!"



* * *



Прошло пять дней с той поры, как Киссур выскочил от Архизы в
окошко. Киссур шел по серединной площади. Он любил это место:
пруд, круглый, как небесное око, столбы для указов и столбы для
жалоб, - два столба, на которых покоится государство, каменная
статуя с головой мангусты. Если вообразить себя на месте статуи,
то увидишь все четверо ворот Верхнего города, и так не только в
этом городе, но и любом другом. Киссур часто воображал себя на
месте статуи. Вдруг кто-то хлопнул Киссура по плечу:

- Вот твои сорок единорогов!

Киссур обернулся - Нахира! Пошли в харчевню. Служанка подала
вино и закуску, нарезала толстыми ломтями мясо. Нахира спросил у
Киссура, что он думает о происходящем в стране.

- Думаю, - ответил Киссур, - что небеса скоро опрокинутся на
землю. Люди бросают земледелие и устремляются туда, где
торговля. У немногих богачей шелка и кружева гниют в амбарах,
они откупаются от налогов взятками, и всю тяжесть налогов несут
бедняки. Богачи становятся господами, бедняки становятся нищими,
и вместе с бедняками нищает государство. Поистине страсть к
стяжательству подобна камню, который привязан к шее государcтва,
дабы утопить его! Разве можно вести дела так, как первый
министр! Неужели нет никого, кто раскрыл бы государю глаза на
происходящее!

- А что ты скажешь о здешнем народе?

- Он очень трудолюбив, - ответил Киссур, - Я проезжал деревнями:
женщины сидят целый день у порога и плетут кружева. Опустят
коклюшки, засунут в рот кусок лепешки и опять плетут: душа
радуется. Если бы, однако, они производили рис, а не кружева,
заботились бы об основном, а не о побочном!

- Трудно им заботиться об основном, - усмехнулся бывший
разбойник Нахира, - потому что эти кружева у них заранее скупил
господин Айцар. Его приказчики роздали нити, по весу, вперед, и
уже заплатили за работу тяжелой монетой, и я не завидую той
женщине, у которой в кружевах будет меньше весу, чем в выданных
ей нитях.

Киссур нахмурился.

- Знаешь ли ты, - сказал Нахира, - что вскоре через наши горы в
столицу, от Айцара, к первому министру пойдет целый караван
добытого у простых людей: кружева, шелк, серебро, и еще дорогие
фрукты "овечьи ушки", которые первый министр очень любит? Все
повозки оформлены как государственные, чтобы идти без пошлин,
ящики с драгоценностями запрятаны в мешки с зерном. Зерно это
отобрано у тех, кто задолжал Айцару, не в силах сплести ему
кружева: берут зерно в провинции, где оно дешево, сбывают в
столице, где дорого. Так-то! Привлекают в столицу толпы нищих,
нарушают справедливую цену, а для чего? Чтобы извлечь выгоду из
продажи зерна. Люди голодают, а зерно увозят!

- Если бы у меня было оружие и люди, - сказал Киссур, - я бы
отобрал это зерно и раздал беднякам.

- Это кто тут хвалится разбоем?, - рявкнул над Киссуром чей -то
голос. Киссур обомлел и схватился было за кинжал, как вдруг
расхохотался: на руке, легшей на его плечо, не было мизинца - то
был не кто иной, как разбойник Кона-Коноплянка.





ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой оказывается, что бес - это такой бог,
который, когда попросишь у него избавления от беды, всегда
нашлет другую, еще худшую.



Был чиновник по имени Радун, ответственный перед араваном
Харайна за состояние императорского тракта. Радун был человеком
домовитый и усердный, и за три месяца выловил всех
контрабандистов. Через три месяца новый араван позвал его к себе
и велел сопровождать в столицу пятьдесят возов зерна. Араван
объяснил, что если пустить это зерно по каналу, где при шлюзах
есть посторонние глаза, то люди наместника заточат это зерно до
будущего года, и получится, что араван не сдал в срок налоги.
Араван сказал:

- Друг мой! Я в отчаянном положении! Я вошел в большие долги,
чтобы купить это место. А теперь оказалось, что в Харайне всем
заправляет наместник Ханалай, я ничто в глазах уважаемых людей,
и похоже, что подлые богачи заставили меня оплатить мою же
погибель.

Узнав, что Радун идет с большим караваном в столицу, многие
маленькие люди стали приходить к Радуну и просили передать тот
или иной подарок. Радун понял, что усердие его принесло плоды и
он не зря гонял контрабандистов. Радун брал и поражался, какой
стал вороватый народ.

Через неделю караван подошел к горам между провинциями Харайн и
Чахар. На ночлег расположились в деревне Песчаные Пни. Вечером
Радун вышел во двор по нужде и вдруг видит: стоит одноногий,
однорукий и одноглазый человек и порет мешок серебряным ножом.
Радун зашевелился: человек растаял. Радун подошел и увидел, что
мешок действительно распорот. Он запустил туда руку и увидел,
что в мешке - рис, а в рисе - другой мешочек. Он вытащил этот
другой мешочек, растеребил и понял, что в маленьком мешочке - не
рис, а травка "волчья метелка".

Радeн вернулся в харчевню и увидел, что одноногий человек -
вовсе не привидение, а молодой охотник. Левая половина куртки у
него была белая, как простокваша, а правая половина куртки -
коричневая, как копченая зайчатина, и поэтому Радун не увидел
правой половины в темноте. Волосы его были скручены в пучок, и в
них были вплетены две красные ленты. Рядом с ним стоял лук,
обмотанный пальмовым волокном, а за поясом торчал
топорик-клевец.Радун решил, что это не охотник, а соглядатай
наместника, и подумал: "Что ж! Мне и раньше казалось странным,
что налоги едут горами, а не каналом. Однако мое дело -
доставить их на место." Радун подозвал хозяина постоялого двора
и спросил:

- Мне не нравится этот человек в двуцветном платье. Он не похож
на местного крестьянина. Как бы он не был разбойничий
соглядатай.

Постоялый чиновник сказал:

- Это какой-то ссыльный чиновник, он приехал к господину Мелие
поохотиться.

Радун окончательно уверился в своих подозрениях. Он подсел к
двуцветному, и они разговорились. Радун попросил его сделать
честь и проводить завтра караван.

Назавтра встали, поели, покормили богов и тронулись в путь.
Скоро вьехали в горный лес. Ветви заслоняли солнце, в травах и
деревьях кричали птицы, листья и ветви переплетались плотно, как
утка и основа.

У Радуна был c собой меч с серебряной цепочкой. Радун вынул меч
из ножен и продел руку в цепочку, и люди его сделали то же
самое. У него было шесть десятков людей, и у все