ьма неудобно. Чиновник взял меч, а Варназд собрал
волосы в пучок и, придерживая их руками, лег ничком на траву. От
травы пахло сыростью и утром.

Алия в ужасе стоял над государем. Он думал о том, что
ослушавшийся государя будет в следующем рождении лягушкой, а
поднявший на государя руку - саранчкой. Какое бы решение он ни
выбрал - не быть ему в следующем рождении чиновником!

- Ну! - закричал Варназд.

Алия улыбнулся и вонзил меч в себя.

Варназд вскочил от шума на ноги. Чиновник похлопал глазами,
пробормотал: "Не смею, государь", и затих. Открытые глаза его
улыбались: он нашел способ ослушаться государя.

Варназд вынул чистый меч из ножен за спиной мертвеца, сел на его
коня и тихонько поехал дальше.

Он не торопился больше никуда. Странное спокойствие овладело его
душой. Он ехал, медленно разглядывая все: розовые стволы сосен,
подпирающие небо, зеленые болотные травы и черные ягоды на
беловатом мху. Под копытами коня тихо чавкала вода, из кустов
вспархивали птицы, лес был полон тысячью голосов, утреннее
солнце рассыпалось в каплях росы.

"Как странно, подумал Варназд, - какое чудо жизнь! Почему же я
раньше этого не замечал!"

Варназд ехал и ехал, улыбаясь каким-то своим внутренним мыслям.
Он понимал, что ему остался лишь один выход. Он не сомневался,
что сумеет умереть достойно и не попасться живьем в руки
мятежников. Ему никогда еще не было так хорошо и свободно, как в
этом утреннем лесу.

Через час он отыскал красивую полянку, спешился, сел, положил на
колени меч и залюбовался на сосновые ветки. Теплое солнышко
разморило его: он заснул.



Варназд проснулся от громкого хохота: он открыл глаза и увидел,
что вокруг него хохочет несколько всадников. Впереди них он
узнал Шадамура Росянку, который когда-то служил Киссуру, а
теперь служил Ханалаю, - и Шадамур Росянка его тоже узнал.

Варназда немножко пообчистили и повели за конями, а на опушке
реквизировали какую-то телегу.

Через час на телегу наткнулся отряд людей в одних штанах и с
двузубцами. Эти люди раскудахтались, завидев государя, и стали
оттирать понемногу конников от телеги. Шадамур крикнул Варназду,
чтобы тот не очень-то боялся. Государь наклонил голову, и слезы
посыпались из его глаз, как семена из раскрывшейся коробочки
мака.

Люди в одних штанах и с двузубцами были из отряда Лахута Медного
Когтя.

Лахут уже дважды мелькнул в нашем повествовании, -сельским
богатеем и странствующим проповедникам. После бунта Лахут сумел
бежать из столицы. Мысль о грехе - убийстве племянника, -
по-прежнему терзала его душу. В соседней провинции он был пойман
и повешен за ребра, но ночью сам снял себя с крюка и утек.
Как-то он ночевал в храме "красных циновок" и вместо вынесенных
идолов застал там самого Господа: тот велел ему взять меч и идти
проповедывать. Лахут возразил, что не может брать меча грешными
руками.

"Не беда" - живо возразил Единый, и позвал ангелов. Те мигом
отрубили Лахуту грешную руку, а взамен приставили новую, медную
и похожую на двузубец: этим-то двузубцем Лахут теперь и
проповедывал, и опять назывался Медный Коготь.

В отряд Лахута не принимали никого, жаждущего наживы, и каждого,
кто обзаведется чем-нибудь, кроме набрюшной юбки и двузубца,
гнали вон. Смерть люди Лахута считали видимостью и полагали, что
броня бедности укрывает не только душу от искушений, но и тело
от ударов. Это они поймали и убили подмененного чиновника.

Онтологическая часть учения Лахута гласила, что когда его люди
займут столицу, синее небо нечестия сменится красным небом
радости, а вся земля превратится в одну шелковую красную
циновку; рис на полях будет расти без шелухи и сочиться маслом,
а поверх риса будут бегать жареные куры и поросята. Можно будет
отрезать кусочек поросенка и съесть, и он тут же отрастет снова.



Политическая часть учения Лахута гласила, что Киссур и Арфарра
подменили государя и превратили его в лисицу, и имеют способ
превратить всех в лисиц. Из этого вытекала необходимость
восстать против Киссура и Арфарры, хотя логичней было б против
таких колдунов, которые умеют превращать людей в лисиц, не
восставать.

Сказать по правде, никого так не боялся Ханалай, как этого
безумного проповедника.



Через три часа пошли знакомые места: ворота в государев парк
были распахнуты настежь. Варназд глядел сквозь слезы: вот
мелькнула резная беседка над гротом, похожим на тот, где он два
года назад встретил Киссура, вот миновали дуб, под которым он
так любил сидеть с Наном. "А вдруг меня не убъют" - подумал
Варназд, и сердце его забилось надеждой.

В этот миг тележка повернула, - перед Варназдом вспыхнула
золотая черепица малого дворца, и площадь, запруженная
мятежниками. На стене дворца висел труп чиновника, который выдал
себя за государя, чтобы тот сумел бежать. Чиновника раздели и
воткнули ему сзади лисий хвост, чтобы было видно, что это
оборотень, а не настоящий государь. Но это было видно и так,
потому что Варназд был белокур и чист лицом, а подменный
чиновник рябоват и рыж.

Варназд понял, что надеялся напрасно.

Государя ввели в малую залу Ста Полей, - такую же, как та, в
которой он всего три дня назад подписал проклятия Киссуру.

Тысячи бликов плясали в разноцветых квадратах, росписи на стенах
блистали, как окна в иные миры. Трон в середине зала был пуст:
высоко над ним, на железных цепях висел лучезарный венец
потомков Иршахчана, - ах, как государь боялся в детстве, что
этот страшный венец сорвется с цепи и раздавит его!

Вокруг теснили самые мерзкие рожи, - у хрустального дерева,
поставив одну ногу на ступеньку трона, стоял Ханалай с
обнаженным мечом, а рядом с ним стоял маленький полуголый
человек, с грудью, поросшей седым пушком и медным когтем вместо
руки. "Это мне померещилось" - подумал Варназд, "потому что
медные когти вместо руки бывают только у щекотунчиков".

Варназд хотел сказать что-то полагающееся в подобных случаях,
что нибудь вроде "Убейте меня, но не обижайте мой народ", но
сообразил, что в этом шуме его вряд ли кто услышит, а будущий
историк на досуге придумает получше.

Варназда подвели к трону. Вдруг стало ужасно тихо.

Меднокрюкий зацепил государя, как коршун цыпленка, и громко
сказал:

- Вода бывает то водой, то льдом, в зависимости от холода или
жары, - ойкумена бывает то счастливой, то несчастной, в
зависимости от государя. Если народ доволен - значит, государь
добр. Если народ бунтует, - значит, на трон пробрался
недостойный. Беру вас всех во свидетели: не я убиваю этого
человека, но сам Господь!

Варназд зажмурил глаза и вытянул, как цыпленок, шею.

- Негодяй, - вскричал чей-то голос, - как ты смеешь поднимать
руку на государя!

И в тот же миг, к крайнему изумлению Варназда, полуголый
проповедник упал, рассеченный на две половинки.

И если вы хотите узнать, кто был неожиданный спаситель государя,
- читайте следующую главу.



ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, в которой рассказывается, как люди ойкумены
научились летать; как Арфарра ввел в городе справедливые цены; и
как Ханалай и Арфарра, нуждаясь в деньгах для войны, разрешили
свою нужду по разному.



Итак, полуголый мятежник упал мертвым. Наместник Ханалай, -
именно он зарубил негодяя, - вытер меч, вложил его в ножны,
встал на одно колено перед государем и произнес:

- Государь! Я, глупый и неразумный крестьянин, возвышенный
тобой, услышал о бесчинствах, творимых твоим именем, и поспешил,
как мог, на помощь. Виновен ли я в чем-то перед тобой? Хочешь ли
головы моей - вот она!

Причина нынешних бедствий, - продолжал Ханалай, - в кознях
колдунов и бунтовщиков, в несогласии частей государства.
Обязуюсь усмирить все!



Не одной чистосердечной преданностью руководствовался Ханалай,
зарубив Лахута на глазах государя и войска. Все отряды Лахута,
до последнего человека, были истреблены в этот день. Ханалай,
видя себя у ворот столицы, поспешил расправиться с жутким
союзником, смущавшим многих, кто мог бы стать на его сторону. В
войсках Ханалая, в которых имя государя было более почитаемо,
нежели того Ханалаю хотелось, полагали, что Лахут получил по
заслугам. Кроме того, все знали, что Лахут и истинный пророк,
яшмовый араван, жили друг с другом, как кошка с собакой.



Варназда отвели в его собственную спальню. В ней было все, как
неделю назад: сверкало солнце у потолка и луна у полога, и
горели пять светильников по числу пяти добродетелей, подле
кровати под атласным пологом дымились золотые курильницы на
крепких ножках, - только кто-то насрал у столика для лютни.
Пригнали откуда-то тычками дворцового чиновника, скорее
мертвого, чем живого. Тот убрал мерзость и, плача, удалился.
Государь сел на постель и уткнулся лицом в подушку. Вдруг
зашевелилось изголовье, и из-под него выполз маленький белый
щенок, любимец государя, стал тыкаться в нос и слизывать
шершавым язычком слезы.



Вечером государя переодели и повели в голубую трапезную: там
пировал Ханалай, его командиры и советники. Было заметно, что
среди советников много образованных людей: больше половины
пользовалось вилками.

Государя со всевозможными почестями усадили под балдахин. Справа
сел Ханалай. Государя с любопытством косился на изящного, худого
и белокурого человека, сидевшего слева. Это был Ханалаев пророк,
лже-Арфарра. В нем было действительно что-то не от мира сего, и
он ел мало и чрезвычайно опрятно.

- Государь, - сказал Ханалай, - кланяясь и указывая на изящного
человека, - вот истинный Арфарра, мудрец и твой советник.
Клянусь, я поймаю и распну того самозванца, который сейчас
помирает в столице! Подпишите указ о его измене, как вы
подписали указ об измене Киссура Белого Кречета!

Кто-то поднес государю готовые свитки: указ об измене Арфарры и
указ о назначении Ханалая первым министром.

- Вы не знаете этикета, - сказал государь Варназд, - указы
нельзя подписывать на пиру. Чтобы указ был действителен, он
должен быть подписан в зале Ста Полей.

Ханалай расхохотался и хлопнул себя по лбу.

- Ах я невежа, - вскричал он. - Что возьмешь с простолюдина,
кроме преданности! Действительно, разве можно подписывать
государственные указы на пиру!

Государю стали представлять гостей. Что за рожи!

Вдруг, в самый разгар пира, Ханалаю принесли записку. Тот долго
шевелил губами, читая ее, а потом вышел. Потом вышел яшмовый
араван, еще кто-то из командиров. Начальник варварской конницы
полез прямо через стол, даже не сняв сапоги, и раздавил по пути
утку. Впрочем, засмущался, поднял утку и сунул ее за пазуху.

Ханалай вернулся, улыбаясь, а записка пошла по кругу. Государь
следил за ней завистливым взглядом. Сосед его слева,
лже-Арфарра, до сих пор сидевший безучастно, вдруг наклонился к
государю и тихо сказал:

- В записке сказано, что Киссур не поверил указу о своей измене,
а, поверив, вышел из лагеря, желая смертью доказать свою
верность. Конница его опрокинула осаждавших, утопила в Левом
Канале несколько тысяч мятежников и прошла в столицу. Так что
вашему будущему министру Ханалаю теперь не так легко взять
город: ведь он рассчитывал иметь Киссура у себя в лагере и
поступить с ним сообразно обстоятельствам.

Лже-Арфарра говорил что-то дальше, но Варназд уже не слышал.
Кто-то схватил его за рукав: Варназд опамятовался. Перед ним, на
коленях, стоял Ханалай и протягивал кубок вина.

Варназд поблагодарил и осушил кубок.

- Да, - сказал кто-то за столом, - на пиру не подписывают
документы, но почему бы нашему государю не пожаловать своего
спасителя Ханалая кубком вина из своих рук?

- Кто я такой, - почтительно откликнулся Ханалай, - чтоб пить
вино из рук государя?

- Не скажи, - возразили ему, - государь жаловал вино изменнику и
колдуну Киссуру, поднесет и тебе.

- У государя, - осторожно сказал Ханалай, - свои желания и
планы.

- Государь, - сказал кто-то гнусным голосом, - восемь лет мог
быть волен в своих желаниях, а вместо этого потакал лишь
желаниям своих министров, столь скверных, что их каждый год
приходилось казнить. И вот страна лежит в г... и крови: и теперь
государю поздно и трудно иметь свои желания.

А Шадамур Росянка развязно добавил:

- Ханалай! Этот человек не посмел сегодня покончить с собой!
Убудет ли от его трусости, если он поднесет тебе вина?

Варназда вздернули на ноги и вложили ему в правую руку кубок.
Кубок был тяжелый, серебряный с каменьями: на нем были вырезаны
птицы в травах и олени в лесах, и по искусности работы он
походил на небесный сосуд. Ханалай, улыбаясь, протянул руки. Все
притихли.

Варназд размахнулся и выплеснул кубок в лицо Ханалаю.

Двое человек схватили Варназда за левую руку, и двое - за
правую. Ханалай вытер лицо, усмехнулся и сказал:

- Я, простолюдин, расстроил государя неуместной просьбой.
Уведите его.



Поздно вечером в государеву спальню вошел Свен Бьернссон, он же
яшмовый араван. Государь лежал на постели и глядел в лепной
потолок, где были нарисованы солнце, звезды и прочий годовой
обиход государства. Так он лежал уже третий час. У двери сидели
стражники, весело ругались и резались в карты.

Бьернссон постоял-постоял над Варназдом, окликнул его. У него не
было особой жалости к этому человеку. И, в отличие от Киссура,
Нана и даже Ханалая, он совершенно не мог себе представить, по
какой причине он должен относиться к этому слабохарактерному,
вздорному и, вероятно, неумному юнцу как к живому богу.

Вдруг Варназд повернулся к нему, уцепился за рукав и сказал:

- Зачем я не мертв! И почему за ошибки мои должен страдать мой
народ!

Бьернссон перекосился от отвращения, выдернул рукав и закатил
Варназду пощечину.

После этого с государем случилась истерика.

- Самозванец, - кричал Варназд, - я отрублю вам голову!

На крик сбежались разрозненные придворные. Пришел и Ханалай с
десятком командиров. Посмотрел, как государь катается по ковру,
ухмыльнулся и ушел.

Лекарь, Бьернссон и еще один стражник стали ловить Варназда,
завернули в мокрые простыни и уложили в постель. Лекарь боялся
приступа астмы, но астма, странное дело, пропала совершенно.
Варназд поплакал и заснул.

Бьернссон хотел было уйти, но увидел, что лекарь куда-то утек,
стражники пьяны, и кроме него о Варназде вроде бы позаботиться
некому, - и, несмотря на некоторое омерзение, остался. Свен
Бьернссон не без оснований полагал, что этот человек сильно
виноват в бедах своей страны: но стоит ли из-за этого рубить ему
голову?



Варназд немного заснул, а потом проснулся ночью и долго лежал,
не шевелясь. Он вдруг с беспощадной ясностью понял, что жить ему
- до тех пор, пока Ханалай не возьмет столицу, ну, и еще две-три
недели. Потом он стал думать о Киссуре. Он думал, что Киссура
убъют, пожалуй, раньше. Ибо Киссур имел еще надежду оправдаться
в глазах государя: но не в глазах той своры, что оставалась в
столице, знала о его верности государю, и за эту-то верность и
ненавидела. Варназд вытер глаза и вдруг чрезвычайно удивился,
что думает о Киссуре, а не о себе. И тут же подумал о Нане: и
тот был ему предан, и, очевидно, погиб. И опять государь
удивился, что думает не о себе. А Андарз? Ведь тот был его
наставником, таскал десятилетнему Варназду сласти, подрался
из-за него с Рушем, - сколько же горя он причинил Андарзу, чтобы
тот повел себя так, как повел?

Тут он подумал о Мнадесе; об Ишнайе; o Pyше - эти были мерзавцы,
эти думали лишь о власти и выгоде, казнь их была заслуженна,
весь народ ликовал. Однако скольких же это он казнил?

Луна зябла за решеткой в небе, как потерявшийся белый гусь, и
Варназд вдруг заплакал, поняв: Великий Вей, - как же это
получается? Ведь он не Иршахчан, не Киссур даже, чтобы рубить
головы как капусту, - но вот ему двадцать семь лет, и он
подписал четыре приговора четырем своим первым министрам!

Варназд посмотрел в угол и испугался. Там, не шевелясь, сидел
давешний проповедник. Теперь, в темноте, было видно, что это
действительно не человек, а большое светящееся яйцо, посаженное
в грубую рясу. Свет понемногу просачивался сквозь ткань, как
сыворотка - через холстинку, в которую завернули свежий творог,
и скапливался лужами на неровном полу. Скоро весь пол был залит
сиянием, и оно поднималось все выше. Какие-то светящиеся нити
протянулись к Варназду. Это было так страшно, что Варназд не
выдержал и закричал, - и проснулся.

Было уже утро.

Никого рядом не было, только самозванец, лже-Арфарра, сидел
рядом с мокрым полотенцем наготове. Варназд понял, что все это
было сновидение, и о других он думал во сне.

- Зачем вы меня напугали ночью, - жалобно сказал Варназд.

Бьернссон положил ему на лоб полотенце и ничего не ответил.

- Зачем вы рассказали мне о Киссуре?

Опять ни звука.

- Как вас зовут на самом деле?

- Это больше не имеет значения. Я потерял имя, как вы потеряли
власть.

- Вы, - прошептал государь, - не любите Ханалая. Этот указ о
Киссуре у меня выманили обманом: я хочу написать, что он
подложный. Еще я хочу написать указ, чтобы в городе не слушались
никаких указов, на которые меня вынудит Ханалай.

"Да, - подумал Бьеронссон, - этот человек так и будет искупать
свои грехи не раскаянием, а указами". Усмехнулся и сказал:

- За такой указ Ханалай вас - выпорет, а меня - повесит. Я мало
что могу: Ханалаю в нас обоих нужно только имя.

Варназд глядел искоса на яшмового аравана. Он видел, что этот
человек его презирает. Это было обидно: ведь если Ханалай их
обоих употребляет сходным образом, то чем один умнее другого?

- Это неправда, - сказал Варназд, - я сам видел ночью... Великий
Вей, как вы меня напугали! И потом, - от ваших слов плачут
тысячи, как же мог неграмотный разбойник перехитрить вас?

Бьернссон вдруг захихикал:

- Перехитрить? Меня? Да я его насквозь вижу! Только мне теперь
все равно, какая крыса сьест другую крысу последней.

- А мне не все равно, - возразил Варназд.



х х х



Свен Бьернссон был не совсем прав, утверждая, что столица была
спасена, так как конница Киссура налетела на семитысячный отряд
мятежников и утопила его: мятежники задержались на берегу канала
потому, что увидели с другой стороны неизвестно откуда взявшееся
городское ополчение.

Дело в том, что едва в городе огласили указ об измене Киссура,
глупый народ счел указ подложным. Поползли самые вздорные слухи:
говорили, что государя умыкнули и держат силой, что в указе имя
Чареники было подменено именем Киссура, что Арфарра не болен, а
отравлен, что Чареника в сговоре с мятежниками, и что вообще у
Чареники рыбья чешуя на боках.

В городе стали собираться, как год назад при бунте, отряды
самообороны, поймали одного из гонцов Чареники, - и подняли
тревогу. Представители от цехов и лавок явились к Арфарре,
потребовали с него клятвы не умирать до победы над Ханалаем, и
высыпали еще целую корзину слов.

Арфарра вздохнул, понимая, что войск у него нет, а те, которые
есть, вооружены не мечами и копьями, а орудиями собственного
ремесла, кому как сподручней - булочник - ухватом, а кожевник -
кочедыком.

Делать нечего, - Арфарра повел своих лавочников к Левому Орху,
половину посадил в засаде на вражеском берегу, а другую половину
посадил в реке, на лодках, и велел жечь прямо на лодках костры.
Арфарра рассчитывал, что передовые отряды Ханалая, незнакомые в
деталях с местностью, в темноте примут костры на воде за костры
на суше, и храбро кинутся в атаку, - и как он рассчитывал, так
оно и получилось.

Два ханалаевых полка, Мелии и Аххада, утопли в реке и
перетоптали друг друга, а тех, кто остался в живых, зарезали
разъяренные ополченцы. И хорошо же потрудились ремесленники!
Булочник работал ухватом, а сапожник - кочедыком, а красильщики
построились в полк и лупили теми железными прутьями, которыми
мешают индиго в чанах, и многие потом признавались, что со
своим-то ухватом сподручней, чем с незнакомым мечом.

Возможно, Ханалай был неправ, приказав эту ночь войскам
отдыхать, а к столице послав лишь две отборные части. Будь он
сам во главе солдат, а не на пире по правую руку государя, кто
знает, ч