овестью о
Ласточке и Щегле" нет нужды ходить в Небесную Книгу, ее можно
купить у любого лоточника на рынке.

Тут она покраснела, ахнула и сказала:

- Как вам не стыдно, сударь! Я, конечно, понимаю, молодым
девушкам подобает сидеть взаперти. Но дед мой болен и слеп, если
я не буду ему помогать, его лишат должности. Он вот уже сорок
лет смотрит за Небесной Книгой; а сюда, сударь, ходят серьезные
юноши, и никто из них не просит у девушки "Повести о Ласточке и
Щегле".

Повернулась и убежала. Резные рукава вспорхнули, легкие, как
крылья бабочки. А ведь нынче немодно, чтобы рукава были легкие.
Модно зашивать в рукав тяжелого "золотого государя", чтобы он
просвечивал сквозь кружева на женской ручке.

Шаваш раскрыл рот, внизу живота словно заломило. "Это кто ж у
тебя дед-то, - подумал он, - это что же у тебя дед за дурак,
чтоб держать такую красоту без занавесей и циновок!" И тут же
почему-то подумал, что уж свою жену никуда пускать не будет,
сказано, береги добро от воров и чиновников, если хочешь, чтобы
не украли.





Три дня государь бродил по рынку и Нижнему Городу вместе с Наном
и Ханалаем, и никто пока об этих прогулках не знал: во всяком
случае, никто из людей первого министра, господина Ишнайи.

Ишнайе было уже за шестьдесят. Звезда его взошла еще при
государыне Касии. В начале царствования государыня сильно
ополчилась на "твое" и "мое", отчасти потому, что другой
претендент на престол, экзарх Харсома, совсем распродал свою
провинцию, Нижний Варнарайн, стяжателям, а про чиновников
говаривал: "Когда берут корзинкой или сундучком - это, друг мой,
взятка, а когда берут баржами и амбарами - это уже торговля".
После смерти преступника Харсомы в провинции началось
непристойное замешательство. Собрались пятеро крупнейших
казнокрадов, позвали сотню казнокрадов поменьше и объявились,
совместно, регентами его сына.

Много гнусного могло из этого выйти, если бы не безграничная
преданность чиновника по имени Арфарра - имя это еще не раз
встретится в нашем повествовании. При этом-то Арфарре, ставшем
араваном провинции, и начинал господин Ишнайя, нынешний первый
министр. Был он в ту пору совершенно неподкупен и прям,
выдвинулся очень скоро. Араван Арфарра испытывал в чиновниках
большой недостаток. Дошло до того, что многим резали уши, сажали
в колодки и оставляли в управе - а то вести дела было некому.
Сгубила Ишнайю страсть к алхимии и колдовству. Проведав о ней,
главный монах-шакуник, некто Даттам, который даже Арфарре был не
по зубам, велел зарыть в болоте сундучки с золотыми слитками, а
колдуна научил, как себя вести с Ишнайей.

Ишнайя отрыл сундучки; пришли преданные Даттаму чиновники,
учинили золоту опись; номера на слитках были казенные. Ишнайя
покорился и быстро пошел в гору. Грехопадения своего, однако, не
забыл, и лет через десять, когда государыня Касия расправлялась
с сообщниками сына, имел удовольствие спросить у Даттама:

- Ну? Кто из нас лучше знает черную магию?

Даттам рассмеялся и ответил что он, Даттам, всего лишь тень бога
Шакуника, бога знания и богатства, и что бог Шакуник, если
захочет, превратит государей в тыквы, а землю покроет щебенкой и
рудными отвалами. Едва успели накинуть колдуну на голову мешок:
а все-таки он ухитирился моргнуть глазом через мешок, и там,
куда он моргнул, земля стала как дохлый рудный отвал.

После этого Даттама забили палками на глазах Ишнайи, и все
говорили, что Даттам вел себя очень достойно. Многие были
недовольны Ишнайей за Даттама и особенно за храм Шакуника с его
пропавшими знаниями. Ишнайя унаследовал остров близ столицы, где
была усадьба Даттама, храм и фабрика, на которой, по преданию,
из хлопка делали искусственный шелк. Но по приказу государыни
Касии колдовскую ткань сожгли, а храм, говорят, разлетелся сам,
как лопнувший бычий пузырь.

Ишнайя оставшееся добро вскоре стократ умножил, и даже быстрее,
чем Даттам. Даттам ведь, хотя и звался монахом, наживал деньги
ради денег, возбуждая безполезные желания в себе и опасную
зависть в других, и вкладывал деньги, так сказать, в вещи. Что
же до господина Ишнайи, тот дарил золото людям, видя в друзьях и
надежных стражей имущества, и лучшее средство его умножения.



Итак, утром четвертого дня первый министр явился к государю
Варназду, и государь стал хвалить сделанное Наном в провинции
Харайн.

- Да,- сказал министр Ишнайя, - это был превосходный выбор, и
господин Нан сделал все, как надо. Он убил наместника провинции
и аравана провинции. Сектанту, еретику - даровал прощение,
разбойникам - также. Потом взял двести золотых связок от некоего
Айцара, главы харайнских богачей; уничтожил за это следы участия
Айцара в заговоре с целью отпадения от империи, заговора, первой
жертвой которого был убитый судья; приписал это убийство
отравленному им аравану провинции, врагу Айцара. Под предлогом
борьбы с кучкой варваров передал в руки богачу командование
войсками и сделал разбойника - наместником. Вот увидите,
государь, не пройдет и года, как Айцар и этот Ханалай поднимут
мятеж!

- Это все? - заколебавшись, проговорил государь.

Господин Ишнайя почтительно потрогал новый указ и спросил:

- Почему господин Нан не сомневается, что маленькие люди отдадут
двадцать миллионов за такое болотистое дело и преуспеют там, где
не преуспел сам основатель династии?

- Так почему?

- Потому что один маленький человек, по имени господин Айцар,
уже покупает бумажек на десять с четвертью миллионов. Нан уже
получил свою долю. А наместник Ханалай получит ее после того,
как обеспечит стройку рабочими. Добровольный найм! Как же!

Государь выхватил у Ишнайи бумаги. По одной выходило, - да,
столичный инспектор брал, по другой - было за что брать. Еще
было письмо арестованного наместника сыну, с жалкими словами и
припиской: "Если тебе скажут, что я покончил с собой - не верь".



- Вы думаете, государь, этот Ханалай - такой весельчак? Его люди
сырую человечину ели, а не сырых сусликов... Господин Нан его
всю дорогу натаскивал: ешь побольше да шути погрубее - как раз
угодишь государю.

Государь молча повернулся и вышел. Он ушел в сад - зал, имеющий
вместо крыши - небо, и велел привести Нана. Потом отменил
приказ, решив, что дождется вечера. Потом ему стало досадно. Он
бы разгневался на Нана, выплыви столь быстро тайна его прогулок
- а теперь ужаснулся, как ловко этот чиновник умеет прятать
концы в воду.

Потом он вдруг ясно понял, что не хочет видеться с этим
человеком. Он мучительно ясно представил, что все эти дни Нан
опекал его, как больного ребенка. Поняв же, император вызвал
своего молочного брата, Ишима, и лично продиктовал ему приказ об
аресте Нана. Пусть господин Нан по крайней мере отдаст себе
отчет в том, кто чьей распоряжается судьбой.

Пришел еще чиновник, скребся. Государь затопал ногами: он хотел
быть один. Потом он понял, что все равно не один: кругом дворец,
и каменные звери, и статуя государя с крысиной мордой. Где можно
быть одному? Что он, мальчик, что ли?



***



На следующий день Шаваш выяснил: девушку звали Идари, и дед ее
был одним из известнейших книгочеев. Жила она в казенной
шестидворке у Синих Ворот с дедом, с матерью, с младшей сестрой
и целым выводком тетушек. Бедствовала семья изрядно и даже
непонятно было, как уцелела, - отец Идари, по имени Адуш, был
другом Даттама и вместе с ним был арестован за многознание и
колдовство.

Шаваш запомнил адрес и, запершись, занялся своим платьем. Шаваш,
бывший побирушка, всегда одевался так, чтобы просителю было
понятно: тут придется подносить не "на тесьму и на бязь" , а на
"шелк и бархат". Видом своим Шаваш остался доволен. В Небесной
Книге, точно, сидели серьезные юноши из лицеев и старички,
располневшие от грусти... Но девушка в кофточке с легкими
рукавами подошла именно к нему. Потому что серьезные юноши не
могли позволить себе золотого шитья на обшлагах; потому что
серьезные юноши на скалывали бархатный плащ аметистовой
застежкой; потому что у серьезных юношей пальцы были в чернилах,
а не в перстнях.

Дождавшись полудня и оставив Нану записку о том, что он ушел в
префектуру, Шаваш отправился к Синим Воротам.

Предместье бурлило и дышало: полуголые красильщики развешивали
высоко над улицей хлопающие полотнища, мимо Шаваша тащили
коромысла с плодами и фруктами, у зеленщика разгружали воз,
полный капусты, и мясник поддувал тушку козы, готовясь содрать с
нее шкуру.

Молодой секретарь прошел под белой стеной с резной галлереей
раз, другой, третий. Как они ни старался, он ничего не мог
разглядеть за ставнями, стыдливо, как ресницы, опущенными. Шаваш
в досаде повернул голову.

Улица была наводнена зеваками, мимо несли паланкин в форме
розового цветка. Лепестки цветка раздвинулись, девичья головка
глянула на Шаваша. Шаваш прижал руки к груди и поклонился:
паланкин был казенный, со знаками отличия министра финансов.

Тут вверху стукнула ставня, и кто-то опростал ведро с горячими
помоями прямо на бархатный плащ и ламасские кружева кафтана.
Розовые лепестки паланкина сдвинулись: внутри захихикали. Мясник
перестал надувать козу и захохотал. С резных галерей, из
ставней, увитых голубыми и розовыми ипомеями, высовывались
любопытные женские лица. В беленой стене шестидворки
распахнулась дверь, из нее выскочила пожилая женщина, всплеснула
руками и закудахтала:

- Это племянница все, племянница, - громко и визгливо говорила
она то Шавашу, то зевакам. Затеяла мыть пол. Я ее так всегда и
наставляла: смотри, куда выливаешь воду, смотри!

Тут прибежала другая тетка, помоложе, в суконной синей паневе и
кофточке с рукавами, вышитыми мережкой, увидела изгаженный плащ
и так и села, помертвев, на порог. Муж ее, балбес, за всю жизнь
не нажил такого плаща. Ладно бы плаща! А вот второй год просишь
бархату на юбку-колокольчик, уже и Нита сшила себе такую юбку, и
Дия, и в храм показаться стыдно - то приласкаешь мужа, то
прогонишь - а юбки все нет. "Вот - шляются важные сынки -
плакала уже в мыслях женщина, - теперь он поднимает шум, мужа
выставят с должности и с шестидворки".

- Что такое? - спрашивали в толпе.

- А вот этот щеголь, - объясняли, - вздумал приставать вон к
той, в кофточке с мережкой, она его возьми и окати.

- Ба, - сказал кто-то,- да в кофточке с мережкой - это Изана.
Станет она такого окатывать! Она каждый месяц в новой юбке ходит
- откуда у честной женщины каждый месяц новая юбка?

- Ничего подобного, - говорили дальше, - этот чиновник ходил к
дочери министра. Отец ее узнал об этом и нанял людей, чтобы
покрыть его грязью перед народом.

- Братцы, - вопили в харчевне напротив, - где оборотень?

Женщина в синей кофте сказала решительно, что надо бы платье
простирать и просушить, но ведь на это уйдет столько времени, а
господин чиновник, верно, торопится с важным визитом. Другая,
помоложе, в кофточке с мережкой, завела синие глаза и начала
плакать. Шаваш почтительно поклонился и сказал, что важного
визита у него нет, что он очень рад будет вымыться и подождать,
пока высохнет платье; только вот напишет приятелю записку, чтобы
тот не волновался.

Шаваша с поклонами и охами провели в дом. Чистенькие стены,
деревянная лестница скрипит, как сверчок; пыль и полумрак от
книг и закрытых ставен. Шаваш поглядел на горку зерна перед
черепахой Шушу и подумал, что в этом доме, верно, только боги
едят, как следует.

Девушки, разумеется, на обеде не было. Было большое смущение,
потому что по записке, отправленной Шавашем, в дом пришел
мальчишка с корзинкой. В корзинке был маринованный гусь,
холодная баранина, нарезанная дольками, жареная кошка, пирог,
печения, фрукты и два кувшина белого вина.

Хозяин вышел к обеду в строгом мышином кафтане:

- Да, сударь! Внучка моя слишком неосторожна, да и молодые
чиновники в нынешнее время легкомысленны. Говорят, к такому
способу прибег герой "Повести о Ласточке и Щегле".

"Ну, почтительная внучка," - ахнул Шаваш.

Старик насмешливо поглядывал на него за обедом. Шаваш ничего не
ел, был рассеян и все время норовил поворотиться глазами к
занавеске, ведущей на женскую половину. Занавеска колыхалась, и
за ней хихикали.

Помыли руки, принесли чай. Старик осведомился о семье и
должности Шаваша. Шаваш отвечал, что он - сирота и секретарь
господина Нана, нового начальника парчовых курток в западной
части Верхнего Города. Старик про себя усмехнулся. Всякий
богатый - либо вор, либо наследник вора. Этот, стало быть, не
наследник.

Потянулась приличествующая случаю беседа о процветаниях
государства и добродетели человека, и чем дальше она длилась,
тем больше Шаваш раздражался. Старик был из той самой,
ненавистной Шавашу породы людей, которые разглагольствуют о том,
что истинное богатсво - не в увеличении имущества, а в
ограничении желаний, и которые осуждают взяточников, главным
образом потому, что сами ни разу не были на таком месте, где им
предлагали взятку; И чем больше Шаваш раздражался, тем больше
улыбался он собеседнику. Внезапно Шаваш спросил:

- Я, простой секретарь, не могу сравниться с вами в познаниях.
Скажите, если бы вы точно знали, что в ойкумене действует
некоторая тайная сила, совершенно, однако, не отраженная в
донесениях и отчетах, что бы вы сказали об этой силе?

Ученый ответил с улыбкой:

- Логически рассуждая, такая сила должна быть всемогущей. Вопрос
ваш, впрочем, тонок и напоминает определение бога, данное
Инаном. Инан доказывал всемогущество бога именно тем, что тот
умеет скрывать от недостойных любые доказательства своего
существования.

"Бес бы тебя побрал с твоими богами" - подумал чиновник.

Наконец явилась младшая из тетушек, которая уже сменила кофточку
с мережкой на какую-то другую, павлиньих цветов, и объявила, что
платье высохло. Тетка жмурилась и строила Шавашу глазки. Она
была наделена двумя признаками красоты из двадцати четырех.

Шаваш откланялся и ушел. С резной галлереи вслед ему глядела
Идари, девушка с воздушными рукавами, и ее младшая сестра,
баловница и хохотушка. Идари разболтала сестре о вертопрахе,
спросившем "Повесть о Ласточке и Щегле", и это сестра плеснула
ведро с помоями.

- Ах, какой хорошенький, - сказала младшая сестра. - Миленькая,
ведь он из-за тебя в Небесную Книгу пришел. Он, верно, видел
тебя в розовом платье на полуденном празднике.

Идари покраснела. Ей, точно, приглянулся молодой чиновник;
снился ночью, норовил пощупать... Доселе ей никто не снился.
Был, правда, один в Небесной Книге, давно уже, варвар с голубыми
глазами. Говорили, он из государева рода. Этот Кешьярта никогда
не улыбался и на нее не смотрел. Одет он был бедно, книги
подбирал странно. Идари казалось, что он тоже не из тех людей,
которые проводят жизнь в Небесной Книге, и ей казалось, что
ничего хорошего не выходит, когда в Небесной Книге начинают
читать те, для кого она не предназначена.

- Я так думаю, - сказала маленькая сестра, вертушка и хохотушка,
- ты должна его полюбить из одного только дочернего долга.
Потому что тот варвар, Кешьярта, сгинет мелким чиновником, а
этот секретарь, если смилостивится, похлопочет за нашего отца.
Глядишь, воскресят.



* * *



Через час император, в одежде провинциального чиновника третьего
ранга, шел по улице Нижнего Города, под названием - Двери
Счастья. Двери Счастья были узки и грязны, поросли мохнатыми
рыбьими головками. В ушах Варназда зазвучал голос Нана: "Ввверх
домам расти запрещено, дабы не возноситься гордыней выше
казенной управы. А на проезжую часть, мешать прохожим -
пожалуйства..."

- Ты чего торгуешь тухлятиной? Вот я конфискую товар!

Варназд оглянулся. Смотритель порядка в парчовой куртке, стоя у
рыбного лотка, складывал в корзину живых карпов. Рыбы бились и
подпрыгивали.

- Господин смотритель, - плакала торговка, - как же можно, вы
ведь вчера десять штук взяли!

- А сегодня, - возразил стражник, - ко мне брат приехал. Что я,
скотина бесчувственная, чтобы не кормить брата?

И пошел к следующей лавке. Государь Варназд отвернулся и побежал
прочь. "Место, где торговцы творят обман, искушают чиновников" -
мелькнуло в его голове. Наглые торговки хватали его за рукав;
было невыносимо жарко, пахло отбросами. Все суетились о своем,
на Варназда никто не обращал внимания, как в детстве, в покоях
матери, - торговки не в счет. Варназд вдруг обнаружил, что он не
хочет быть один. Ему хотелось заплакать. Он взбежал мимо грязных
нищенок в небольшой храм Иршахчана. Пахнуло прохладой и нежной
плесенью на желтых и синих квадратах ста полей.

Сначала государю показалось, что в храме никого нет, кроме
каменного человека с лицом мангусты, потом он увидел, что на
коленях перед статуей стоит какой-то оборванец. Оборванец долго
молился, а потом, будучи, верно, голоден, запустил руку за
священное померие и вытащил из чаши перед каменной мангустой
коровай: шесть видов злаков, седьмой боб. Государя покоробило не
столько святотатство, сколько хладнокровие, с которым оно было
совершено. Бродяга расхохотался и вдруг швырнул хлебец обратно,
чаша зазвенела, по храму прошел гул. Государя опять резануло по
сердцу. Он не знал, что Иршахчану давно дают камень вместо
священного хлеба. Оборванец пошел из храма. Варназд успел
рассмотреть его в косом луче: юноша, весьма стройный, белокурые
волосы спутаны, глаза голубые, холодные и наглые, ресницы
длинные, как у девушки. Что-то в этом лице его удивило. Варназд
вышел из храма и последовал за юношей.

- Скажите, - через некоторое время как бы случайно обратился к
нему Варназд, - я из провинции... по делу...

Понемногу разговорились. Юноша сказал, что его зовут Дох и что
он приехал поступать в высшую школу. Суждения юноши были,
действительно, тонкие и глубокие.

Улица взобралась на холм, вони стало меньше, из-за глухой стены
пахнуло садом. Государь остановился. Молодый люди стояли у
харчевни с белой глухой стеной и лепешкой, приколоченной над
входом. Это была та самая харчевня, в которую Варназд хотел
зайти еще позавчера, но Нан взял его за руку, как несмышленыша,
сделал вид, что не заметил, и увел.

- Друг мой, - сказал Варназд, - я устал, взойдем, выпьем по
чашке чая.

Юноша заколебался, Варназд насилу его уговорил.

Вошли в предписанного вида садик. Низкие столики под полотняным
навесом-солнечником, пруд - государево око, в пруде - священные
рыбки, посередине пруда статуя государя Иршахчана. Статуя
служила часами, и государева тень указывала на первый вечерний
час, час башен. Юноша сказал:

- Друй мой! Я недавно обедал, ограничимся чаем.

- Друг мой, - возразил Варназд, - у меня есть деньги; я очень
рад нашему знакомству; я как будто впервые обрел друга, и я
почту себя обесчещенным, если вы не разделите со мной трапезу.

Толстая служанка принесла им положенное: вареные бобы с подливой
и рис. Государю совсем не хотелось бобов, но он понимал, что Дох
без него есть не станет. Еще он вспомнил, что вареные бобы он
имел право есть только один день в году, в четвертый день
новогоднего праздника, когда простой народ обязательно ел мясо.
Тут послышались крики, и в сад ввалилась целая компания
оборванцев, уже пьяных и преувеличенно ярко одетых. У главаря их
было смуглое личико и черные как ежевика глазки. Было видно, что
он только что перешагнул возраст, когда за воровство кончают
рубить руки и начинают рубить головы. В харчевне засуетились.
Откуда что взялось - слуги тащили вино, финики, жареный миндаль,
баранину в чашечках... Государь подозвал служанку:

- Я хотел бы мяса. Принесите, я заплачу.

- Деньги, юноша, - сказала толстуха, - еще не самое главное в
жизни, и правильно говорят, что они возбуждают нечестивые мысли.
По лицензии нашей харчевне позволены только бобы и рис. Этих
людей стражники уважают и не станут вмешиваться, а из-за вас
будет скандал.

Варназд с досадой всплеснул рукавами. За соседним столом
захохотали. Государь замолк и пододвинул к себе тарелку. Спутник
его начал есть только после него, и ел медленно и осторожно, как
человек воспитанный или долго голодавший