и добавил:

- А в тот раз, когда сжигали тело отца, веревочка перегорела
раньше срока: один вассал бросился в огонь, чтоб отпереть
клетку, и сгорел.

Варназд попросил Киссура поправить подушку и сесть у изголовья.
Киссур поправил подушку и сел на то место, где часто сидел Нан.

- Не сюда, - с досадой закричал Варназд.

- Что с вами, государь?

- Варназд заворочался в постели, сжал виски руками и вдруг
сказал:

- Мать не любила меня, пока не увидела, что брат мой уже
взрослый. Однажды он ударил меня по лицу: на следующую ночь она
пришла сюда, села у изголовья и долго плакала. Когда она пришла
через два дня, было очень темно. Она села на то же место: а я
взял в темноте подол ее платья и приметал к нему мешочек с
лягушачьими лапками и прочим вздором, чтобы она любила меня. А
потом казнили брата, завели следствие о монахах-шакуниках, и
мешочек приписали им, - я ведь ничего не мог сказать, правда?

Киссур промолчал. Варназд схватил его за рукав и зашептал:

- Никогда, никогда не проси у меня, как Нан, помилования для
храма Шакуника.



И снова ночь нависла над городом. Все честные люди спали, как
предписал государь Иршахчан. Горели лишь звезды на небе, корели
свечки воров и плошки сектантов, горели горны алхимиков и
нетленный огонь в зале Ста Полей.

В это время раскрылась потайная дверь, и в дворцовый кабинет
господина Нана вошел человек в белом плаще и с фонарем в форме
стеклянного гуся. В таком одеянии первый министр Руш ходил
когда-то по ночам к государыне Касие. Когда сын Касии взошел на
трон, он отрубил Рушу голову. Но Руш, верный любовник, не
перестал ходить по дворцу по ночам, только голову свою теперь
носил подмышкой. Стражники избегали встречаться с ним. Это
считалось плохим предзнаменованием.

Человек, одетый на всякий случай как привидение, привидением,
однако, не был, а был сыном министра финансов Чареники.

Стены кабинета первого министра были покрыты розовым деревом с
затейливыми медальонами. Каждый медальон изображал какое-нибудь
животное ойкумены. Чареника-сын поставил фонарь на стол и пошел
вдоль стен, одним пальцем считая фигурки, а другой засунув в рот
от страха. Золоченые ехидны и выдры злобно таращились на него из
медальонов. Чареника дошел до медальона с птицей-ряпушкой и
выдавил ряпушке левый глаз. Кусок стены пропал. Чареника-сын
запустил руку внутрь и выгреб какие-то погребальные веточки,
усмехнувшись про себя суеверию первого министра. Выгреб нож со
вделанным в рукоять талисманом "рогатый дракон", и обтянутый
шелком сундучок. Это был тот самый сундучок, в котором поистине
было заключено все зло, творившееся в государстве: а проще
говоря, убийственные бумаги про высших чиновников. Чареника-сын
раскрыл припасенный заранее мешок, поставил сундучок на стол и
дрожащими пальцами стал набирать код.

- Что вы делаете ночью в моем кабинете?

Чареника-сын поднял голову и обомлел: перед ним стоял настоящий
покойный министр Руш, белый, как шматок свиного сала, и с
фонарем в форме стеклянного гуся. Что-то село Чаренике на плечи.
Тот завопил и взмахнул руками. Фонарь в форме гуся ожил, забил
крыльями, взлетел, и, грохнув о пол, разбился. Чареника
завизжал, покатился по полу с липким и холодным привидением в
обнимку, вздохнул и - помер.

Через мгновение он открыл глаза и обнаружил, что тот свет
выглядит в точности как кабинет первого министра. Кто-то потянул
его за шиворот. Чареника-сын оглянулся и увидел, что это не
привидение, а стражник в зеленом кафтане. Тут варвар отодвинулся
в сторону, и Чареника-сын сообразил, что то, что он принял за
привидение, было его собственным отражением в зеркале: и фонарь
он разбил сам! Чареника перевел взгляд вправо и увидел, что в
кресле на возвышении, которое только что было пусто, сидит
Арфарра с иголкой в руке и на коленях у него, - ферязь первого
министра.

- Вот, - сказал Арфарра молодому чиновнику, - этот пострел,
Киссур, и часа не проносил, всю изорвал. А мне теперь - сиди,
зашивай...

Чареника-сын вдруг сообразил, что все, что он видит, - это сон
накануне Государева Дня, а утром он проснется и пойдет в залу
Ста Полей слушать доклад Нана.

- Хорошенький кабинет, - сказал бывший каторжник с клеймом на
лбу, оглядывая золотую резьбу и розовые медальоны. - Поистине,
все птицы и звери ойкумены собрались в кабинете первого
министра. Было б жаль ломать такую красоту в поисках тайника.
Мне признаться, не хотелось всю ночь сидеть в моем кабинете. Но
как только мне доложили, что ваш отец навещал в тюрьме господина
Нана и между ними был разговор о тайнике, я сразу понял, что в
этом не будет надобности.

Арфарра подчеркнул слова "мой кабинет", но молодой чиновник и
без того сообразил, что сундучок принадлежал первому министру, -
должности, а не человеку, стало быть - Нану, - вчера, и Арфарре,
судя по всему, сегодня.

- Шифр, - сказал Арфарра.

Чареника-сын назвал цифры.

Арфарра набрал комбинацию, раскрыл крышку и бережно развернул
одну из верхних бумаг, с мелькнувшей синей печатью, потертую на
сгибах.

- Я вам очень благодарен, - сказал Арфарра, захлопывая крышку. -
Можете идти.

Чареника-сын, глядя на ферязь и иголку в руках Арфарры,
бессмысленно сказал:

- Но зачем же вы сами шьете? Есть привычные люди, в неделю
сделают новую...

Арфарра засмеялся и протянул ему иголку с ниткой.

- Хотите помочь?

Чареника-сын сел у ног Арфарры, потому что стоять не мог, и
увидел, что старый отшельник так ловко управился с иголкой, что,
действительно, снаружи не было видно ни малейшего шва.
Чареника-сын ткнул иголкой и попал себе в палец. Арфарра мягко
забрал у него ферязь и сказал:

- Ладно, юноша, идите спать, и расскажите о моей беде своему
отцу: я его прошу помочь мне зашить прореху.

Двое в зеленых кафтанах свели Чаренику-сына по дворцовым улицам
к его покоям.

Арфарра, в кабинете, вновь открыл сундучок и стал грустно
смотреть внутрь. Сейф был пуст, как каморка нищенки, если не
считать бумаги с синей печатью. Бумагу эту Арфарра держал в
рукаве, полагая, что с таким человеком, каков бывший министр,
надо держать ухо востро, и вытащил перед ошалевшим от страха
чиновником.

Это было, конечно, очень важно, что к утру весь дворец
заговорит, что бумаги Нана - в руках Арфарры, но... Арфарра
вздохнул и еще раз стал осматривать полки. Через два часа он
положил голову на руки, и, не моргая, стал смотреть в разоренный
сейф. Папки, индексы, номера - все было безнадежно перепутано и
расположено лишь по одному, известному Нану, порядку. Важнейшие
бумаги отсутствовали - вероятно, они хранились в сейфе.
Донесения лежали нерасшифрованными - вероятно, ключи к шифровкам
лежали там же. Что там компрометирующие бумаги! Без знаменитого
сейфа нельзя было попросту понять, что происходит в стране;
Арфарра мог обмануть перепуганного чиновника, но завтра любой
секретарь Нана обнаружит его неведение.





Небесный дворец, стоглавый и стобашенный, трясла и мучала
лихорадка слухов. Когда, сутки назад, прогремело имя Киссура,
положение его казалось совершенно безнадежным. Воля государя -
закон, но справедливость - выше закона. У Нана много друзей, и
все друзья Нана - враги Киссура. День, другой, неделя - и
прихоть государя пройдет. Как же может быть иначе, если каждая
травинка в саду, каждый виночерпий у стола нет-нет да и шепнет
государю о Киссуре что-нибудь скверное. Государь раскудахчется;
а в конце-концов все поверит - уже сколько людей так пропало!
Было ясно, что с Киссуром договорятся и вразумят его, что
сказанное им о Нане - клевета или станет клеветой.

Появление Арфарры изумило всех. Тут же стало понятно, что
договариваться с Киссуром не будут; и многие даже пожалели
красивого мальчика, который в положении более чем опасном нашем
себе такого друга, одно имя которого вызывало омерзение и
насмешки. Было ясно, что Арфарра начнет арестовывать и запрещать
направо и налево. Было ясно, что никто не осмелится возвысить
против него голос. Но чиновники борются против несправедливого
указа не протестом и не бунтом, а недеянием, и нет такого
приказа правителя, который устоит перед совершением недеяния,
самой безупречной формой сопротивления.

Так-то обстояло дело вечером первого дня. Но Арфарра, странное
дело, никаких арестов не затевал, а бродил по дворцу и смиренно
просил совета. От этого ли смирения, от других ли причин, - но
вскоре по залам и улицам дворца пошли гулять странные слухи.
Одни намекали, что Арфарра - вовсе не Арфарра, а подставное лицо
Нана и Киссура, которые задумали всю вчерашнюю сцену, чтобы
покончить не только с господином Мнадесом, но и еще кое с кем...
При этом явно намекали на Чаренику.

Другие говорили, что Арфарра - настоящий Арфарра, но что
государыня Касия, оказывается, оклеветала его память по-черному.
И вот простое доказательство: Арфарра значится в отчетах убийцей
отца Киссура, и варвар Киссур, получается, боготворит кровного
врага? А почему? Да потому, что Киссур знает подлинные
обстоятельства дела. Говорили, что Арфарра учреждал в варварском
королевстве такие порядки, чтобы богатый не опасался за свое
имущество, а бедный - за свою жизнь, словом, совсем как Нан.
Третьи просто указывали, что Арфарра вынужден будет освободить
Мнадеса и прочих грязных людей, если люди достойные будут
слишком холодны. Наконец, прошел слух, что все секретные бумаги
Нана - в руках Арфарры, и что каждый, кто слишком усердно
бездействует, будет изобличен - не в бездействии, конечно, а как
раз во всякого рода бессовестной деятельности.

Словом, думали, что заниматься недеянием будут чиновники, а
оказалось, что занимался недеянием - Арфарра, и ничто не устояло
перед совершением недеяния.

Удивительно, что все при дворе сразу почувствовали, что
настоящий противник, матерый волк, - это старый Арфарра, а
Киссур... что Киссур? Мальчик, красивый, как молодая луна, и
стройный, как обнаженный клинок, и... и больше ничего.



Весь следующий день семеро заговорщиков держались вместе,
полагая свое спасение в единстве. Чареника, министр финансов,
сказал все, что он думает о приглашении Арфарры помочь зашить
порванную ферязь, а Андарз, министр полиции, ходил с глазами,
красными от гнева. Те, кто помнил, как он себя вел два года
назад после падения Ишнайи, диву давались: словно в этом
человеке, и без того не слабом, распрямилась какая-то стальная
пружина.

На третий день рано утром один из заговорщиков, господин Даян,
заметил на спинке кресла верхний кафтан нового секретаря
Арфарры, тут же запустил лапу в карман кафтана, вытащил оттуда
список умолявших о тайной аудиенции и, к ужасу своему, прочел
там имя Андарза, в котором распрямилась стальная пружина. Тут же
господин Даян побежал к Арфарре с повинной головой и с проектом
недозрелой третьеводнишней конституции. Через полчаса явились и
остальные заговорщики, не считая Андарза, который, как известно,
любил поспать.

Конституцию тут же сожгли на свечке, рассудив, что не стоит
тревожить впечатлительные души государя и Киссура такими
незначительными заблуждениями. Стали разбирать, кто виноват, и
виноват вышел отсутствующий Андарз: а прочие шестеро седовласых
мужей были обмануты, как невинные девицы. Чареника в знак
раскаяния отказался от должности министра финансов, а Арфарра, в
знак доверия, назначил его тут же начальником "парчовых курток"
вместо Андарза. Чареника и другие заговорщики побежали
арестовывать Андарза, и один из них сказал: "Я всегда говорил,
что этот человек проспит себя и свою семью".

Но когда стражники ворвались в спальню министра полиции, циника
и любителя поспать, она оказалась пуста, и решительно никто не
мог понять, почему этот человек, если он, оказывается, встал
рано, не явился к Арфарре. Хотя всем, конечно, было ясно, что
Арфарра положил фальшивый список в кармане кафтана за тем же, за
чем домохозяин кладет в мышеловку сыр, и заставил заговорщиков
арестовывать друг друга, вместо того, чтобы пачкаться самому.



* * *



Прошло два праздничных дня:

Чареника и Государственный Совет настоял на открытии биржи в
обычный час. Арфарра пытался протестовать, но вскоре замолчал,
обнаружив незнание самых общераспространенных в последнее время
финансовых теорий.

Утром, в первый час открытия биржи, курс бумаг Восточной
Компании упал на четыре пункта. Упали также акции чахарского
канала; рудников Кассанданы, торговых товариществ и прочих
частных цехов. Площадь переполнилась народом. Курс падал все
быстрей и быстрей. Пришел государев указ, что все остается
по-прежнему. Курс заколебался и стал расти. Пришло известие о
заговоре во дворце и о пропаже министра полиции Андарза. Курс
полетел вверх тормашками. Степенные лавочники и вдовые чиновницы
с плачем спешили продать то, что завтра станет ничем; и только
Шимана Двенадцатый, узнав от достоверных людей, что министр
финансов не продал ни бумажки - покупал и покупал. Люди бились в
истерике на мостовых, пролетел слух, что один башмачник в
отчаянии уже зарезал себя и жену с детишками. Наступила ночь:
парчовые куртки факелами и дубинками отгоняли толпу от биржи;
агенты Шиманы, шныряя меж толпы, покупали бумаги прямо с рук за
гроши. Одна, однако, вещь, трижды выросла в цене с полудня до
вечера: голова сбежавшего заговорщика Андарза.



Через два дня биржа была закрыта вплоть до особого распоряжения.
Уважаемые люди собрались там, где они собирались при государыне
Касие, в харчевне с тремя золотыми лепешками на вывеске. На
ореховом столе лежали карты для игры в "острова и озера", игры,
в которой взаимное доверие партнеров обеспечивает увеличение
выигрыша. Карты, однако, валились у людей из рук. Обсуждали
новости: арест Нана, возвышение Киссура, отказ Киссура от поста
первого министра и утверждение на оном Арфарры.

- Я боюсь, - сказал один, что акции Восточной Компании теперь
немногого стоят, хотя Арфарра четыре раза за три дня сказал
обратное.

- Я боюсь, - сказал второй, что не только акции, но и покупатели
их немногого будут стоить в глазах Арфарры. Что же до зерна, то
оно в этом году будет стоить очень дорого, потому что не будет
законных мест для его продажи, а количество голодных вряд ли
уменьшится.

- А этот человек, Андарз! - сказал третий. - до чего доводит
цинизм и неверие в добродетель! Нашкодил и убежал, словно
школьник! Знаете ли, какую этот чиновник оставил записку?

После этого уважаемые люди поели рыбу, легко перевариваемую, и
мясо нежное, как распустившийся цветок гиацинта, и сладости,
утоляющие печаль, и разошлись. Ибо делать им было нечего, и лишь
одного они боялись больше, чем гнева Арфарры - гнева народа.



Назавтра господин Чареника доложил государю:

- Мы пока остановили торговлю на бирже: в городе все спокойно.

- Не совсем, - возразил Арфарра. - Все спокойно, но в харчевнях
нет в продаже чаю.

Чая в харчевнях действительно не подавали, а подавали только
красную траву, любимый утренний напиток опального министра Нана.
Тем, у кого денег не было, красную траву подносили бесплатно,
те, у кого деньги были, платили, сколько хотели. К концу дня
многие знали, что господин Дах на глазах у всех заплатил за
чашечку красной травы сто золотых государей, а господин Миндар
снял чашечку с блюдца и положил в блюдце сапфир со звездой.

Господа! Нельзя же арестовать человека за то, что он не пьет
чая?

Нет! Неспокойно было в городе! Молния среди ясного неба ударила
в храм бога-покровителя тюрем; у зеленщицы около Синих Ворот
кошка родила котят с ярко-красными мордами, и видели, видели на
улицах этаких красных зверьков: эти особые зверьки зарождаются
от горя народа, и в последний раз они бегали по городу как раз
перед концом прошлой династии.

А чернокнижник Арфарра, прочтя заклинание, вырезал из бумаги
бесов и послал их слушать разговоры невинных людей и ловить
господина Андарза.



Множество людей побеседовало с комендантом дворцовой тюрьмы,
куда привели Нана, и комендант согласился, что скоро государю
станет известна вся преданность первого министра и вся подлость
такого мерзавца, как Киссур. Комендант также согласился, что
будет плохо, если Нан, снова сев у государевых ног, с
неудовольствием о нем, коменданте, вспомнит. Поэтому, несмотря
на приказ государя "кинуть крысу в каменный мешок", комендант не
только не кинул Нана в мешок, а поселил его в своих покоях и
лишь просил, чтоб тот не ушел куда глаза глядят. На что Нан
отвечал, что это было б безумием и признанием своей вины, и что
лучше уж случайно лишиться головы, нежели обмануть доверие
коменданта.

Вечером узника, лежавшего из-за изрядных побоев в постели под
шелковым пологом, навестил Чареника, министр финансов. Они
немного побеседовали, и Нан пришел к выводу, что это ему кара за
грехи, и что, например, в вопросе об откупах он был неправ; и
если Чареника поможет ему вернуться к власти, Нан непременно
введет откупа. Про заговор Чареника ничего не сказал, опасаясь,
что опальный министр выдаст заговор, дабы вновь обрести
благоволение государя, но спросил про место, где стоит сейф, и
про код к сейфу. Нан тут же назвал место и код.

Два дня никаких определенных известий до хворающего министра не
доходило, не считая того, что мальчик по имени Киссур нашел себе
в союзники старика по имени Арфарра, и, конечно, ничего смешнее
этого известия в покоях коменданта не слыхали.

На третий день узник оправился и ужинал со всеми. За ужином
опальный министр шутил с детьми коменданта, выведал у них, к
смущению хозяйки, что они не помнят столь роскошного ужина, вел
себя деликатно и был отменно весел.

Когда уже подали чай в плоских зеленых чашечках, и жена
коменданта встала на колени перед узником с вышитым полотенцем,
в обеденный зал без стука вперлись десять человек в кафтанах
городской стражи. Они объявили, что пришли от имени господина
Киссура и господина Арфарры, и они ничего плохого не хотят, а
хотят лишь соблюсти государев приказ. Тут же бывшего министра
посадили на лавку, вмиг стащили богатый кафтан и сетку с волос,
а тюремный кузнец стал привешивать к рукам тяжелую цепь.

Можно ли описать отчаяние благородного семейства! Жена
коменданта плакала, дети всплескивали руками, а сам комендант
кланялся, как заводной идол, которого возят по праздникам, и
беспрестанно повторял, что таково распоряжение Арфарры, и нет ли
у господина министра особых просьб. Нан подергал рукой в
железном кольце и сказал:

- Я, увы, изнеженный человек, и видел много раз, что эти кольца
совершенно стирают запястья: нельзя ли обшить железо сукном?

Комендант, в полном расстройстве, потащил со стола камчатую
скатерть; тут же разрезали скатерть ножницами и обшили кольца. В
гостиной воцарился совершенный бардак, и только Нан и командир
варваров любезно улыбались друг другу. Потом стражники стукнули
хохлатыми алебардами, проволокли узника по коридору и сунули за
дверь в каменный мешок.

В камере похвальная сдержанность слетела с бывшего министра. Он
катался, сколько позволяла цепь, и бился головой об стену. Он
сшиб каменную табуреточку, стоявшую в левом углу, и охотно бы
сшиб что-нибудь другое, но табуреточка была единственным
предметом обстановки в камере, если не считать кучи соломы в
углу. Он называл государя Варназда такими словами, которые мы
никак не решимся привести в нашем повествовании. От крайнего
возбуждения министр перешел на родной язык, стоит надеяться,
оттого, что по-вейски у него язык бы не повернулся ругать
государя площадными словами. Наконец он выдохся, затих и даже
заснул.

А когда он открыл глаза, напротив него стоял человек, который не
мог быть никем иным, кроме как Арфаррой. В руке он держал
неяркий фонарь в виде шелкового персика на ветке. В камере было
темно, клейма на лбу Арфарры не было видно. Бывший ссыльный было
одет в малиновый кафтан с четырьмя рукавами, два рукава для рук
и два - для почета. На одной стороне кафтана были вышиты
пеликаны, на другой - олени. На голове у него была круглая
шапочка, стянутая черным шнурком, и расшитая золотыми
трилистниками.