был
нежен, хорош собою и жирен, с бородою, похожей на мешок. Он
только что неплохо управился с восстанием близ Западных Озер:
говорили, что при этом он сделал не все ошибки, которые можно
было сделать, и конфисковал все имущество, какое можно было
конфисковать.

- Убирайся, - сказал Киссур, - я не отдам тебе войска.

- Что ж, - сказал Астак, - я вынужден арестовать вас.

Однако это было легче сказать, чем сделать, потому что Киссур
вытащил, по своему обыкновению, из ножен меч, и заявил, что
первый, кто к нему полезет, сегодня отправится спать в темную
постель под зеленым одеялом, и охотников ложиться спать в такой
ранний час не нашлось.

Стража при Астаке выхватила самострелы, но Киссур прыгнул за
клетку со священными мышами, и Астак закричал, чтобы они не
стреляли, а то попадут в мышь.

Астак стал увещевать Киссура и доказывать ему, что их тридцать
человек на него одного, - но в этот миг вбежал чиновник с
известием, что в лагере бунт, - и тут же под навес ворвались
командиры Киссура во главе с Сушеным Фиником. Киссур отпихнул
ближнего чиновника и спросил командиров:

- Вы чего раскудахтались?

Вперед выступил Сушеный Финик:

- Правда ли, что государь зовет тебя в столицу, чтобы казнить?

Господин Астак воздел руки и закричал, что государь полон
величайшей любви к Киссуру. "Цыц" - сказал Сушеный Финик и для
пущей верности сбил государева посланца с ног. Астак поднял
голову и сказал, что смерть его будет на совести изменника. Тут
кто-то взял толстый дротик, намотал на него волосы Астака и
воткнул дротик в землю, чтобы эта выхухоль не поднимала головы.
А Сушеный Финик продолжал:

- Государь прислал тебе письмо и приказ. Это скверный приказ, и
все говорят, что и письмо не лучше. Прочти-ка нам его вслух.

Киссур побледнел, и один глаз у него от гнева выкатился наружу,
а другой ушел глубоко внутрь. Он скорее бы дал изрубить себя на
прокорм священным мышам, чем прочел это письмо вслух. Это
письмо, действительно, совсем не походило на письмо государя к
подданному, а скорее... Киссур ужаснулся при мысли, что подумают
об этом письме грубые головы у солдатских костров... Это значит
- опозорить имя государя! Тем более слухи такие в лагере уже
ходили, и хотя все это была гнусная ложь, варвары, привыкшие к
воинской любви, и гнусной-то не считали.

Киссур вытащил письмо государя, насадил его на кончик меча и
сунул в плошку, горевшую перед клеткой со священными мышами:
письмо выспыхнуло и стало гореть. Мыши заволновались. Когда
письмо сгорело, Киссур опять спросил обступивших его командиров
и воинов, которые уже слетелись к навесу, как мухи на гнилой
арбуз:

- Чего вы хотите?

- Киссур, - сказал Сушеный Финик, - когда ты отрубил моему
королю голову в Барсучьем Логу, я и прочие главы племени поняли,
что это был неудачливый человек, и предложили тебе быть нашим
королем. Ты сказал нам, что в империи королей не бывает, и мы
признали себя вассалами государя. Однако теперь выходит, что в
империи бывают и короли, и князья, и вообще черт знает что
такое.

- Долг вассала, - продолжал Сушеный Финик, - в том, чтобы верно
служить господину; долг господина - в том, чтобы защищать
интересы вассала. Мы - твои вассалы, а ты вассал государя. И
если твой господин, государь, отнимает у тебя вассалов и отдает
их другому, то этим он разрывает узы долга.

Чиновникам эти доводы показались за чушь, но в войске все поняли
и стали радоваться, потому что Сушеный Финик очень подробно
обговорил свою речь со знатоками законов и одной ученой
женщиной.

- Сегодня, - продолжал Сушеный Финик, - государь нарушил свой
долг господина по отношению к тебе. У тебя остался лишь долг
господина по отношению к нам, и ты будешь проклят в трех
рождениях, оставив нас одних.

Все мы понимаем, что лучше воевать против столицы, чем против
провинции Харайн, - потому что войска столицы хуже войск
Ханалая, а сокровища столицы, наоборот, лучше сокровищ Ханалая.
И еще вот что я скажу, Киссур, - ты удачливый человек, и
раздаешь на пирах браслеты и кубки. Многие просили у тебя земли,
но ты ответил, что землю может дать только государь, и так этот
разговор и издох. И мы полагаем, что, став королем, ты дашь нам
землю и вейцев для работы на земле.

Сушеный Финик кончил, и в войске поднялся оглушительный крик.
Люди затанцевали и застучали рукоятями мечей о щиты, - все
вопили, чтобы Киссур стал королем и соединился со своим отцом и
Ханалаем. Астак и его чиновника, слушая все это, лежали скорее
мертвые, чем живые.

- Дайте мне час на размышление, - сказал Киссур.

Войско расступилось: Киссур прошел в свою палатку.

Там он упал на шкуру медведя, которого когда-то забодал
рогатиной на государевых глазах, и долго лежал, не шевелясь.

Он понял, что проиграл битву в Барсучьем Логу.

То есть лично он, Киссур, эту битву выиграл. Но для ойкумены это
было совершенно неважно. После этой битвы варвары покорились
государю? - но они и раньше изъявляли покорность. Изъявляли
покорность и требовали земли. За что? За то же самое, чтобы
служить тому, кого они сделают государем.

О! Киссур знал своих воинов, - они не были враждебны империи,
они обожали ее. Восхищали их и нефритовые кувшины с прекрасными
лицами, и ткани, разукрашенные так, словно их вышивали в раю, и
прозрачный фарфор. А смешило их то, что жители империи не умеют
спать на седле и мочиться с седла, а зато понаделали себе
кроватей, чтобы спать поближе к небу, словно им мало подстилки.
Или что жители империи не умеют поддеть человека трезубцем, а
зато понаделали себе трезубцев длиною в два пальца, и этими
трезубцами тыкают жареных гусей за столом, словно руки их для
этого нехороши.

О, варвары очень почитали империю, и короли их не мечтали ни о
чем ином, как быть сыновьями государя и братьями его чиновникам.
Но в глубине души, как и отмечал Арфарра, они полагали
несправедливым, что люди ленивые и даже знающие грамоту ходят в
шелках, расшитых пурпурными фениксами, и пьют из кувшинов с
прекрасными лицами, а люди свободные и мужественные не имеют где
преклонить головы.

Киссур закрыл глаза и зубами впился в шкуру.

В это время в палатку вошла жена его, Идари. Женщина обняла его
и заплакала оттого, что исполнились наконец все ее желания,
потому что для нее Киссур был всегда король и государь. Потом
она увидела, что Киссур лежит, не шевелясь, перестала радоваться
и спросила:

- Что же ты сделаешь, если они изберут тебя королем?

Киссур перевернулся и сказал:

- Странное это дело, если человек взял в руки меч, чтоб спасти
государство, и так ловко с этим управился, что выстриг себе из
государства живой кусок.

Идари любила мужа больше всего на свете, и, по правде говоря,
это она подсказала Сушеному Финику многое в его речи. Но от слов
Киссура она побледнела и сказала:

- Подожди делать то, что ты хочешь с собой сделать, потому что
этим ты спасешь свою честь, но не государя, и подожди еще час.

Через час все войско собралось к палатке полководца. Это была
роскошная палатка, с малиновым верхом и о ста серебряных
колышках. Число комнат в ней изменялось по мере надобности, а
вход был под большим навесом с юга. Командиры подошли к навесу и
увидели, что на пороге сидит жена полководца со своим сосунком и
с черным рысенком. Сосунка увидели все, а черного рысенка
увидели лишь самые проницательные.

Сушеный Финик с командирами хотел пройти внутрь, но тут женщина
спросила его:

- Ты зачем идешь?

- И, бисова дочка! Ты ж знаешь, - добродушно возразил Сушеный
Финик.

Сушеный Финик занес было ногу на порог, и в этот миг что-то
большое, мягкое и невидимое прыгнуло с колен Идари и вцепилось
ему в лицо. Финик, ахнув, схватился за нос и почуял на носе
царапины от когтей. "Экий бабий ум, - подумал Сушеный Финик, -
сегодня у нее на уме, а завтра - другое."

В войске зашептались, а Идари подняла своего ребеночка и
сказала:

- Слушайте, вы! Все вы меня знаете очень хорошо, - я ведь лечила
ваши раны и штопала ваши рубашки, - как бы моему слову раны не
проснулись вновь! Я - честная женщина и я верна своему мужу. И
если б я изменила своему мужу, и этот ребенок был бы не от него,
то я была бы не честной женщиной, а шлюхой. И вот теперь я вижу:
этот ребенок вырастет и станет играть с товарищем, а товарищ
скажет ему: "б... сын". И он придет ко мне и спросит: "Правда ли
я сын блудницы?" А я отвечу, - "Увы, правда, потому что я -
честная женщина, но отец твой поступил как б... и изменил своему
господину.". И мой сын спросил: "А где же мой отец, и что было
потом?" и я отвечу: "Потом твой отец умер от срама и греха, а те
люди, что заставили его осрамиться, стали пожирать друг друга,
вместо того, чтобы добывать себе славу под его началом".

Тут Идари повертела ребеночком и вдруг сунула его в руки
Сушеному Финику, а тот с перепугу взял сосунка.

Женщина выгнулась, как кошка, и зашипела на командира:

- Так вот, - прежде чем ты войдешь в палатку моего мужа, чтобы
сделать из него б..., расшиби-ка этого ребеночка о камни, потому
что это будет лучше для него.

Нельзя сказать, чтоб Идари, произнося эти слова, ничем не
рисковала, потому что это был бы не первый ребеночек, которого
Сушеный Финик расшиб о камни.

Но к этому времени не только Сушеный Финик, но и менее
проницательные люди заметили у ног Идари черного рысенка. Кроме
того, все знали, что женщины в подобных случаях становятся
пророчицами, и ужаснулись ее словам о скорой смерти Киссура и
последующих затем сварах.

Настроение солдат вдруг переменилось. Зашептались все громче и
громче, что, верно, кто-то навел на войско порчу, потому что не
могли же они сами додуматься до бунта! Люди разбрелись, кто
куда, и вскоре отыскали двух колдунов и трех лазутчиков,
посланных Ханалаем, чтобы мутить народ. Воины изъявили
покорность государю и расправились с этими людьми, а были ли то
настоящие лазутчики или просто плохие люди - об этом трудно
судить.

Едва в лагере Ханалая стало известно о нелепом великодушии
Киссура, бывший разбойник усмехнулся, оставил палатки и двести
человек жечь шестьсот костров, а сам с армией тихо убрался к
западу.



А еще через три дня Чареника упал перед государем на колени:

- Киссур отказался возвратиться в столицу, а потом его войско
взбунтовалось и объявило его королем.

- Вздор, - сказал государь, - это не Киссур, а его командиры!

- Разве не ясно, - возразил Чареника, что командиры сказал
полководцу при всех то, о чем полководец просил их наедине?

- Я не верю, - сказал государь, - он, верно, отказался.

- Да, - сказал Чареника, - отказался, потому что в одном войске
не бывает двух королей. Он договорился с Ханалаем и со своим
отцом, и, как почтительный сын, не может быть впереди отца.

- Я не верю, - в третий раз сказал государь, - что он не
приедет. Читал ли он мое письмо? Где ответ?

- Он прочел ваше письмо, - ответил Чареника, - говорят, это
письмо читали по всему лагерю, а потом Киссур надел его на
кончик меча и сжег на глазах толпы.

Тут Варназд побледнел так страшно, что Чареника остановился.
Привели господин Астака. Тот был честный человек и друг
Чареники. Меньше всего на свете он был способен подвести друга,
и рассказ его выглядел нехорошим для Киссура. В другое время
государь бы не поверил его рассказу или подождал бы еще вестей
из войска. Но сейчас государь ничего не слышал, а слышал только
то, что его письмо читали по всему лагерю, и думал, как пьяная
солдатня смеялась над этим письмом.

Через два часа на всех площадях читали указ о том, что бывший
первый министр Киссур Белый Кречет, - изменник и скорпион,
кусающий руку благодетеля, адская тварь и комок смрада, - и
тому, кто принесет голову этого комка смрада, будет
вознаграждение в двести тысяч, а дом его и сад может взять
каждый.

Никто, однако, не стал брать его дома и сада. В лавках и на
площадях плакали и говорили, что указ подложен и на государя
навели порчу; уверяли также, что Арфарра не болен, а отравлен. А
господин Чареника, придя домой, написал седьмое письмо Ханалаю и
был очень доволен, что его враг теперь - враг государя.



После этого указа государь замахал руками и уехал охотиться. Он
охотился два дня с небольшой свитой, а жил в маленьком домике, с
центральной залой и десятком комнат вокруг.

Утром второго дня государь вышел из домика. К домику ставили
пристройку, и он был весь в лесах, сверху стучали молотками
плотники. Вдруг государь заметил чиновника на взмыленной лошади.
Чиновник подскакал к нему, спешился и закричал, что части
Ханалая, говорят, показались в Белых-Ключах. Государю
показалось, что чиновник мелет вздор.

- Ты , верно, перепутал, - сказал он, - не Белые- Ключи, а
Белые-Ручьи!

Разница между двумя городками была в сотню верст. Чиновнику надо
было б настоять на своем, но он покраснел по уши и кивнул, не
решаясь возразить государю, коего видел в первый раз. "Что за
некомпетентность!" - топнул ногой Варназд и поехал травить
оленя.

Чиновник на взмыленной лошади отдал свой пакет начальнику
стражи. Тот хотел было вскрыть срочную печать; но он еще не
завтракал, и подумал, что, прочтя пакет, должен будет принять
меры; и пошел завтракать. В это время зашел к нему один из
приятелей, и, любопытствуя, надорвал пакету ухо. Он вытянул
бумагу, извещавшую, что передовые части Ханалая заняли
Белые-Ключи, так как войска Чареники перешли на их сторону, и
что если государь не поспешит сей же миг вернуться в столицу, то
будет отрезан от нее и захвачен в плен: дорога каждая минута.

Это был чиновник чрезвычайно преданный государю и честолюбивый.
Он ни на миг не задумался об измене. Напротив, он понял, какую
великую услугу окажет государю тот, кто привезет этот пакет:
схватил пакет и поскакал на поиски государя. Во дворе стояли
курьеры, которые догнали бы государя в четверть часа, но этот
человек не хотел, чтобы честь спасти государя досталась
кому-либо еще, и пустился на поиски охотников сам.



Государь хорошо поохотился. На обед расположились у высокого
берега старого канала. Варназд был рассеян. Вдруг заметил в
кустах большую важную сойку, выстрелил, - ему показалось, что
сойка растаяла. "Это душа Киссура" - почему-то подумал он. Ему
казалось несомненным, что Киссура уже непременно убили, из
алчности или преданности государю.

Тут на поляну выскочил чиновник с донесением.

- Ханалай близко, - закричал он, прыгая с коня.

Варназд изумился, но вдруг старший доезжачий указал на
противоположный берег: по полю скакала сотня всадников. Взлетели
из-под копыт золотые чешуйки сжатой соломы, хлопнуло и
развернулось на ветру боевое знамя, красное с синими ушами, -
кто-то закричал, что это знамена Ханалая.

Охотники бросились к близлежащему городку и потребовали впустить
государя. Со стены им довольно грубо отвечали, что государя
давно уморили, а вместо него государит подменыш-барсук. В свите
изумились этим речам и спросили, где комендант? Им отвечали, что
коменданты кушают бесы, а с ними говорят люди Лахуты Медного
Когтя и Ханалая.

Чиновники поскакали прочь; в тот же миг фанатики сообразили свою
глупейшую ошибку и выбежали вслед за государем. Повстанцы были,
однако, пешие: конники легко ушли. Охотники подскакали к реке, и
там один из молодых чиновников сказал решительно, что государю
необходимо добраться до столицы и что есть только один способ
дать ему уйти:

- Я переоденусь в его платье и останусь со свитой, а государь в
простом кафтане пусть скачет через Западный Лес.

Варназд и чиновник обменялись одеждой, и чиновник со свитой
расположился под вязом. Не прошло и получаса, как на них
наткнулась стая мятежников. Все они были босы и без рубах, в
одних набрюшных юбках. Вместо оружия у них были только цепи и
особые двузубцы: один конец торчал вперед, чтоб колоть, а другой
назад, чтоб цеплять. Они были невероятно грязны и худы.

В свите не могли сдержать изумления, потому что большинство
чиновников считало, что такие голодранцы существуют только в
злостных измышлениях. Голодранцы тоже вылупили глаза на
бархатные кафтаны и заплетенные хвосты лошадей. Предводитель их
подошел к молодому чиновнику, зацепил крючком его белый кафтан,
отороченный песцом, поглядел на маленькую изящную шапочку с
вензелем, который никто имел права носить, кроме государя, и
сказал:

- Это тебя называют Варназдом?

- Да, - сказал чиновник и стал белее своей шапочки.

Мятежники стали оттаскивать свиту к опушке, а молодого чиновника
свели к реке. Подошла лодка, - чиновнику, изображавшему
государя, велели в нее сесть. Лодка была большая, и свита стала
проситься в лодку, но их не пустили.

Лодка поплыла через реку. На другом берегу уже стояло множество
народа. Чиновник молча сидел на корме и смотрел в воду, по
которой плыли какие-то потроха, солома и тюки хвороста,
вероятно, фашины от понтонного моста, по которому перешел реку
Ханалай. На самой стремнине он не выдержал и спросил:

- Что вы хотите делать со мной?

- Души чиновников почернели от подлости, - ответил мятежник, - а
зубы народа, - от лотосовых корней. Когда цепами молотят не
колосья, а человечьи тела, это ужасно. А в чем причина бед, как
не в том, что иссякла благая государева сила?

- Государь безгрешен, - возразил чиновник.

- Это ничего, - возразил оборванец, - ведь известно, что грехи
убитого переходят на убийцу, и поэтому убивать безгрешных лучше,
чем убивать грешников.

Чиновник понял, что его ждет, закричал, попятился и стал падать
в воду, - тут один из мятежников подцепил его задним крючком
двузубца, а другой мятежник всадил в него передний крючок
трезубца. Чиновник перестал кричать и упал на на одно колено, а
плащ его защепился за шип на весле. Чиновник испугался за
священный императорский плащ и попытался его отцепить, но
потерял равновесие и полетел на дно лодки. Тут его стали тыкать,
как гуся вилкой, а на другой берегу мятежники набросились на
людей из государевой свиты. Со своими двузубцами они управлялись
с удивительным проворством.

По какой-то причине, несомненно, противоречащей здравому смыслу,
ни один из чиновников не попытался спасти свою жизнь криком о
том, что государь жив, и что его еще нетрудно догнать.



Государев парк был захвачен мятежниками, - Варназд и спутник
его, дворцовый чиновник Алия, пересекли Западную дорогу и
поскакали по лесу в направлении столицы.

Варназд никогда не охотился за пределами парка, - прошло три
часа, и государь понял, что они заблудились.

Они скакали вечер, и ночь, и с рассветом съехали к какой-то
речушке. Там было капустное поле, и на поле - несколько
крестьян. Солнце только что выплыло из-за горизонта, большое и
важное, крепкие зеленые кочаны с курчавыми листьями сидели в
земле и наливались силой.

Варназд спросил у крестьян дорогу, и по ответу понял, что он и
его спутник ехали скорее от столицы, чем к ней. Крестьяне
сказали всадникам, что им непросто будет попасть в Небесный
Город, потому что старая дорога осталась только в налогах, а так
там болото. Болото было оттого, что по плану военный министр
должен был строить в этом месте канал с каменным ложем; однако
из камней вместо ложа построили виллу.

Варназд попросил у них еды и питья, и крестьяне поделились с ним
горстью вяленых бобов. Кружек они не знали. Варназд спешился и
напился прямо из речки. Вода была желтая от остатков жизни
большого города и песчинок со дна, не облицованного камнем.
Варназд кинул крестьянину золотой, и тот стал его спрашивать,
что это такое.

Варназд поехал дальше по тропке в засыхающем лесу. Через час
конь его оступился, упал, и видимо, сломал ногу. Чиновник помог
Варназду подняться и подвел ему своего коня. Варназд поглядел
вокруг и вдруг понял, что ему уже незачем выбираться из этого
проклятого леса, потому что мятежники, вероятно, уже в столице.

Варназд расстегнул ворот кафтана и протянул чиновнику свой меч.
Тот испуганно попятился. Варназд строго сказал чиновнику, что
тот должен помочь ему умереть, потому что самому, говорят, это
делать вес