ирог и маленькая сафьяновая книжечека. Дружинник поднял пирог и
положил за пазуху, а кничежку спихнул в канавку. Идари
оттолкнула дружинника и подняла книжечку, но Шаваш в это время
лежал глазами вниз и не видел, что книжечку подняли.

Стоял ясный весенний день: солнце катилось в небесах, как желтая
тыква, просыпающиеся деревья стояли как бы в зеленой дымке, и за
канавкой начиналось небольшое поле, сплошь в белых цветущих
крокусах. Сбоку стояла большая разрушенная теплица: стекла из
нее выбили еще во время бунта, а потом стекло подорожало, а
господин Шамия обеднел. Теперь редкие растения с далекого юга
торчали в кадках, как засохшие веники, выжило лишь несколько
пальм и агав, да у какой-то лианы с толстыми воздушными корнями
набухли почки.

Шаваша привзяли к стойке теплицы. Вокруг сели двадцать человек,
имевших должность ближайших друзей Киссура. Остальных Киссур
прогнал.

Киссур надел на руку плетку со свинцовыми коготками, подошел к
Шавашу и сказал:

- Поистине сами боги отдали тебя мне, для торжества
справедливости! А ну-ка выкладывай, что тебе понадобилось в моем
городе?

У Шаваша на теле все волоски поднялись от ужаса, он открыл рот и
хрюкнул, как капустный лист, который раздавили сапогом.
Дружинники заржали. А Идари усмехнулась и сказала Киссуру:

- Тебе нет нужды спрашивать о происшдешем у Шаваша, я сама все
расскажу. Ведь это такой человек, что даже под пыткой не может
не лукавить.

После этого Идари стала рассказывать все, о чем говорил ей
Шаваш.

Пока она рассказывала, Киссур сидел на камнях садовой горки, и
ковырял кончиком меча между камней. Случилось так, что он нажал
сильнее, чем следовало, и кончик сломался. Идари кончила рассказ
и спросила, может ли Киссур сказать, что он не убивал ее отца?

- Похоже, - ответил Киссур, - что все было так, как говорит этот
бес.

Идари вздохнула и сказала:

- Ты сам видишь, что я не могу оставаться с тобой, и все вокруг
скажут, что такая жена не принесет тебе удачи.

Киссур помолчал и приказал:

- Развяжите его и дайте ему меч.

Шаваша развязали и дали ему меч.

Киссур оглядел его.

- Я хочу сыграть с тобой в игру, в которую нынче играют по всей
ойкумене, и тот, кто победит в этой игре, заберет эту женщину и
сделает с ней то, что она пожелает.

Киссур вытащил свой меч, но Шаваш усмехнулся и бросил оружие на
траву.

- Подними меч, - сказал Киссур, - или ты пожалеешь о своей
трусости.

Шаваш поглядел на лежащий меч. Еще два года назад он увидел бы
просто старинную железку; а теперь он увидел, что это хороший
меч инисской работы, длиной в два с половиной локтя и с лезвием,
чуть изогнутым и утяжеленным книзу. Клинок так и сверкал синевой
от капель росы, посыпавшихся на него, и из этих капель вставали
маленькие радуги. Несколько капель скатилось в желобок для стока
крови. Шаваш был, конечно, далеко не тот завитой и надушенный
чиновник, которого Киссур видел полтора года назад, но,
признаться, он всегда владел языком лучше, чем оружием, и когда
ему приходилось казнить людей собственноручно, он ужасно боялся,
что не сможет перерубить шею с одного удара, и он не любил меча,
которым дерутся лицом к лицу, а предпочитал лук, которым
стреляют из засады.

- Я не слыхал, - сказал Шаваш, - чтобы из поединков с тобой
кто-то выходил живым, и ты наверняка изрубишь меня, кусочек за
кусочком.

Киссур усмехнулся и возразил:

- Я предлагаю тебе честный поединок, и немногие на моем месте
были бы столь великодушны.

- Твое великодушие, - ответил Шаваш, - нарисовано на дырявом
холсте, и ты сам знаешь это. Наши шансы никак не равны. Если ты
убьешь меня, этим дело и кончится, а если я убью тебя, то твои
дружинники изрубят меня, как репку, и никто не выпустит меня из
городских стен.

- Что же ты предлагаешь? - спросил Киссур.

- Почему бы нам не выехать из города в какую-нибудь лощину? -
спросил Шаваш. - Мы могли бы взять с собой женщину и двух-трех
друзей, которые поклялись бы, что не тронут победителя. А иначе
какая разница, как это будет называться, поединок или казнь?

Друзья Киссура задумались, и Сушеный Финик сказал:

- Он правильно говорит. Моя песня о поединке будет гораздо
красивей, если вместо этой поломанной теплицы вы будете
сражаться под соснами в лощине. Никто еще на написал хорошей
песни о поединке, в котором сражались на капустной грядке.

Тогда Киссур опять приставил Шавашу к горлу меч и сказал:

- Дело обстоит в точности так, как ты говоришь, - и все-таки
тебе придется поступить по-моему, ибо иначе ты будешь умирать
долго и плохо, и трижды пожалеешь о своей трусости.

- Будь по-твоему, - сказал Шаваш.

Люди стали чертить боевой круг, а Идари повернулась к Сушеному
Финику и спросила:

- А согласен ли ты, Ханадар Сушеный Финик, занять в поединке
место этого чиновника, при условии, что ты получишь то же, что
получит победитель?

Сушеный Финик побледнел и ответил:

- Это было бы хорошим приключением, но слова твои слишком
туманны.

Идари ударила его концом косы по щеке, засмеялась и сказала:

- Я могла бы обмануть тебя, но скажу честно, что в этом поединке
победитель не получит ничего.

Тем временем дружинники утоптали место между теплицей и
грядками, начертили боевой круг и зарезали белую курицу. Позади
круга они воткнули белое знамя Киссура, со знаками, приносящими
счастье.

Киссур и Шаваш подошли к курице и окунули кончики мечей в кровь,
чтобы железо проснулось. После этого Киссур предложил Шавашу
выбирать сторону круга, и Шаваш стал так, чтобы солнце не било
ему в глаза.

- Будут ли в этом поединке участвовать двое или трое? - спросил
Сушеный Финик Киссура.

- Трое, - ответил Киссур.

- А кто же третий? - спросил Сушеный Финик.

- Смерть, - ответил Киссур.

Это были установленные обычаем слова.

Люди отошли от троих противников на положенное расстояние.
Киссур положил руку на рукоять меча, а Шаваш сунул руку за
пазуху, выхватил оттуда револьвер, сделанный яшмовым араваном, и
выстрелил раз и другой. Киссур изумился и схватился за плечо.

Шаваш выстрелил третий раз, но, по правде говоря, ему не так-то
часто приходилось стрелять из револьверов, и, хотя он стрелял
буквально с пяти шагов, третья пуля только обожгла Киссуру ухо.

Тут Сушеный Финик прыгнул Шавашу на спину. Шаваш обернулся,
чтобы выстрелить в Финика, но варвар перехватил его руку и
швынул его через себя, словно грузчик - мешок с рисом. Шаваш
перекувырнулся в воздухе, налетел брюхом на сапог другого
дружинника, и шмякнулся глазами вверх, а Сушеный Финик совершил
прыжок лосося, выхватил кинжал и этим кинжалом приколол руку с
револьвером к земле. Киссур подошел поближе. Он держался за
левое плечо, и сквозь пальцы его капала кровь.

- Если ты бес, - процедил он сквозь зубы, - то бес мог бы
целиться и получше.

После этого Шаваша привязали к веревке и проволокли через весь
город ничком. А Киссур сел на лошадь и поехал следом, чтобы
показать, что с ним ничего не случилось, хотя это было не совсем
так.



Идари сказала Сушеному Финику, чтобы он проводил ее в монастырь
при храме Исии-ратуфы. Финик так и сделал. По пути он спросил,
не она ли заколдовала оружие Шаваша. Идари ответила, что нет, и
что ее вообще не интересует, кто выиграл этот поединок. Сушеному
Финику не показалось, что она говорит правду.



* * *



В эту зиму государю Варназду было плохо, как никогда. Даже
маленьким мальчиком, младшим братом вздорного и подозрительного
Инана ему не было так плохо.

Ханалай делал все, чтобы высмеять хрупкого, грустного молодого
человека, который жил во дворце почетным пленником, и чтобы
доказать, что преступления Варназда навлекли на страну разорение
и гибель, и что небо отобрало у Варназда право на власть и
передало это право будущему основателю новой династии. Даже
держали его впроголодь. Варназду приходилось самому писать
унизительные прошения Ханалаю, чтобы тот отпустил муку, масло,
дрова... Озябшие пальцы плохо слушались, чернила стыли в
деревянной чернильнице. Говорили, что Ханалай смеялся, показывая
на пиру своим командирам следы слез на прошении. А на просьбу о
соли ответил Чаренике: "Государь часто плачет, - пусть-де солит
пищу слезами."

А однажды пьяные и голодные стражники изжарили и съели на его
глазах его любимую белую собачку, - последнее напоминание о
Киссуре. В тот вечер рукава Варназда промокли от слез.

Государь вздрагивал от скрипов и стуков, в каждом шорохе листа
ему чудились шаги палача; у него появились странные привычки: он
никогда не наступал на шестую ступеньку, открывал двери только
лев ой рукой. Наконец он перестал жаловаться, и таял, бледнел и
худел с каждым днем. Прежние верные слуги Варназда были убиты
или разбежались; единственный человек среди уважаемых
мятежников, который искренне жалел Варназда и пытался хоть
как-то облегчить его участь, был Лже-Арфарра, яшмовый араван.
Чем более Варназд приглядывался к проповеднику, тем более
странным тот казался. Пожалуй, дело было вот в чем: этот
мятежник не почитал его, как бога, а жалел, как человека. Это
было удивительно. Ведь те, кто видели в нем, Варназде, просто
человека, обыкновенно презирали его, а яшмовый араван -
наоборот.



Бьернссон в это время жил очень замкнуто, почти никогда не
появляясь ни перед войском, ни в совете Ханалая. Тем не менее
было несколько городков, которые Ханалай хотел сгоряча сравнять
с землей, а землю засеять солбю, - и этот приговор был отменен
из-за угроз яшмового аравана.

А так пророк мятежников сидел в своем уголке и развлекался тем,
что мастерил разные игрушки: часики, из циферблата которых
каждый час выскакивала серебряная лань и копытцем отбивала
время, картонных куколок на пружинках... Вместе с государем
смастерили целый театр: под круглым днищем молоточки играли
музыку, а под музыку вертелись двенадцать куколок. Эту игрушку
яшмовый араван подарил государю, и Ханалай сказал, что теперь у
государя есть целых двенадцать подданных, которые пляшут по его
прихоти, - но игрушки не отобрал.

А хуже всех вел себя Чареника: простолюдин Ханалай поначалу не
мог перебороть в себе робости перед государем и даже намеревался
выдать за него свою пятнадцатилетнюю дочку и править, как
государев отец. Но опытный царедворец Чареника был беспощаден:
он мстил государю за все те унижения, что претерпел сам, он
добился, чтобы Ханалаева дочка вышла за его сына; и даже Ханалай
находил нужным время от времени сдерживать его и напускать на
него яшмового аравана.

В середине зимы государя перевели в покои для слуг, где не было
отопления под полом. Варназд лежал ночами, вздрагивая от хохота
пьяных стражников, в дверь, грубо забитую досками, дул холодный
зимний ветер. Весной государь простудился и заболел. Когда
Ханалай уверился, что Варназд не хнычет, а болен на самом деле,
он встревожился. Ханалаю вовсе не хотелось, чтоб о нем говорили,
будто он извел государя. Ханалай прислал государю лекарей и
опять позволил яшмовому аравану навещать больного. Как-то
Бьернссон сказал лекарю, что в спальне слишком много пыли и
грязи.

- Это не мое дело, - возразил тот.

Бьернссон принес ведро и тряпку и вымыл пол, рассудив, что это
проще, чем ругаться со стражниками. Уже вытирая последние
половицы, он сообразил, отчего у тряпки такие странные остроухие
концы. Это было одно из белых боевых знамен Киссура, с
несколькими прорехами и несмывающимися бурыми пятками возле
прорех. Бьернссон домыл пол и выставил поскорее тряпку за дверь,
пока Варназд ее не увидел. Вымыл руки, сменил платье, взял у
стражников котелок бульона и стал кормить больного.

А Варназд, надо сказать, видел тряпку и все остальное: до
болезни стражники заставили его мыть ею пол. Вот через двадцать
минут Бьернссон вытер ему губы, поправил одеяло и собрался
уходить.

- Жаль, что я не знал вас раньше, - сказал Варназд. - При дворе
меня окружали одни карьеристы и негодяи. Теперь они все
разбежались, как шакалы от высохшего ручья. Я всегда это знал.

- Все, - немного помедлив, спросил яшмовый араван, - и Киссур, -
тоже шакал?

Варназд вздрогнул.

- Вы не знаете, как мне было страшно с Киссуром, - зашептал он.
Я любил его, а он принимал меня за бога. Каждый день я боялся,
что он догадается, что я не бог, а слабый человек, - и тотчас
изменит мне. Когда пришло известие о мятеже, я подумал, что
Киссур наконец догадался.

- А Нан, - спросил яшмовый араван, - и этот негодяй?

- Я виноват перед Наном, - промолвил Варназд, как-то странно
заколебался, хотел сказать что-то еще, но раздумал, а потом все
же прибавил:

- Вы похожи на Нана. Непонятно почему.

Пророк мятежников долго глядел на государя.

- Если бы вы были свободны, а Нан был жив, - кого бы вы
назначили первым министром, - Киссура или Нана?

Варназд слабо улыбнулся.

- Я бы назначил вас.

Яшмовый араван побледнел. Он был не настолько лишен честолюбия,
чтобы голова у него не закружилась при одной мысли об этом.

- Спокойной ночи, государь.

Яшмовый араван поцеловал Варназда в лоб и вышел. За порогом
комнаты он порвал и бросил в камин какое-то новое прошение о
дровах, которое вручил ему Варназд. "Черт побери, - подумал
Бьернссон, - не то плохо, что Ханалай унижает государя, - а то,
что государю это нравится".



ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, в которой Шаваш расуждает о будущем
империи, а араван Арфарра всречается со своим самозванным
двойником.



Шаваш очнулся очень нескоро. Очнувшись, он увидел, что лежит не
в тюрьме, а в комнате шириной в пять-шесть циновок. Над ним был
беленый потолок, разрисованный круглыми цветами. Одеяло было из
шелковых багряных квадратов. Кровать была отгорожена ширмами, и
возле кровати стоял низенький столик с яшмовыми вставками, а на
столике - курильница и серебряный кувшин. К ширме был прикреплен
шелковый веер. С циновки под веером щурился стражник.

Прошло некоторое время, и в комнату вошел высокий старик в
шерстяном платье без знаков различия.

- Как вы себя чувствуете, - спросил он.

- Ммм, - ответил Шаваш и закрыл глаза, не соблюдая правил
вежливости.

Старик покачал головой и ушел, а Шаваш опять заснул.

В следующий раз Шаваш проснулся поздно ночью. Стражник лениво
встал и сказал что-то человеку за ширмой. Вскоре высокий старик
появился опять.

- Как вы себя чувстсвуете?

- Мне снилось, - сказал Шаваш, - что я на рынке, и какой-то
фокусник решил меня омолодить. Он вскипятил котел со львиным
молоком, разрубил меня на части и стал варить косточки в котле.
Час варил, два варил... Тут я проснулся и обнаружил, что он все
еще варит, и обратно не собирает. Может быть, вы соберете,
господин Арфарра?

- Ах, так вы меня узнали? - спросил старик.

- Я надеюсь, господин Арфарра, - продолжал Шаваш, с трудом
щурясь, что вы не очень поссорились из-за меня с Киссуром.

- Нисколько, - возразил Арфарра. Я сказал ему, что вы можете
оказать мне небольшую услугу, и что если вы не окажетесь в
состоянии оказать мне этой услуги, я отдам вас ему, или повешу
сам, как ему будет удобнее.

- Гм, - сказал Шаваш, - я был бы счастлив, господин министр,
оказать вам услугу.

Арфарра сел в кресло и, не мигая, стал смотреть на Шаваша.

- Ответьте-как сначала на три вопроса. Первый вопрос: по чьему
именно приказу вас арестовали в Харайне.

Шаваша слегка мутило, и в голове его кто-то словно водворил
маслобойку, и старая лошадь ходила копытами по внутренней
стороне черепа и грубо ворочала ворот. Шаваш мог бы начать
врать, но, несмотря на маслобойку, понял, что проклятый старик
все знает, и если Шаваш начнет врать, то ему очень быстро
придется пожалеть об этом.

- У меня, - сказал Шаваш, - был договор с одним чиновником по
имени Дин. Если я пришлю этому Дину условленный знак, он
надевает парчовую куртку и является меня арестовывать, будто он
из столицы.

Арфарра усмехнулся и сказал:

- А вы понимали, что этот ваш арест послужит основанием для
мятежа Ханалая: ибо если новые временщики арестовали одного
любимца Нана, то арестуют и другого любимца?

Шаваш осклабился и ответил:

- Говорило сито иголке, - у тебя на спине дырка.

Арфарра задал второй вопрос:

- Два года назад меня арестовали по вашему приказанию. За что?

- Это была ошибка, - сказал Шаваш, и не моя вина. С вами сводили
счеты, а я пытался арестовать совсем другого человека, этого
самозванца, яшмового аравана: и, как видите, был прав.

- Да, - сказал Арфарра, -арестовали-то меня по ошибке. А почему
вы, узнав об этом аресте, приказали не выпустить меня, а убить?

- А что бы вы сделали на моем месте? - спросил Шаваш.

Арфарра улыбнулся и ответил:

- На вашем месте я бы сделал то же самое. Но я был на своем
месте и был этим очень недоволен.

Арфарра помолчал и продолжил:

- И, наконец, третье, - зачем вы явились в столицу?

- Я был одним из тех, кто решает судьбы ойкумены, а стал хуже
муравья на дороге. Я перестал ценить такую жизнь. Я пришел
посмотреть на Идари.

- Вы удивительно верный возлюбленный, господин Шаваш!

- Мне двадцать восемь лет, господин Арфарра.

Арфарра помолчал.

"Вот сейчас, - подумал Шаваш, - он спросит, откуда я взял ту
штуку, из которой стрелял в этого мерзавца Киссура".

- Да, - проговорил Арфарра, - а я слыхал, что у Чахарского князя
целый обоз женок.

Шаваш похолодел. Арфарра встал с кресла и наклонился над
Шавашем. У обоих были одинаковые золотистые глаза, и один и тот
же тип лица коренного вейца, - светлая, словно выцветшая кожа и
вздернутые кверху уголки бровей.

- У вас очень хорошее имя, господин Шаваш. Трое самозванцев
гуляют по ойкумене под вашим именем. Почему вы скрывали его? Что
вам нужно было во дворце первого министра? Куда вы делись после
своего мнимого ареста?

Арфарра глядел на него, как удав на кролика, и Шаваш под этим
сташным взглядом стал дышать, как загнанная ящерка. В голове
мелькнуло, что он мог бы сбить спесь со старика, - но для этого
пришлось бы признаться, что Киссур не убивал отца Идари, а Шаваш
был готов на все, чтобы этот человек не ложился с Идари в одну
постель.

- Чем вы были заняты в Харайне? Почему не могли, в конце концов,
изловить Киссура или убить меня?! Что вы, не знали, что ваш
мнимый арест приведет к настоящему восстанию? Вы - чиновник и
член Государственного Совета, а теперь - один из тех, кто рвет
страну на части!

- Если при мне режут пирог, - возразил Шаваш, - почему я не
вправе полакомиться своей долей?

У Арфарры на лбу показались капельки крови. "К черту, - подумал
Шаваш, - этот человек все равно вытянет из меня всю правду, и
только от меня зависит, вытянет он ее с кишками или без кишок.
Казнит он меня в любом случае, а пытать не будет, так как не
любит лишнего".

И Шаваш сказал:

- Тот отчет о происшедшем в Белоснежном Округе, который нашла
Идари, был сплошной ложью. Настоящий отчет был написан невидимой
"шакуниковой зеленью" на оборотах маленькой "Книги уважения",
которую я послал самому себе. За этой-то "Книгой уважения" я и
явился в столицу. Когда меня стали обыскивать, какой-то варвар с
обрубленным носом швырнул книжечку в грязь, и я не знаю, что с
ней стало. А пересказать этого отчета я не могу.

Арфарра удивился и спросил:

- Почему вы не можете пересказать своего отчета?

Но Шаваш как будто и не слышал вопроса. Он продолжал:

- Четверть века назад, вместе с вами, накануне мятежа Харсомы, в
империю приехали... торговцы с Западной Земли. Вы их, говорят,
хотели арестовать. Почему?

Арфарра побледнел.

- Кто вам это сказал?

- Ну... скажем так - соплеменник этих торговцев.

- Кто?!

- Нынешний наставник Ханалая, духовный глава мятежников,
самозванец, яшмовый араван, которого так удачно освободил
Киссур.

Шаваш не договорил: Арфарра вскочил с кресла и выбежал вон из
комнаты.



Утром Шаваша перевязали и покормили. Ему принесли хорошую еду,
но нельзя сказать, чтобы с ним обходились так хорошо, как ему бы
этого хотелось. Лекарь, осмотревший его раны и ушибы, покачал
головой и спросил Шаваша, не чувствует ли он жжения в правой
р