й  мужской
гимназии, что на углу Московской  улицы  и  Гимназической  набережной,  и,
между  прочим,  состоял  в  нелегальном   социал-демократическом   кружке.
Господи, на сколько же лет я выгляжу?
     Огорчает одно - все подряд  справляются  о  моем  здоровье.  В  конце
концов мне это изрядно надоело, и  когда  с  этим  же  вопросом  обратился
генерал Ноги, я позволил себе невинную шутку.  Состроив  постную  мину,  я
закашлялся и стал жаловаться на то, что мерзну по ночам, поелику во  время
обыска у меня конфисковали мой  любимый  шотландский  плэд.  Генерал  Ноги
вполне искренне возмутился и заявил, что никакого плэда у меня  в  палатке
не было. Тут же челюсть у него отвисла, он наконец понял  мою  простенькую
хитрость. Но слово, как известно, не воробей,  к  тому  же  этот  разговор
слыхала чуть ли не дюжина  офицеров.  Ей-Богу,  на  какой-то  миг  я  даже
пожалел этого галлиполийского чекиста. Впрочем, так ему и надо. Теперь  он
прячется в своем домике, а Голое Поле гудит, словно улей.
     Есть одна плохая новость. Вчера опять была дуэль. К счастью, обошлось
легким  ранением  -  алексеевец  подстрелил  марковца.  Я  не  выдержал  и
предложил Туркулу поставить вопрос перед Фельдфебелем. Туркул долго мялся,
но в конце концов посоветовал мне бросить это дело, тем более, сообщил  он
мне по секрету, скоро нас будут отсюда эвакуировать. Я поинтересовался, не
в Занзибар ли часом. Туркул не мог сказать ничего утешительного, но все же
надеется, что куда-нибудь поближе.
     Между прочим, турецкие, точнее, султанские газеты сообщили, что Барон
вот-вот займет своими войсками Истанбул, дабы не пустить туда Кемаля.  Так
что, вновь Олегов щит на вратах Цареграда? Как бы за такой слушок турки не
всыпали бы нам перцу.
     Совсем  было  собрался  продолжить  свое  повествование,  как   вдруг
вестовой  пригласил  меня  в  штаб  сводного  полка  имени   Дроздовского.
Признаться, первая моя мысль была не из приятных, - не связано ли все  это
с господином Ноги? Так или  иначе,  но  я  собрался,  поправил  на  кителе
крестик с Терновым венцом и направил свои стопы к "дроздам".
     Меня ждал  сюрприз.  В  штабе  собрались  полдюжины  офицеров  и  два
генерала-дроздовца - сам Туркул и однорукий Володя Манштейн. Из  остальных
я узнал лишь полковника Колтышева, заместителя Туркула.  В  общем,  передо
мной  был  цвет  Дроздовской  дивизии.  Эти  совсем  еще  молодые  офицеры
навредили господам большевикам, пожалуй, поболее, чем иной  корпус.  Одним
словом, гвардия. Малиновые погоны.
     Это оказалось заседание только что  созданного  исторического  кружка
или,  ежели  хотите,  военно-исторической  комиссии  Дроздовской  дивизии.
Туркул пригласил меня, памятуя о моих записках, для того, чтобы я послушал
о крымской эпопее дроздовцев, так сказать, из первых уст.
     Я знал, что этим сейчас заняты не только "дрозды". Вероятно, желающие
смогут в скором времени прочесть немало интересного. Надеюсь, у них хватит
хотя бы  в  общих  чертах  отличить  правду  о  страшных  годах  Смуты  от
охотничьих  рассказов,  которых  мне,  правда,  покуда  в   устном   виде,
приходилось слышать более чем достаточно.
     Вначале говорили все разом. Оказывается, они создают группу для сбора
документов дивизии. Уже начали записывать  воспоминания,  и  прежде  всего
тех, кто находится сейчас здесь, в Голом Поле. При этом, забыв  чины,  они
обложили Туркула за то, что тот не сохранил дивизионный  архив.  Туркул  в
ответ пытался  что-то  объяснить  по  поводу  пропавшей  полевой  сумки  с
документами, и начиналось нечто вообще  невразумительное,  но  тут  Володя
Манштейн гаркнул - и все стихло.
     В конце концов они  стали  намечать  план,  по  коему  надо  будет  в
дальнейшем излагать события их крымской эпопеи. Разговоры о  плане  быстро
першли в воспоминания, длившееся не менее трех  часов.  Правда,  до  Крыма
"дрозды" так и не доплыли, - говорили, в основном, о Новороссийске.
     Я не стану переносить всего этого в мои записи. Это  другая  история.
Скажу лишь, что там было, пожалуй, пострашнее, чем у  нас  зимой  20-го  и
даже позже, в ноябре, когда мы катились  к  Севастополю.  Все-таки  Барон,
отдадим ему должное, сумел вывести полтораста тысяч из обреченного  Крыма.
В Новороссийске все  было  иначе.  Я  не  буду  цитировать  тех  эпитетов,
которыми был награжден Антон Иванович Деникин, -  бумага  испепелится,  но
понимаю этих офицеров в малиновых погонах.
     Откровенно говоря, никто из нас не  считал  "царя  Антона"  серьезным
стратегом. Но потерять за одну кампанию все  -  все,  что  у  нас  было...
Бросить на новороссийских пирсах не обозы, не штатскую шваль,  и  даже  не
военные припасы, - бросить целые корпуса. Я слушал  рассказ  дроздовцев  о
жуткой погрузке в кромешной мгле, о гибели их товарищей,  об  утонувших  и
застрелившихся, думал о тех, кого вообще  не  пустили  в  порт  и  бросили
умирать среди кавказских предгорий. Только у  грузинской  границы  красные
взяли целехоньким тридцатитысячный корпус. С десятой частью этих сил  Яков
Александрович смог удержать Крым в январе 20-го...
     Когда "царь Антон" приплыл к Крымским берегам,  он  даже  не  решился
сойти на берег. Так и проторчал на феодосийском рейде, покуда не  подписал
отречения и не убрался прочь. А вот сейчас - ничего, бодр и крепок, статьи
пописывает и нас, сирых, уму-разуму учит. А виноват во всем,  само  собой,
Яков Александрович.
     Скажу сразу, что  о  политических,  так  сказать,  аспектах  крымской
эпопеи у меня нет охоты писать. В севастопольских интригах не  участвовал,
у Барона чай с ромом не пил, а посему буду излагать то, что  видел  своими
глазами. Там, у Мурза-Каяш и Уйшуни политические сплетни интересовали  нас
мало. И такие глобальные  события,  как  приезд  и  отъезд  Барона,  визит
одесского героя господина Шиллинга  или  та  же  миссия  полковника  Ноги,
который еще не был тогда генералом, до нас, окопников, просто не доходили.
Мы удивились только один раз, позже, когда узнали о  назначении  главкомом
Русской Армии Барона. Его знали плохо и,  честно  говоря,  надеялись,  что
главкомом будет все же Яков Александрович.
     Уже потом мне объяснили, что у Барона в портфеле был  план  земельной
реформы для всей Руси Великой. А вот у Якова Александровича  такого  плана
не было. Равно как и портфеля,  между  прочим,  -  он  ходил,  как  и  все
офицеры, с  полевой  сумкой.  Помог  нам  план  Барона,  как  же.  Тачанки
господина Каретника поставили на нем окончательную резолюцию в ноябре,  на
песчаном пляже Литовского полуострова.

     Однако же, пора вернуться к дневнику. Три дня после боя мы  стояли  в
Уйшуни. Я написал в эти дни  чуть  ли  не  десять  листов,  радуясь  нашей
призрачной победе и свободному времени. А между прочим, победа стоила  нам
дороже, чем казалось на первый взгляд, а свободное время привело  к  тому,
что в отряде начало твориться всякое.
     Конечно, все быди рады, что остались живы. Люди  реагировали  на  это
по-разному. Одни, как например, поручик Голуб, попросту заваливаются спать
и мирно пребывают в объятиях фронтового Морфея что называется, до упора. Я
бы сам последовал примеру поручика, но не все в отряде отдыхали так  тихо,
вдобавок, штабс-капитан Дьяков на следующее утро отправился в  Карасубазар
узнать, где его семья, и мне пришлось заниматься делами  всего  отряда.  К
сожалению, Уйшунь - не наш безлюдный хутор. К сожалению,  поскольку  здесь
был самогон, который можно  было  запросто  купить,  и  мирные  обыватели,
которых можно было так же запросто грабить.
     В первый же вечер я выставил караулы из  юнкеров  и  перехватил  семь
бутылок  "огненной  воды",  которую  тут  же  отправил   в   лазарет   для
использования  в  дезинфекционных  целях.  На  этом  я  счел  свою  миссию
выполненной  и  уже  собирался  было  поспать,  когда  сообразил,  что   в
лазарете-то я караула не поставил...
     Нет,  Содома  я  там  не  обнаружил.  Прапорщик  Мишрис  мирно  спал,
заботливо укрытый шинелью, пара пустых бутылок аккуратно стояла  рядом,  а
за большим ящиком, в котором летом обычно хранят  огурцы,  сидели  поручик
Успенский и еще трое, которых я поначалу принял на юнкеров, и  резались  в
преферанс. В углу примостился прапорщик  Немно  в  компании  с  гитарой  и
военнопленной сестрой милосердия. Прапорщик лихо наигрывал что-то  истинно
цыганское, а  Ольга  тихо  млела.  Н-да,  господа  сорокинцы  гуляют.  Пир
победителей.
     Нет, я вовсе не сторонник пуританских  нравов,  которые,  к  примеру,
насаждал на своей  легендарной  батарее  не  менее  легендарный  дроздовец
полковник Туцевич. Но ежели загуляют  взводные,  то  чрез  день-два  отряд
станет неуправляемым. Посему я первым делом попросил удалиться всех, кроме
господ офицеров.
     Двое юнкеров  встали  из-за  стола  и  более-менее  твердой  походкой
отправились  восвояси.  Я  уже  собрался  начать  задушевную  беседу,   но
сообразил, что в лазарете есть еще один посторонний. Тот самый, что  сидел
за ящиком и кого я принял за юнкера. Я всмотрелся, и тут  же  почувствовал
себя неважно: третьим партнером поручика  Успенского  оказался  тот  самый
пленный "краском", которого сам  же  поручик  привел  ко  мне  после  боя.
Конечно, на войне можно ожидать всякого,  но  это  было  уже  черезчур.  Я
аккуратно сел на свободный ящик, расстегнул крючок шинели и начал  считать
про себя до двадцати.
     Я досчитал уже до пятнадцати, когда господин красный  командир  встал
из-за стола, начав, вероятно, что-то понимать. Я вытащил наган из кобуры и
махнул им  в  сторону  выхода.  Ротный  посмотрел  на  молчащего  поручика
Успенского, улыбнулся и попросил напоследок стаканчик самогону. Я подождал
, покуда он допьет, и ткнул стволом ему в спину, чтоб не задерживался.
     Мы шли по темной улице, давя  сапогами  хрупкий  ночной  ледок,  и  с
каждым шагом я все яснее понимал, что не смогу его расстрелять. После боя,
когда кровь бьет в висках, - другое дело. Да и того, что  я  видел  утром,
мне было белее чем достаточно... Будто в крови выкупался. К  тому  же  все
было по-дурацки с этим красным: накормили, напоили, посадили  в  преферанс
играть, а потом не дали доиграть и  расстреляли.  А  держался  он  хорошо.
Наверное, не хуже, чем наши, которые попадали к "тем".
     Наконец, возле какой-то хаты я приказал  остановиться,  достал  пачку
"Сальве", и мы, усевшись на завалинку, закурили. Он оказался сыном учителя
из-под Липецка. Учился в высшем начальном, не доучился  и  пошел  воевать.
Против нас. Член их большевистской партии. Он спросил обо мне. Я ответил.
     Докурив,  мы  пошли  назад.   Наше   появление   вызвало,   вероятно,
определенное удивление и, как мне показалось, облегчение. Ольга, во всяком
случае, сразу  повеселела,  а  поручик  Успенский  принялся  угощать  меня
самогоном. Отказавшись пить,  я  занудно  напомнил  господам  офицерам  их
обязанности,  велел  позаботиться  о  прапорщике  Мишрисе  и   предупредил
поручика Успенского,  что  за  пленного  тот  отвечает  головой.  Затем  я
прослушал в исполнении прапорщика Немно нечто вроде цыганской баллады  про
то, как  кто-то  ехал  с  ярмарки,  и  ушел  спать,  заработав,  вероятно,
репутацию сухаря и зануды.
     Наутро стало ясно, что мои кордоны оказались  вполне  проходимыми,  и
половина нижних чинов в полной мере воздала дань Дионису в его таврической
ипостаси. Пришлось устраивать проверку с мытьем голов и  шей,  после  чего
господа офицеры немного пришли в себя и занялись делом. Внешне теперь  все
выглядело благопристойно, но я очень жалел, что нельзя тут же увести отряд
из Уйшуни куда-нибудь в степь и подержать  его  там  под  открытым  небом,
покуда нервы у всех не успокоятся.
     Я как чуял - на следующий день случилась беда. Двое юнкеров из первой
роты  изнасиловали  и  убили  девочку-татарку.  Их  поймали,   когда   они
закапывали труп за хатой, в которой квартировали.  Я  не  стал  дожидаться
следствия  и  суда,  выстроил  отряд  на  площади  и   заставил   подлецов
признаться. Они не отпирались. Я вытащил револьвер и уложил  их  на  месте
прямо перд строем.
     Конечно, с моей стороны это было самоуправством. Вернувшись в тот  же
день штабс-капитан Дьяков впервые в жизни наорал на  меня  и  заявил,  что
меня ждет суд. Я согласился и  предложил  лично  подать  рапорт  командиру
корпуса.
     В общем, меня покуда отрешили от командования ротой, а  тем  временем
пришел приказ возвращаться в Воинку. Перед отправлением я отозвал поручика
Успенского, который теперь был ротным, и посоветовал ему содрать с  нашего
краснопузого его командирские нашивки и включить его в очередной транспорт
с пленными. Поручик заколебался, но я  объяснил  ему,  что  даже  если  мы
попросту отпустим господина красного командира, он не сможет добраться  до
своих - Перекоп занят конницей Морозова, и любого подозрительного, да  еще
без документов, попросту зарубят на месте. Это  убедило  поручика,  и  его
партнер по преферансу отправился в качестве  рядового  красного  бойца  по
джонкойской дороге.
     Позже  поручик  Успенский  узнал,  что  в  горах  пленные  из   этого
транспорта разбежались, причем, большую часть поймать так  и  не  удалось.
Мне показалось, что поручика эта весть даже порадовала.
     В Воинке меня вызвали  к  какому-то  полковнику,  очевидно,  военному
следователю. Я рассказал все,  как  было,  полковник  покрутил  головой  и
пообещал мне, в лучшем случае, разжалование. Потом добавил,  что  за  меня
заступаются офицеры роты,  а  юнкера-однокурсники  тех,  кого  я  шлепнул,
написали письмо командующему, в котором оправдывают мой поступок. Потом мы
вместе со следователем пошли к подполковнику Выграну, и тот, узнав, что  я
чернецовец и участник Ледяного похода, глубокомысленно хмыкнул  и  отослал
обратно в отряд, оставшись наедине со следователем.
     На следующее утро я узнал,  что  временно  перехожу  в  особый  отряд
подполковника Выграну, который в тот же день отправлялся в район Ялты  для
борьбы с красно-зелеными.
     В этом отряде я пробыл больше месяца. К  сожалению,  свой  дневник  я
оставил в Воинке,  отдав  на  хранение  поручику  Успенскому,  и  записей,
относящихся к этим неделям, у меня не осталось. Тогда, признаться,  писать
у меня попросту не было настроения, а вот теперь  жалею.  Это  были  лихие
недели. Теперь уж и не вспомнить все по-порядку: засады, погони, когда они
гнались за нами, погони, когда все было  наоборот,  перестрелки  в  горных
ущельях и ночевки у костра. Одним словом,  Майн  Рид.  Прапорщику  Мишрису
определенно такая жизнь пришлась бы по душе.
     Тут надо опровергнуть одно  широко  распространенное  среди  крымских
офицеров заблуждение. Красно-зеленые вовсе не были связаны с командованием
Рачьей  и  Собачьей.  Я  и  сам  много  слыхал  про  какой-то   мифический
партизанский штаб во главе с  чудо-богатырем  Мокроусовым,  но  ни  с  чем
подобным нам сталкиваться не  пришлось.  Красно-белые  были,  в  основном,
вульгарными дезертирами, которые прятались от мобилизации и жили грабежом.
Вели  они  себя  нагло,  пользуясь  слабостью  нашего  тыла  и  чудовищной
продажностью  господ  интендантов.  Правда,  уже  в  марте  красно-зеленых
прижали крепко, и они реже высрвывались из своих горных убежищ в долины.
     К нашему счастью, горы эти господа знали скверно. Татары  давали  нам
проводников, и несколько раз мы крепко брали эту шантрапу за  горло.  Хотя
они умели огрызаться и, в  конце  концов,  подстрелили  из  засады  самого
подполковника Выграну, которого пришлось направить в госпиталь.
     Ходили самые разнообразные слухи.  Говорили  о  мифических  шаландах,
прибывающих к крымским берегам то ли с Тамани, то ли из  Турции  с  грузом
оружия и огнеприпасов. Мы даже  как-то  две  ночи  простояли  в  засаде  у
Профессорского уголка, но кроме греческой шхуны с контрабандными чулками и
прочей дамской ерундой, никого задержать не  удалось.  Затем  нас  послали
ловить какого-то капитана Макарова,  который  якобы  служил  адьютантом  у
генерала Май-Маевского, а потом переметнулся  к  красно-зеленым.  Капитана
Макарова мы поймать не смогли, да и, признаться, не  очень  верили  в  его
существование. Зато во время рейда прикончили знаменитого бандита  Камова,
изловив его у Адым-Чокрака, где находился штаб  его  "2-го  Повстанческого
полка". За Камова мы получили личную благодарность Якова Александровича, а
Макарова  было  велено  ловить  дальше.  С  большим  бы  удовольствием   я
поохотился бы за Орловым, но он притих и где-то скрывался.
     Стоял апрель, и  мы  сняли  шинели,  и  самые  смелые  уже  рисковали
купаться в море. Наш отряд был, в основном, офицерский, жили мы дружно, но
я скучал по своим и потому рад был услышать приказ о своем  возвращении  в
Воинку.
     Честно  говоря,  к  радости  примешивалась  и  тревога,  было  обидно
потерять свои штабс-капитанские погоны из-за двух мерзавцев. Но  в  Воинке
меня вызвали к какому-то незнакомому генералу, и тот сообщил, что мое дело
прекращено по личному  распоряжению  командующего,  я  восстанавливаюсь  в
прежней должности и возвращаюсь в наш отряд.
     20 апреля я сделал очередную запись в моем дневнике. В  этот  день  я
принял роту от поручика Успенского, помирился со штабс-капитаном  Дьяковым
и выслушал делегацию юнкеров, которые на этот раз  лично  выразили  полную
поддержку моему поступку. Тем дело и закончилось. За те недели, пока я был
в отряде Выграну, у нас ничего особого не произошло. Мы стояли на  той  же
ферме в Воинке,  и  штабс-капитан  Дьяков  в  меру  возможностей  проводил
обучение  нашего  пополнения.  Нам  прислали  еще   три   десятка   весьма
подозрительных пленных, от которых я бы на месте штабс-капитана  попытался
все же как-нибудь избавиться. Но наш штабс-капитан на все  мои,  да  и  не
только мои, доводы отвечал, что в  отряде  нужен  каждый  штык.  По  этому
вопросу спорить с ним было бесполезно.
     Итак, у нас в отряде шла тихая, почти что мирная жизнь, зато в  Крыму
за эти недели изменилось  очень  многое.  О  назначении  Барона  главкомом
Вооруженных сил Юга России я узнал еще в отряде подполковника Выграну,  но
тогда мы только  удивились  -  нам  было  не  до  политических  дискуссий.
Повторюсь - Барона мы совсем  не  знали,  так  как  он  воевал  вначале  у
Царицына, а затем сменил Май-Маевского. Впрочем, ежели боем у  Токмака  мы
обязаны его стратегическому таланту, то радоваться было нечему.
     Яков  Александрович  по-прежнему  командовал  корпусом,  который  был
теперь переименован в Крымский. Всем нам, участникам зимней обороны,  были
обещаны памятные медали, каковые нам выдали уже  осенью.  Впрочем,  теперь
зиму вспоминали редко: в Крыму царила большая политика, а понаехавшие сюда
генералы могли бы организоваться  в  Отдельный  Генеральский-батальон.  Во
всяком случае, такого количества лампасов я никогда не видел ни до  этого,
ни после.
     Прибыло и войск. С Кавказа эвакуировались остатки Добрармии,  и  наши
скромные погоны с вытертым золотом  затерялись  в  калейдоскопе  петлиц  и
нашивок новой гвардии  -  господ  марковцев,  алексеевцев,  корниловцев  и
дроздовцев.

     Приходится прерываться. Закружилась голова, а с левой рукой  творится
что-то неладное.


     23 апреля

     Вчера вечером меня опять скрутило: голова кружилась, в затылке  ныло,
а левая рука начала дергаться самым непотребным образом. Впрочем,  к  утру
все прошло, и теперь я снова вполне здоров.
     Днем я вновь  зашел  в  военно-историческую  комиссию  наших  славных
"дроздов". Володя Манштейн развивал грандиозные  планы  написания  истории
дивизии о двух десятках томов с приложением корпуса документов  такого  же
объема. Я порадовался этакому энтузиазму и  подумал  о  том,  что  историю
Сорокинского отряда писать некому. Разве что поручик Успенский сподобится.
Но он в отряде только с весны 19-го. Из тех, кто  вышел  с  подполковником
Соркиным из Р