остова, я остался один.
     Впрочем, я не мог удержаться, и задал "дроздам"  вопрос,  который  их
чрезвычайно шокировал. Меня интересовало, насколько справедлива услышанная
мной год назад  история  о  высадке  дроздовцев  в  Крыму.  Ее  рассказал,
помнится, прапорщик Немно, ездивший незадолго до моего возвращения в отряд
по личным делам в Севастополь.
     Так вот, господа дроздовцы, высадившись на Графской пристани,  первым
делом устроили облаву на всех штатских в округе, забирая тех, кто был, так
сказать, призывного возраста, в  рекруты.  Вслед  за  этим,  они  окружили
редакцию "Севастопольских ведомостей" и  взяли  всех  находившихся  там  в
плен. Пленники, невзирая на пол  и  возраст,  были  выпороты,  после  чего
"дрозды" направились на вольную охоту в город, за часами и кошельками.
     Генерал Туркул, услыхав сие, поспешил заверить меня, что ничего этого
не было и быть не могло. А ежели что-то было, то не с дроздовцами. Ну ,  а
если и с дроздовцами, то было не так или не совсем так.  При  этом  Володя
Манштейн как-то странно хмыкнул, а остальные присутствующие потупились.
     Затем мне была предложена дроздовская версия  этих  событий.  Облава,
действительно, имела место, но не по всему  городу,  а  только  в  Морском
саду. И ловили не штатских, а укрывающихся от мобилизации офицеров.
     Редакцию, действительно, выпороли, но это была не редакция  уважаемых
"Севастопольских  ведомостей",  а  один-единственный  редактор   какого-то
местного  радикального  листка,  известного  мерзкими  пасквилями   против
"цветных" войск.
     Генерал Туркул специально пояснил,  что  "цветные"  войска,  то  есть
носившие форму разных цветов, - это лучшие, старейшие части  Добрармии,  и
клеветать на них грех.
     К тому же было добавлено, что дроздовцы редактора не  пороли.  Пороли
его, по его собственному свидетельству, некие офицеры в золотых погонах, а
вовсе не в малиновых.
     При этих словах Володя Манштейн вновь хмыкнул, а  полковник  Колтышев
рубанул, что это была провокация, и что эта штатская сволочь выпорола сама
себя.
     Покончив с севастопольским вариантом унтер-офицерской  вдовы,  Туркул
заключил,  что  грабежи   действительно   были,   но   ограничились   лишь
конфискацией золотых часов у одной почтенной дамы. Виновные были лично им,
генералом Туркулом изобличены и преданы военно-полевому суду.
     Позабавившись таким образом, мы заговорили на  куда  более  серьезную
тему. Кто-то из "дроздов" задал непростой вопрос: имела ли смысл сама наша
крымская эпопея?
     Речь шла, конечно, не о необходимости борьбы с красной  сволочью.  Но
сам Крымский плацдарм, наша "бутылка", настолько неудобен в стратегическом
отношении, что целесообразнее, по его мнению, было все  же  удержаться  на
Кавказе, и оттуда весной 20-го начинать сначала. А может быть,  стоило  из
Новороссийска уходить прямо за границу, чтобы через полгода высадиться  на
Дону и Кубани, где мы всегда находили поддержку.
     Ему тут же  возразили,  правда,  в  основном,  с  нравственной  точки
зрения. Володя Манштейн сказал, что  мы  обязаны  были  драться  на  любом
клочке  России,  а  не  отсиживаться,  ожидая  удобного  момента.   Туркул
напомнил, что все попытки удержаться на Кавказе зимой 20-го были неудачны,
а десант на ту же Кубань летом был и вовсе провальным - господа казаки  не
поддержали генерала Улагая. Хотя, конечно, добавил он, крымская  "бутылка"
- заранее проигрышный вариант, который лишь затянул нашу агонию на год,  и
в этом понимании действительно не имел смысла.
     Тут я вмешался. Дело в том,  что  мне  самому  приходилось  думать  о
значении нашей крымской обороны, и в Крыму, и здесь. И я позволил себе  не
согласиться с Туркулом.
     Тогда, зимой 20-го, мы дрались в Крыму,  защищая  собственные  жизни.
Иной цели, вообще-то говоря, у нас не было. Позже, с апреля, когда остатки
Добрармии эвакуировались из Новороссийска, появилась  смутная  надежда  нп
создание нового антибольшевистского плацдарма или - это мы  вспоминать  на
любили - на почетную  капитуляцию.  Ничего  из  этого,  как  известно,  не
получилось. Но теперь, через  год,  наша  борьба  в  безнадежном  крымском
тупике выглядит иначе.
     Зимой 20-го красные, раздавив наши армии, начали  готовить  то,  ради
чего они затеяли российский ад, - свою излюбленную Мировую Революцию.  Как
первый, но очень важный этап,  планировался  поход  в  Европу,  пролетарии
которой,  несмотря  на  миллионные   субсидии   Коминтерна,   не   спешили
подниматься на борьбу с "буржуями". А посему в апреле трехмиллионная армия
уже стояла на польской границе. Дальнейшее известно: приказ  "на  Варшаву!
На Берлин!" и красный  потоп,  захлебнувшийся  у  Вислы.  И  наш  Крымский
плацдарм видится уже не бутылкой, а капканом, который не пускал  несколько
большевистских армий в Европу. Тогда, на Висле, был дорог  каждый  солдат,
и, может быть, мы, отвлекшие не самые худшие силы Рачьей и Собачьей,  дали
возможность коннице Пилсудского и танкам Фоша опрокинуть орды Тухачевского
и погнать их вспять. Кто знает, может,  наши  атаки  в  таврийских  степях
соврали Ее Величество Мировую Революцию. Или,  по  крайней  мере,  здорово
этому помогли.
     А раз так, то Яков Александрович, удержавший зимой Крым, вполне может
быть  назван,  наряду  с  Пилсудским  и  Фошем,   спасителем   Европы   от
коммунистического рая с бесплатной селедкой.
     Со мной согласились, но Туркул  добавил,  что  главные  бои  за  Крым
произошли все же в апреле, когда в  Севастополе  уже  сидел  Барон,  а  на
фронте совершала свои очередные подвиги Дроздовская дивизия.
     Я не стал спорить - генерала Туркула в этом вопросе  не  переубедишь.
Об апрельских боях надо писать отдельно. Я  их  тоже  не  забуду.  Правда,
"дрозды" тогда были под Хорлами, а наш отряд все там же, у  осточертевшего
всем нам Сивашского болота.

     Нет, это просто никуда не годится. Левая рука  опять  безобразничает,
да и правая, признаться, могла бы вести себя лучше.


     27 апреля

     Три дня не брался за бумагу. Увы, не по  своей  воле.  Меня  скрутило
всерьез, и я немного завидовал тем, кто успел поймать  свою  пулю  прошлой
осенью. Самое противное - руки. Дрожат,  как  большевик  в  контрразведке.
Голова, признаться, тоже просит гильотины.
     Похоже, я здорово напугал моих соседей, поскольку к вечеру,  несмотря
на энергичные протесты, поручик Успенский и оба наших "дрозда" побежали за
помощью. Поручик приволок под конвоем  какого-то  марковца,  прослушавшего
два курса на медицинском факультете  в  Петербурге,  а  дроздовцы  привели
целого полковника. Я его часто видел у Фельдфебеля, он  там  чем-то  вроде
придворного врача.
     Консилиум цокал языками, меня вертели, как косулю над очагом, а затем
потребовали  подробно  доложить  о  моих  болячках.  Я  честно  пересказал
невеселую сагу о  первой  контузии  при  Горлице  и  о  двух  свежих,  под
Екатеринодаром и  Волновахой.  За  это  я  был  наказан  приемом  каких-то
микстур, достойных применения исключительно  в  чеке  для  пыток  капитана
Морозова и поручика Дроздова.
     На следующий день все как рукой сняло,  и  я,  веселый  и  довольный,
отправился гулять по берегу, но не тут-то было. Вестовой  поволок  меня  к
самому Фельдфебелю.
     Я решил, что час расплаты настал. Фельдфебелю меня любить не за  что,
а мне его и подавно. Одного моего визита на улицу Де-Руни хватит за глаза.
В общем, я приготовился к чему угодно. Даже к тому, что он  предложит  мне
возглавить отряд смертников для захвата Царьграда.
     Вышло, однако, иначе. Фельфебель был настолько вежлив, что  предложил
мне сесть и даже назвал по имени-отчеству. После этого,  по  идее,  должен
был  последовать  приказ  о  разжаловании  в  денщики,  но  вместо   этого
Фельдфебель заявил, что мое здоровье  вызывает  опасение,  и  мне  следует
показаться хорошему специалисту. Тут в кабинет вошел вчерашний медицинский
полковник, и я понял, кому я всем этим обяазан.
     Я начал вежливо возражать, а Фельдфебель не менее вежливо настаивать.
В разговор включился эскулап, выдавший целый этап по-латыни, но  это  меня
не сломило, и я вновь отказался. Тогда Фельдфебель зарычал, поставил  меня
по стойке "смирно" и гаркнул, что ему не нуден покойник  в  лагере.  Затем
последовал приказ завтра же отправляться в Истанбул.
     Я пулей вылетел из кабинета, полковник выскочил вслед за мной и начал
рассказывать, как и где  найти  в  Истанбуле  некое  медицинское  светило.
Светило оказалось швейцарским, работающим по линии Красного Креста.  Затем
эскулап вручил мне послание, позволявшее не идти в  клинику,  а  нагрянуть
прямо на квартиру к ничего покуда не подозревающему земляку Жана Кальвина.
     Я надел  свой  парадный  китель,  чтоб  не  выглядеть  оборванцем,  и
отправился первым же утренним катером  в  град  Св.  Константина.  Светило
должно было быть дома до полудня, посему я тут же направился по указанному
мне адресу. Честно говоря, идти туда не хотелось. Я  навидался  на  фронте
контузий и  разбирался  в  них  не  хуже  любого  профессора.  А  услышать
что-нибудь приятное я, признаться, не надеялся.
     Во дворе дома  меня  облаяла  собака,  затем  меня  долго  держали  в
передней, покуда светило  знакомилось  с  посланием  нашего  эскулапа,  и,
наконец, меня провели в святая святых - огромный кабинет,  набитый  хитрой
медицинской механикой.
     Светило заговорило со мной по-французски, и у меня отлегло от сердца,
поскольку, будь он германо-швейцарцем, мне  пришлось  бы  говорить  с  ним
по-немецки. А мой немецкий, после  трех  лет  Германской  войны,  приобрел
несколько окопный оттенок.
     Меня  долго  оглядывали,   ощупывали   и   остукивали.   К   счастью,
персказывать свою илиаду мне не пришлось - видать, полковник изложил все в
письме. Затем владелец кабинета что-то  долго  писал  в  чудовищного  вида
гросс-бухе, а потом самым естественным тоном поинтересовался,  есть  ли  у
меня деньги.
     Я бодро вытащил свой тощий бумажник и спросил, сколько я  ему  должен
за визит. В ответ светило рассмеялось, назвало меня шутником  и  пояснило,
что  деньги  требуются  не  для  оплаты  визита.  Деньги  нужны  будут   в
швейцарском санатории, куда меня следует  направить,  и,  по  возможности,
немедленно. Приблизительная сумма была мне тут же названа. Естественно, не
в лирах и, само собой, не в рублях,  выпускавшихся  казначейством  Русской
Армии.
     Я замешкался с ответом, и светило повело речь о  том,  что,  в  конце
концов, мое командование должно мне помочь. Что, насколько он понимает,  я
заслуженный офицер, ветеран  войны,  имею  награды...  Он  готов  написать
господину Врангелю...
     Я не стал дискутировать эту тему,  а  он,  качая  головой,  настрочил
целое послание нашему эскулапу, затем последовала целая серия  рецептов  и
советов относительно режима дня и питания. Я выслушал его до конца,  после
чего предложил ему ответить прямо - сколько мне осталось.
     Он долго молчал,  а  потом  сказал,  что  об  этом  не  говорят  даже
смертельно раненым. А мне просто надо лечиться, в Швейцарии же  это  будет
быстрее. Я кивнул и повторил вопрос. Он долго мялся, мне даже  стало  жаль
его, но в конце концов, после десятка оговорок, приговор был назван. Я  не
буду его записывать. Все мы ошибаемся, в том числе и светила. Может  быть,
он ошибся, и я проживу еще сто лет.
     Мне было очень важно узнать еще одну существенную подробность. Тут он
ответил сразу. Это даже замечательно, поскольку валяться без рук , без ног
в Голом Поле я не хочу. Тогда уж лучше сразу.
     После этого я часа два гулял по весеннему  Истанбулу,  поглядывая  на
белые дувалы, резные двери и редкие деревья, так похожие на те, что растут
у нас в Крыму. В конце концов, я махнул на  все  рукой  и  решил  провести
остаток дня с  большей  пользой,  а  посему  отправился  в  местный  Музей
Древностей. Когда я был здесь в последний раз  перед  войной,  его  только
собирались открывать, и  наши  турецкие  коллеги  постоянно  обращались  в
Русский Археологический институт за консультациями.
     Музей работал, но был почти пуст. Это было даже к лучшему, мне  никто
не мешал, и я отвел  душу  -  осмотрел  неплохо  составленную  экспозицию,
которая была, конечно, беднее, чем античный отдел Императорского Эрмитажа,
но выглядела вполне достойно.
     Кое-что было знакомо.  Некоторые  экспонаты  мне  показывали  еще  до
войны, а одну надпись на скверном малоазийском мраморе я приветствовал как
старую знакомую. Уж ее-то я знал. Решив себя проверить, я не стал  глядеть
на мрамор и, закрыв глаза, прочитал про себя весь текст. С указанием  двух
лакун и ошибки резчика. Открывать глаза мне не очень хотелось  -  все-таки
пять лет  войны,  контузии,  и  я  мог  ошибиться.  Но  -  нет,  такое  не
забывается.
     Затем я прочел сопроводительный текст, чуток поморщился - можно  было
написать полнее, и тут только заметил, что рядом  со  иной  стоит  молодой
симпатичный турок, естественно, в феске, зато в костюме  и  при  галстуке.
Турок  вежливо  поклонился  и  спросил  по-французски,  не  может  ли   он
чем-нибудь помочь господину офицеру. Ну, хотя бы прочитать и перевести эту
надпись.
     Я поблагодарил его, заметив, что эту надпись  мне  уже  доводилось  в
свое время переводить и даже  публиковать.  Правда,  перед  этим  пришлось
лично выламывать ее из стенки полуразрушенного дома на  окраине  Конии.  А
еще ранее - совать бакшиш двум сарбазам, чтобы те  закрыли  глаза  на  эту
акцию.
     Турок вежливо выслушал и сказал, что,  насколько  ему  известно,  эту
надпись опубликовали  профессор  Кулаковский  и  его  молодой  коллега  по
фамилии... Тут последовала пауза, но фамилию  он  воспроизвел  верно.  Но,
добавил он, ему также известно, что господин Кулаковский умер.
     Я представился. Он чрезвычайно удивился, поглядел на  мой  далеко  не
академический вид с  некоторым  сомнением,  и  тогда  я,  отвернувшись  от
надписи, прочитал ее целиком, на этот раз вслух. А  затем  указал  на  две
ошибки в висящем рядом французском переводе.
     Турок  оказался  господином  Акургалом,  заместителем  директора   по
научной части. Я тут же был отконвоирован в его кабинет, напоен  настоящим
турецким кофе и засыпан вопросами. Господина Акургала  интересовала  масса
вещей: от того, почему мы с профессором Кулаковским датировали эту надпись
второй четвертью третьего века от Рождества Христова, до того, где  теперь
его русские коллеги, с которыми из-за  этой  ужасной  войны  прерваны  все
связи. И над чем теперь работает античный отдел самого великого музея мира
- Императорского Эрмитажа.
     С надписью было проще: я указал на  особенности  написания  "тэты"  и
"эпсилон", посоветовав заглянуть в  "Корпус  грекарум",  где  есть  точные
аналогии. Про Эрмитаж я знал лишь, что с 18-го там располагалась питерская
чека, которая, вероятно, и работает  с  его  сотрудниками.  Ну,  а  насчет
коллег... Видит Бог, я и сам хотел бы знать, что с ними случилось.
     Профессор Кулаковский умер, не  дожив,  к  счастью,  до  Армагеддона.
Академику Федору Успенскому, однофамильцу моего поручика, повезло меньше -
он умер от голода весной  18-го.  Михаилу  Ивановичу  Ростовцеву  удалось,
кажется, уехать за границу. Туда же успел вырваться  в  19-м  и  профессор
Виппер. Об остальных я ничего не знал. Впрочем, я спросил,  помнит  ли  он
публикации профессора Лепера.
     Господин Акургал всплеснул руками  и  гордо  заявил,  что  знаком  не
только с публикациями, но и с самим господином Лепером,  что  он  гордится
этим знакомством; и я его очень обяжу, сказав, где сейчас господин Лепер и
как его найти.
     Я  объяснил  ему,  как  найти  господина  Лепера.  Господин   Акургал
испуганно поглядел на меня, и несколько минут мы  оба  молчали.  Затем  он
поинтересовался, где и над чем работаю я. Когда я объяснил, где и над  чем
я  работаю,  господин  Акургал   заявил,   что   это   неправильно,   даже
правительство Его Величества Султана считается с тем, что специалистов  по
древней истории в мире не так уж много. И даже если, от чего храни  Аллах,
войска Кемаля войдут в столицу, он и его коллеги могут  быть  спокойны,  -
Кемаль-эффенди - европейски образованный человек. И он, то  есть  господин
Акургал,  не  может  понять,  как  правительство  большевиков  смеет   так
относиться к русским историкам, которых он и его  коллеги  всегда  считали
своими учителями.
     Я даже не улыбнулся, слушая эту  несколько  цветистую  речь.  Многого
здесь  не  могут  понять  господа  турки  с   их   верой   в   европейскую
образованность.
     Между тем господин  Акургал  оставил  велеречивый  слог  и  заговорил
вполне по-деловому. У них нет свободных штатных  должностей.  Зато  у  них
есть  ставка  консультантов.  Конечно,  господин  директор  -  человек   с
некоторыми предрассудками, но  даже  он  не  откажется  от  услуг  бывшего
сотрудника Русского Археологического Института.
     Я поправил его, заметив, что  был  лишь  сотрудником  вне  штата,  но
господин  Акургал  уже  допивал  кофе,  явно  собираясь   направляться   к
директору. На какое-то мгновенье я подумал, как это было бы хорошо. Может,
этот швейцарец ошибся, и у меня  есть  еще  несколько  лет.  Тихий  музей,
который  через  некоторое  время  вполне  может  стать  серьезным  научным
центром... Можно связаться с теми из коллег,  кто  сумел  уехать...  Можно
даже попытаться разыскать что-нибудь из фондов и коллекции института...
     Я помотал головой,  отгоняя  наваждение.  Поздно.  Еще  бы  пару  лет
назад... Правда, как раз два  года  назад  мы  вели  бои  на  подступах  к
Донбассу...
     Господин Акургал решил, вероятно, что я претендую на  нечто  большее,
чем место консультанта, виновато развел руками и просил обязательно  зайти
через  несколько  дней.  Я  поправил  френч  и   сослался   на   служебные
обязанности, которые едва ли позволят мне часто бывать в Истанбуле.
     Эта беседа несколько успокоила меня.  Во  всяком  случае,  я  отчасти
пришел в себя. Ну что ж, Института нет, но есть  господин  Акургал  и  его
молодые коллеги. Есть даже Кемаль-эффенди, ценящий европейски образованную
интеллигенцию. А эта надпись на скверном малоазийском  мраморе  все  равно
впервые была  издана  в  ежегоднике  "Известия  Русского  Археологического
института  в  Константинополе"  профессором  Кулаковским   и   выпускником
Харьковского императорского унивеситета Пташниковым.
     В Истанбуле мне было делать больше нечего. Конечно, я мог бы зайти на
улицу Де-Руни, но сегодня меня там не ждали. Тем более , в  последний  раз
Яков Александрович явно что-то недоговаривал.  А  между  тем,  я  к  этому
никаких поводов не давал.
     Я пересчитал  лиры,  и  решил  перекусить  в  каком-нибудь  приличном
ресторане. В конце концов, будет что вспомнить в нашей офицерской столовой
за ужином. Нет, спасибо, конечно, господам французам за продукты, но лучше
бы они ели их сами.
     Трудность была в том, что приличный ресторан в  Истанбуле  -  это  не
Музей Древностей.  Где  находится  Музей,  я  знал,  а  вот  с  приличными
ресторанами дело обстояло сложнее. Я уж совсем было собрался  спросить  об
этом самым наглым образом у первого встречного британца, но затем в голову
пришла иная мысль. В конце концов,  не  торчать  же  одному  за  столиком,
пережевывая шашлык по-карски или азу-измит.  И  я  направил  свои  грешные
стопы к гимназистке седьмого класса.
     Я помнил, где она живет, - в ту ночь, вернее,в то утро я проводил  ее
домой, точнее, в тот многоэтажный  домище,  где  она  снимает  комнатку  у
какой-то мрачноватого вида  старухи.  Конечно,  Татьяны  вполне  могло  не
оказаться дома, но попытка, как известно, не пытка. Тем более, не пытка  в
чеке.
     Татьяна была дома, но ее вид мне сразу  же  не  понравился.  Допуская
увидеть ее  с  очередным  кавалером,  просто  подшофе  или  после  понюшки
кокаина, - с позволения