ндованием  вопрос  о
развертывании нашего отряда в полк или даже в дивизию. Мы так  и  остались
маленьким  отрядом,  кторый  после  Донбасса  не  участвовал  ни  в  одной
победоносной  операции,  а  проторчал  все  эти   упоительные   месяцы   в
приднепровских степях, отражая  Упыря,  гоняясь  за  всяческими  Ангелами,
Маруськами и прочими разиными уездного масштаба. Славы на такой  войне  не
приобретешь. Зато мы первыми научились отбивать  атаки  тачанок,  и  Упырь
пообещал перебить наш отряд до последнего человека. Впрочем, мы  пообещали
Упырю то же самое, но обе стороны свое обещание так и не смогли выполнить.
Во всяком случае, в полном объеме.
     И вот теперь Николая Сергеевича не стало, мы  уже  не  посчитаемся  с
Упырем, война проиграна, и нам осталось идти из боя в  бой,  не  мечтая  о
златоглавой Москве и о великой вселенской мести, которая  свершится  после
победы. В этих безводных степях думается  по-другому.  Яков  Александрович
назвал как-то нас, защитников Крыма, кондотьерами.  Нет,  скорее  мы  были
актерами провалившейся пьесы, которую все же нужно во что бы то  ни  стало
доиграть. И мы ее доигрывали.
     В сумерках, почти что без ног, мы подошли к Сивашу и сразу же  заняли
старые, вырытые еще зимой окопы слева от громады  полуразрушенного  моста.
Рядом стояла бригада 13-й дивизии, в рядах которой бросилась нам  в  глаза
фигура  "капказского  человека".  Почти  одновременно  с  нами   к   мосту
подтянулись   бронепоезда,   в   том   числе   один,   памятный   нам   по
Ново-Алексеевке, с  морскими  8-дюймовками.  На  берегу  этой  зимой  были
построены  небольшие  железнодорожные  ветки,  и  бронепоезда  стали,  что
называется, щека к щеке.  Последним  подошел  поезд  командующего  -  Яков
Александрович лично пибыл на место боя. Значит, дело ожидалось  и  вправду
серьезное.
     Мы еще только подходили, когда саперы,  пользуясь  сумерками,  начали
починку моста. Прапорщик Немно, прикинув необходимое для окончания ремонта
время, уверенно заявил, что до утра не справиться. Так оно и вышло.
     Часов в десять вечера мы  быстрым  шагом  двинулись  на  узкую  гать,
которая шла параллельно мосту, и, выставив вперед пулеметы, приготовились.
Красные пошли быстро, думая проскочить, но, наткнувшись на  пулеметы,  тут
же откатились. Похоже, у них было мало артиллерии, поскольку  в  эту  ночь
они атаковали дважды, пытаясь нас выбить с гати штыковыми. Мы могли бы  им
показать, как это делается,  но  слева  и  справа  был  сивашский  рассол,
поэтому предпочтение было отдано пулеметам.
     Ближе  к  рассвету,  когда  глаза  уже  сами  начали   слипаться,   и
приходилось постоянно смотреть, чтоб никто  не  спал,  наконец  заговорила
красная артиллерия. Нас тут же залило водой, фонтанами взлетевшей со  всех
сторон, разнесло в щепу два  пулемета,  и  мы  начали  оттаскивать  в  тыл
раненых. К счастью, краснопузые лепили фугасами, а не шрапнелью,  -  тогда
нам стало бы совсем кисло.
     При первых лучах солнца мы начали отступать назад,  к  нашим  окопам.
Мосто починить не удалось, с гати нас выбили, и  настроение  было  -  хуже
некуда. Красные сразу же поперли следом, но тут мы не остались в долгу, да
и бронепоезда сказали свое слово. В общем, все остались при своих, -  мост
не починили, а гать стояла пустая - ни вашим, ни нашим.
     Утром нам удалось часок поспать, но тут вновь заговорила  артиллерия,
и пришлось бодрствовать весь день. Говорят, некоторые умеют спать во время
канонады. Им можно только позавидовать. Правда, не знаю, как бы они  спали
при работе морских 8-дюймовок.
     Перестрелка продолжалась до вечера. К  нам  дважды  подходил  генерал
Андгуладзе и пытался давать указания по поводу позиций для  пулеметов.  Мы
стоически  молчали,  а  генерал  все  бурчал  и  обзывал   нас   отчего-то
анархистами. Поручик Успенский не удержался и сообщил  генералу,  что  ему
куда ближе правые эсеры, после чего "капказский человек" посмотрел на нас,
как на василисков и больше не показывался.
     Где-то к полудню к нам в окопы забежал Яков Александрович. Он был  не
один - его сопровождал молоденький офицер с миловидным  лицом  и  жесткими
глазами. Я знал, что этот офицер - его супруга, прошедшая с ним все зимние
бои как ординарец командующего. Эту кавалирист-девицу официально  называли
прапорщиком Нечволодовым. На людях они держались вполне нейтрально, и  нас
даже не представили.
     Впрочем Яков Александрович спешил. Он лишь порадовал нас, сказав, что
красные  опять  атакуют  Тюп-Джанкой,  отбросили  прикрытие  и,  возможно,
попытаются зайти к нам в тыл. Мы, следовательно, должны быть готовы занять
круговую оборону... Стало ясно, что бой шел не особо удачно.
     Штабс-капитан Дьяков сообщил  Якову  Александровичу  о  подполковнике
Сорокине. Командующий, однако, уже знал и лишь заметил, что  у  нас  будет
возможность сквитаться.
     Вечером мы готовились к новой атаке на гать, но тут красные,  видимо,
усиленные подошедшим, наконец, подкреплением, открыли  бешенный  огонь  из
тяжелых орудий,  целясь,  прежде  всего,  в  наши  бронепоезда.  Несколько
снарядов попало в поезд командующего, замолчали две морских 8-дюймовки,  и
тут пришла очередь наших окопов. Вдруг  я  увидел,  что  от  поезда  Якова
Александровича к нашим позициям бежит офицер. Выхватив бинокль и взглянув,
я  узнал  прапорщика  Нечволодова.  Очевидно,  кавалерист-девица   спешила
передать нам что-то мрочное.
     Тут залп вновь накрыл нас, а когда мы снова подняли головы, прапорщик
Нечволодов лежал в нескольких шагах от окопа.  Прапорщик  Немно  вместе  с
двумя юнкерами втащили ее в окоп. Жена командующего була жива, но серьезно
ранена  осколком,  и  ее  понесли  в  лазарет,  находившийся  в  одном  из
бронепоездов.
     Пришлось посылать связного к Якову Александровичу  с  этой  невеселой
вестью. Вскоре мы узнали, что хотел передать командующий: необходимо вновь
атаковать гать. И как можно скорее.
     Мы вышли из окопов, готовясь броситься вперед. Рядом с  нами  ожидала
атаки  бригада  13-й  дивизии.   Генерал   Андгуладзе   бегал   туда-сюда,
подбадривая своих орлов, и тут внезапно красные ударили шрапнелью.
     Все-таки этот капитан Шрапнель - редкая сволочь. Одним его "стаканом"
можно  уложить  целый  взвод.  Конечно,  мы  и  под  шрапнелью   научились
наступать, но уж очень это муторно.
     Мы залегли прямо в песок, у гати. Стало  ясно,  что  надо  переждать,
покуда стихнет огонь, а потом рвануть вперед. Справа послышались  крики  -
бригада 13-й дивизии бежала, их косила шрапнель,  а  "капказский  человек"
напрасно метался с неожиданной для его фигуры резвостью, пытаясь задержать
хотя бы некоторых. В общем, мерзкое зрелище. Хотя сейчас я дуиаю, что  эта
бригада, состоявшая чуть ли не наполовину  из  бывших  краснопузых,  могла
бежать вовсе не из трусости, а по другим  соображениям.  Ведь  за  Сивашом
стала та же самая 46-я стрелковая дивизия красных, где они раньше служили.
Да, в такие минуты начинаешь жалеть, что краснопузых  приходится  брать  в
плен... А Туркул еще обвиняет меня в том, что я  излишне  критикую  бывших
красных орлов, служивших в наших частях. Да чего уж  там,  в  его  дивизии
любой комиссар, надев малиновые погоны, за сутки превращался в убежденного
монархиста. А как драпали "дрозды"  в  ноябре  под  Джанкоем?  Туркул  мне
возражает, что это были не офицерские части.  Вот  именно.  Это  были  его
перевоспитанные краснопузые.
     Бригада дала деру, а  мы  лежали  на  песке,  шрапнель  свистела  над
головами, но ощутим был только  невыразимый  стыд.  Хорошенький  венок  мы
возложили на могилу нашего командира. Сорокинцы, язви нас, лежим жабами  и
ждем красных. А красные уже заползали на гать и на  наш  отремонтированный
мост.
     Я придвинулся к поручику Успенскому и велел ему по цепочке оповестить
всех офицеров роты. Через несколько минут  все  четверо  были  уже  здесь.
Прапорщик Мишрис пристроился за бугорком, то и дело поглядывая  в  сторону
гати, где шевелился враг, прапорщик Немно  и  поручик  Успенский  присели,
закуривая по очередной папиросине, а поручик  Голуб  пристроился  поодаль,
даже не глядя на Сиваш. Он, конечно, видел и не  такое.  Сивашом  поручика
Голуба не удивишь.
     Я попросил внимания и сообщил им о смерти Николая Сергеевича.  Сказал
о том, что штабс-капитан Дьяков не хотел раскрывать этого до  конца  боев,
но этот бой мы проигрываем. И проиграем, если  не  рискнем.  Через  десять
минут рота пойдет в штыковую на гать. Если первая рота нас  не  поддержит,
мы пойдем одни. Что бы не случилось, отвечать буду я.  Прошу  лишь  господ
офицеров помнить о том, что сегодняшний бой -  первый  -  для  нас  -  без
Николая Сергеевича. И я лично  предпочту  получить  шрапнель  в  лоб,  чем
соревноваться с нашими соседями в беге на длинную дистанцию.  А  сейчас  я
хочу спросить, чей взвод пойдет на гать первым. Я понимаю, что это  такое,
и потому вызываю добровольцев.
     Всем офицерам было ясно, что я имею в виду. На гати больше чем  взвод
не развернуть, остальные пойдут в затылок. Значит, первые получат за всех.
А тут еще красная шрапнель.
     Мои прапорщики начали переглядываться, но тут поручик Голуб, наконец,
повернулся, взглянул на неподвижную гладь Сиваша и сказал,  что,  раз  его
взвод первый, то  им  и  идти.  Кто-то  из  прапорщиков  порывался  что-то
возразить,  но  я  закрыл  наш  военный  совет  и  велел   готовиться.   К
штаб-капитану Дьякову я послал сявзного, чтобы первая рота  шла  вслед  за
нами. Ежели, конечно, штабс-капитан Дьяков разрешит.
     Взводы  выстроились  один  за  другим,  я   приказал   не   стрелять,
действовать только штыками,. Поручик Голуб стал впереди взвода, я рядом  с
ним, и уже готовился скомандовать, как увидел, что сзади нас к гати спешит
первая рота, а из-за  бронепоезда  выходит  небольшой  юнкерский  отряд  -
последний резерв командующего. Впереди я заметил знакомую высокую фигуру -
Яков Александрович лично вел юнкеров в атаку.
     Я скомандовал, и мы пошли быстрым шагом.  Первая  сотня  метров  была
пройдена спокойно - то ли краснопузые  нас  не  заметили,  то  ли  боялись
попасть в  своих,  которые  уже  занимали  гать.  Во  всяком  случае,  это
позволило нам выиграть несколько важных минут, и на  гать  втянулась  наша
первая рота, а затем грянул оркестр, и юнкера запели "Вещего  Олега".  Тут
только красные дали залп, но на этот раз их артиллеристы оказались  не  на
высоте: шрапнели летели над нашими головами,  падая  где-то  на  берегу  и
давая камуфлеты.
     Впереди уже виднелся авангард красных. Их было немного, около взвода,
и они беспорядочно крутились по гати, видно, не зная, что им  предпринять.
Мы-то знали - поручик Голуб скомандовал: "В штыки!", и  колонна  двинулась
быстрее, почти перейдя на бег.
     Тут  меня  кто-то  дернул  за  плечо,  и  я  увидел   рядом   изрядно
запыхавшегося штабс-капитана Дьякова. Он остановил меня, и  мы,  пропустив
первый взвод, оказались в рядах  второго.  Я  вопросительно  посмотрел  на
штабс-капитана, но тот буркнул,  чтоб  я  не  гусарил,  что  он  не  хочет
оставаться без последнего ротного. Я пожал плечами, и мы пошли рядом.
     Красные не выдержали и побежали. Бежали они, как  всегда,  быстро,  и
нам никак было  не  поспеть  за  ними,  тем  более,  что  большинство  для
увеличения скорости бросили винтовки. Оглянувшись, я  увидел,  что  юнкера
под "Вещего Олега" уже топают по гати, а шкодливая  бригада  13-й  дивизии
бежит теперь в обратном направлении, то  есть  в  атаку.  Я  посочуствовал
генералу Андгуладзе, которому приходилось тяжко, учитывая его комплекцию.
     Тут красные прекратили огонь. Я посмотрел вперед и понял, в чем дело:
лоб в лоб на нас шла колонны краснопузых числом не меньше батальона.  Идти
быстрее мы не  могли  -  и  так  почти  бежали,  и  я  с  каким-то  жутким
нетерпением ждал, когда мы приблизимся. Что ж, это  правильно.  Впереди  я
заметил нацеленное пулеметное рыло. Секунды текли, и  мне,  как  всегда  в
таких случаях, хотелось крикнуть им: "Да стреляйте  же,  сволочи!"  И  тут
сухо ударил пулемет, шеренга первого взвода  дрогнула,  несколько  человек
упали сразу, но остальные тут же выровняли шаг. Мы поспешили  за  ними,  и
вдруг я увидел, что поручик Голуб лежит на земле, а  рядом  двое  пытаются
расстегнуть  ворот  его  френча.  Бледное  лицо  поручика  мне  сразу   не
понравилось. Я бросился  вперед,  протолкался  через  шеренгу  и,  схватив
чью-то беспризорную винтовку, возглавил колонну. Красные были уже  близко,
но пулемет замолчал, - краснопузые почему-то  быстро  оттягивались  назад.
Этот благой порыв  надо  было  поддержать,  и  я,  крикнув:  "За  поручика
Голуба!", - побежал, а всед за мною  и  весь  первый  взвод.  Все-таки  мы
сумели  догнать  их  и  пустить  в  ход  штыки.   Краснопузые   почти   не
сопротивлялись, прыгая в Сиваш и  бросая  все,  даже  скатки  шинелей.  Мы
желали им приятного купания и бежали дальше.
     На другом берегу пришлось остановиться, чтобы отдышаться и  подождать
первую роту. Здесь уже можно было разворачиваться в цепь.  Темнело,  огонь
красных становился реже, и надо было развивать успех.
     Меня догнал штабс-капитан  Дьяков  и  сообщил,  что  поручика  Голуба
отправили в лазарет и рана вроде  бы  не  тяжелая.  Первый  взвод  тут  же
перешел под начало поручика Успенского,  мы  подождали  юнкеров,  которые,
успев допеть "Вещего Олега", развернулись в цепь, и под  "Славянку"  пошли
на Джамбулук.
     Боя красные не приняли, и покатились дальше, в степь.  Признаться,  я
не очень понимал их: все-таки последний год дрались  они  неплохо.  Теперь
мне кажется, что их  командование  допустило  ошибку,  поставив  у  Сиваша
битую-перебитую нами 46-ю дивизию. Они, похоже, после зимних  боев  просто
боялись нас. Уверен, что любая свежая красная часть доставила бы нам  куда
больше хлопот.
     До Джамбулука мы не дошли. Кмандующий остановил цепь  -  нас  сменяла
13-я дивизия, а в авангард был послан 8-й кавалерийский полк.  Ночевать  в
поле нам не хотелось, и мы не спеша пошли обратно через гать.
     В общем, бой мы выиграли. Правда, то, что  Яков  Александрович  лично
встал в цепь  юнкеров,  меня  не  радовало.  Командующий  не  должен,  как
выражается штабс-капитан Дьяков, гусарить. Насколько  мне  известно,  Яков
Александрович придерживается того же мнения. И если он сам идет  в  атаку,
значит, плохи наши дела.  Да  и  резвый  аллюр  13-й  дивизии  наводил  на
невеселые мысли.
     На нашем берегу оказалось несколько подозрительного вида сараев,  где
раньше жили сезонники, добывавшие соль, и мы тут  же  стали  укладываться.
Надо было, однако, узнать, как дела у поручика Голуба. Вначале я рассудил,
что, раз рана его не тяжелая, то можно зайти и утром, но  тут  же  обругал
себя за свинство и направился к бронепоезду, - там располагался лазарет.
     Но меня опередили. На полдороге меня остановил какой-то нижний чин, и
я услыхал столь памятное мне "Товарышу штабс-капитан!". Я узнал Семенчука,
и уж совсем собрался было устроить ему урок  словесности,  но  вглядевшись
понял, - случилась беда. А Семенчук все повторял этот  странный  титул,  а
затем произнес то, о чем я уже догадался, но как-то  не  хотелось  верить.
Его Мыкола, поручик Николай Иванивич Голуб умер. Умер, так и  не  придя  в
сознание, - пуля задела сердечную оболочку.
     Про пулю я узнал уже в лазарете. Врач виновато разводил руками, будто
он и вправду мог  совершать  чудеса,  а  тут  не  получилось.  Наша  Ольга
плакала, а Коля лежал тихий и бледный, почти такой-же как  раньше,  только
его яркие губы стали совсем  белыми.Он  всегда  был  тихий,  редко  с  кем
разговаривал, и  на  наших  нечастых  застольях  обычно  молчал  и  только
улыбался. Вот петь он любил,  и  слушать  песни  тоже.  В  общем,  обычный
малороссийский интеллигент из-под Глухова.
     Он пришел в отряд осенью 18-го, оборванный, небритый, с нарисованными
химическим карандашом погонами. Он так и не рассказал нам, что с ним  было
в первые месяцы Смуты. В штыковой атаке Николай был страшен и по тому, как
он дрался,  мы  понимали,  что  поручик  пришел  к  нам  не  только  из-за
теоретических расхождений с  господином  Марксом.  В  плен  поручик  Голуб
никого не брал. Мне пришлось долго ругаться с ним, пока его взвод не  стал
приводить хотя бы некоторых из сдавшихся.
     До войны он был учителем, но мне, честно говоря,  трудно  представить
Николая в классе. Правда, и мой вид слабо ассоциируется с  университетской
аудиторией. Во всяком случае,  взвод  у  него  был  образцовым,  так  что,
вероятно, и в школе он не плошал.
     За все это время его только один раз потянуло на откровенность, и  то
при совершенно  странных  обстоятельствах.  Это  было  в  Донбассе,  после
Горловки, когда мы несколько  дней  подряд  выкуривали  большевиков  из-за
разрушенных  копров  и  дымящихся   терриконов.   Наконец,   мы   получили
возможность немного отдышаться, весь день проспали, а ночью зажгли  костры
и лежали, поглядывая в великолепное бархатное небо. У нашего костра  тогда
расположились мы с поручиком Успенским, Коля Голуб  и  прапорщик  Морозко,
наша Танечка. Помнится, поручик Успенский тогда долго язвил  надо  мной  и
поручиком Голубом по поводу  нашего  педагогического  прошлого.  Это,  как
известно,  его  любимая  тема.  Затем  пошли  бесконечные  воспоминания  о
гимназии, причем, тут поручик Успенский не смог удержаться от слишком,  на
мой взгляд, подробной характеристики морального облика гимназисток  Второй
Харьковской женской гимназии имени Гаршина, где училась его кузина.  Потом
пошли кузины - еще одна вечная тема, и тут Танечка,  то  ли  шутя,  то  ли
всерьез начала жаловаться на то, что после войны ее никто не возьмет замуж
- дам, носивших военную форму, общество было склонно недолюбливать.Тут  же
мы с поручиком Голубом в том же  тоне  предложили  ей  руку  и  сердце,  с
венчанием сразу же по окончании войны. Танечка долго смеялась,  оговорила,
что венчание должно состояться не иначе как в Успенском Соборе  Кремля,  а
потом начала вслух рассуждать, кого из нас ей следует выбрать.
     Надо сказать, что  шутки  у  нас  были  мрачноватые.  Жених  Татьяны,
какой-то конногвардеец, еще в  16-м  вернул  ей  слово,  познакомившись  с
дочкой польского графа, эвакуированного из  Варшавы.  Мне  кажется,  из-за
этого Танечка и пошла на фронт. С тех пор ей делали предложения,  и  вовсе
не в шутку, но она и слышать об этом не хотела.
     В конце концов, она выбрала меня, посетовав мимоходом, что я  все  же
несколько староват - тогда мне было тридцать два. Зато, как  она  заявила,
она  всегда  мечтала  быть  женой  приват-доцента  и   жить   в   казенной
университетской квартире с бесплатными дровами.
     И тут Коля ни стого ни с сего обиделся. Мы сначала удивились, а потом
даже испугались, - Коля стал говорить что-то о женщинах  вообще,  о  своей
невесте и каком-то сыне  помещика  Левицкого,  о  каком-то  ребенке.  Колю
задергало, он чуть не плакал, и Танечка растерянно переводила взгляд то на
него, то  на  меня,  надеясь,  очевидно,  что  я  смогу  как-то  успокоить
поручика.
     Впрочем, положение спас не я, а поручик Успенский взявший  с  Танечки
слово, что ежели штабс-капитана Пташникова убьют, то она выйдет  за  Колю.
Это уж был такой перебор, что Коля не выдержал, махнул рукой и  засмеялся.
Правда, ни в тот вечер, ни когда-либо после, он о себе больше не говорил.
     И вот теперь Коли Голуба не стало.  Мы  похоронили  его  там  же,  на
берегу, в общей могиле. Так было больше надежды, что господа комиссары  не
потревожат прах офицера. Мы дали залп, а затем еще один - в память Николая
Сергеевича Сорокина.
     Нас опять отвели в Воинку, и три дня  мы  стояли  в  резерве,  ожидая
приказа на Перекоп или в Тюп-Джанкой, где  еще  шли  бои.  Но  до  нас  не
добрались - красные уже выдохлись и были  легко  отбиты.  К  тому  здорово
помогли дроздовцы, их тра