ткрылся
занавес.
     Я слыхал Вертинского в 17-м в Киеве, куда заезжал во время  короткого
отпуска. Уже тогда он произвел на меня двойственное  впечатление.  Коротко
об  этом,  конечно,  не  напишешь,  но,  с  другой  стороны,  о   концерте
Вертинского мне писать приятнее, чем, скажем, о нашем ноябрьском  марафоне
от Перекопа до Севастополя.
     Итак, Вертинский.  Наверное,  я  все-таки  глубокий  провинциал.  Наш
Харьков выдумал себе громогласный титул Афин Юга России, но  до  Афин  нам
было далеко и в лучшие  годы,  так  что  я  был  и  остаюсь  провинциалом.
Гордиться тут нечем, но и стыдиться не стоит - Россия, собственно  говоря,
состояла целиком из провинций, и наш Харьков - далеко не худший ее уголок.
Посему мне  было  трудно  уследить  за  столичной  модой,  и  когда  Питер
зачитывался Северяниным, я все  еще  читал  Надсона.  Северянина  я  успел
прочесть перед самой  войной,  в  эпоху  кубо-футуризма  и  какого-то  еще
акмеизма с капитаном Гумилевым вместо Пушкина.  Не  знаю,  какой  из  него
офицер, но до его стихов мне явно уже не дорасти.
     Наверное, в столицах Белый  Пьеро  в  своем  шутовском  колпаке  и  с
трагической маской пришелся как раз ко двору. Помню, как все  хвалили  его
"ариетки", которые меня, признаться,  оставляли  равнодушным.  Меня  слабо
волновали проблемы "кокаинеточки", которая мокнет под дождем и рифмуется с
"горжеточкой".
     Правда, тот концерт в Киеве многое изменил. Мне не понравились песни,
мне не понравился шутовской балахон, но я понял, что  Вертинский  все-таки
великий артист. Так еще не пел никто. Собственно,  он  даже  не  поет,  но
названия этому еще не придумали. Говорят,  Вертинский  начинал  в  театре,
затем бросил. Жаль, конечно. Но теперь он сам театр. И равных  ему  у  нас
нет.
     А потом, уже поздней осенью, в Ростове до нас  дошла  его  знаменитая
песня о погибших юнкерах. И Вертинский стал для нас своим.  Эту  песню  мы
пели все эти годы, пел поручик Дидковский, пела Танечка  Морозко;  я  даже
видел, как под эту песню ходили в атаку. Мы уже не обращали внимание,  что
"нужно" там рифмуется с "ненужно", и что Вертинский не просто почтил наших
первых мучеников, но и позволил себе усомниться в главном - "кому и  зачем
это нужно". Жизнь дала ответ на этот, тогда, в 17-м  году,  не  ясный  ему
вопрос. А  некоторые  куплеты  в  Добрармии  просто  переписывали  и  пели
по-другому. Правда, выходило не очень складно.
     В этот вечер в Симферополе Вертинский пел  много.  Почти  все  это  я
слышал  -  ежели  не  на  его  киевском  концерте,  то  в  исполнении  его
подражателей, коих сейчас  расплодилось,  как  клопов.  Он  исполнил  свою
знаменитую "Ваши пальцы пахнут ладаном", и вдруг я понял, что этой  песней
он отпел Веру Холодную еще несколько лет назад. Говорят, она, услышав  это
впервые, была в ужасе. Вполне ее понимаю - не каждому  доведется  услышать
поминальную песню по себе еще при жизни. Неужели  он  почувствовал  смерть
Веры так безошибочно, что решился отпеть ее живую?  А  ведь  говорят,  что
Вера всегда была веселой  и  жизнерадостной,  в  отличие  от  своих  вечно
страдающих героинь из синема.
     В  зале  было  много  офицеров,  и  я  был  уверен,  что   Вертинский
обязательно исполнит песню о юнкерах, тем более  я  слыхал,  ее  требовали
здесь, в Крыму, на каждом концерте. И вот, он выждал минуту, чуть  больше,
чем обычно, и негромко, на первый взгляд, без всякого выражения,  объявил:
"Все, что я должен сказать..."
     Все, что я должен сказать... Вертинский, кажется, так и не  увидел  в
нашей Смуте ничего, кроме кровавого бедлама,  кроме  ступеней,  ведших  "в
бесконечные пропасти". Мне так кажется, потому что, иначе, он написал бы о
нас еще что-нибудь. Его винить нельзя, таково мнение многих  и,  вероятно,
так будут думать еще долго. Даже нам, прошагавшим от Ростова до Крыма,  не
всем удастся сформулировать на Суде, зачем мы это делали.  Нас  часто  вел
инстинкт, а не разум.  Но  инстинкт,  и  это,  по-моему,  важно,  вел  нас
безошибочно. Что ж, Вертинский сказал то, что должен  был  сказать.  Мы  -
сделали все, что, если не должны, то смогли сделать. Но сказать -  сказать
то, что должны, нам  было  не  суждено.  Даже  тем,  кто  выжил.  Я  тоже,
наверное, не смогу. Или просто не успею...
     После концерта глаза у Ольги снова были на мокром месте, а прапорщика
Мишриса стало клонить ко сну. Время было позднее, и мы едва успели сесть в
последний поезд. В вагоне прапорщик  Мишрис  немедленно  заснул,  а  мы  с
Ольгой тихо переговаривались, глядя в  темное  окно,  за  которым  изредка
мелькали фонари на полустанках. Бог весть с чего, но Ольгу вдруг  потянуло
на откровенность. Наверно, потому, что я был  ее  старше,  а  казался  еще
старше, и она  начала  рассказывать  мне  то,  что  никогда,  конечно,  не
рассказывала прапорщику Мишрису. Ей надо было выговориться, я молча слушал
и думал о том, что таким, как она, уже не придется жить  спокойной  жизнью
до конца дней. Эти годы не отпустят  никого.  И  все  равно,  сколько  нам
сейчас лет - тридцать, двадцать пять или, как моим юнкерам,  восемнадцать.
В наших венах - отравленная кровь, как после газовой атаки.
     В  Сюрени  мы  высадились  под  утро  и,  к  нашему  счастью,  сумели
пристроиться к военному обозу, шедшему через Албат. Я проигнорировал  свой
парадный френч, который, я чувствовал,  мне  уже  больше  не  понадобится,
зарылся в сено и проспал до самого Албата.
     В Албате мы застали настоящий муравейник.  Пыль  стояла  столбом,  по
узким улочкам рыскали авто, и я сразу узнал знакомую картину сборов.  Рота
была уже  на  ногах,  и  поручик  Успенский  давал  кому-то  выволочку  за
опоздание. Поставив пошатывающегося от сна прапорщика Мишриса в  строй,  я
как  раз  успел  встретить  спешившего  к  нам  штабс-капитана  Дьякова  и
отрапортовать о готовности. Он только кивнул и сказал,  что  мы  выступаем
немедленно. Я понял, что наш короткий албатский отпуск закончился. Понял я
и  другое.  Закончились  не  только  наши  каникулы,  но  и   необявленное
перемирие, переговоры, - закончилось все, рухнули все наши надежды,  и  мы
снова идем туда, в таврийские степи. Летняя кампания началась. Мы зашагали
к станции, сделав первые метры по той гигантской дуге, которая привела нас
на Голое Поле.
     По пути штабс-капитан Дьяков рассказывал  мне  что-то  про  обращение
Барона, сообщив  при  этом,  что  мы  снова  поступаем  под  начало  Якова
Александровича, но я почти не слушал его. В том месяце  исполнилось  ровно
пять лет, как я ушел на Германскую. И мне впервые смертельно  не  хотелось
идти в бой.

     Туркул считает,  что  все  подибные  мысли  объясняются  плохим  моим
самочувствием.  Лично  он  начинал  летнюю  кампанию  20-го  в   наилучшем
настроении, полный надежд. Ну, о надеждах разговор особый, а  что  касаемо
настроения,  то  это  дело  индивидуальное.  Все-таки  я  постарше  Антона
Васильевича. Правда, Туркул замечает  по  этому  поводу,  что  дело  не  в
возрасте, а в том, что я, выражаясь по-совдеповски,  "гнилой"  и  вдобавок
вырождающийся интеллигент. Кроме того, он требует, чтобы я не  игнорировал
такие исторические документы, как  упомянутое  мною  знаменитое  обращение
Барона от 20-го мая. Он специально принес из штаба Сводного  полка  копию,
дабы я привел ее полностью. Что ж, вот оно:

            "20 мая 1920 года, N 3226, г. Симферополь.
            Русская  армия  идет  освобождать  от  красной  нечисти
       родную землю. Я призываю на помощь мне русский народ...
            Слушайте, русские люди, за что мы боремся:
            За поруганную веру и оскорбленные ее святыни.
            За освобождение русского  народа  от  ига  коммунистов,
       бродяг и каторжников, вконец разоривших Святую Русь.
            За прекращение междуусобной бойни.
            За то, чтобы  крестьянин,  приобретая  в  собственность
       обрабатываемую землю, занялся бы мирным трудом.
            За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.
            За то, чтобы русский народ сам выбрал бы себе ХОЗЯИНА.
            Помогите мне, русские люди, спасти родину.

                                                 Генерал Врангель."




     5 июня 1921 года
     Полуостров Галлиполи

     У нас лето, на зеленовато-голубой глади Эгейского моря - ни морщинки,
под вечер гудят в воздухе большие черные жуки, а  ночами  так  жарко,  что
приходится откидывать полог палатки. Голое Поле затихло, будто вымерло.
     Я не писал чуть ли не месяц,  и  опять  не  по  своей  воле.  Надоело
превращать записки в скорбный листок провинциальной  лечебницы,  а  посему
ограничусь  лишь  констатацией  фактов.  Итак,  почти  все  это  время   я
провалялся в нашем госпитале, провалялся без сил да и без  особой  надежды
на лучшее. Но Бог помог, и сегодня я снова в нашей палатке. По поводу чего
и делаю эту запись. Правая рука снова  двигается,  глаза  снова  видят,  а
посему пора вернуться к моему дневнику.
     За время, покуда я пролеживал  госпитальную  койку,  случилось  много
всякого, но отмечу лишь кое-что, наиболее, на мой взгляд, существенное.
     Голое Поле начало расползаться.  Похоже,  Барон  потерял  надежду  на
скорое возвращение, а посему Фельдфебель разрешил  целой  группе  офицеров
демобилизоваться и отбыть в любом желательном  им  направлении.  Одним  из
первых  укатил  штабс-капитан  Дьяков,  который  думает   обосноваться   в
Болгарии, где какие-то его дальние родственники подыскали ему  место  чуть
ли не преподавателя французской борьбы в гимназии. Перед отъездом он зашел
ко мне и наскоро простился, пообещав написать, как только устроится.  Ему,
похоже, было неловко, он держался еще более  официально,  чем  всегда,  и,
прощаясь,  сунул  мне  без  всяких  комментариев  потертую  полевую  сумку
подполковника Сорокина. Отныне эта сумка, набитая почти доверху орденами и
медалями офицеров и нижних чинов отряда, по праву будет принадлежать  мне.
Ведь теперь я последний командир сорокинцев.
     Нас осталось совсем мало. Прапорщик из третьей роты,  чью  фамилию  я
так и не вспомнил, вскоре тоже уехал, даже не простившись, и остались мы с
поручиком Успенским, да еще несколько нижних чинов. Ехать нам некуда, да и
незачем. Поручик Успенский все еще дописывает свой  великий  роман,  а  я,
оставшись пока без работы по случаю  перерыва  в  занятиях  юнкеров,  имею
возможность довести до конца свои записки.
     В  лагере  также  немало  перемен.  Вернулся  генерал  Витковский,  и
обстановка стала иной. Витковский, бывший дивизионный командир дроздовцев,
- личность неординарная. Это настоящий вояка, чем-то похожий на  покойного
генерала Маркова. Это о нем, разъезжавшем на своем авто  перед  атакующими
цепями, "дрозды" сочинили известную песню про  "черный  форд".  Сейчас  он
считается заместителем Барона, все эти месяцы был, по слухам, в Болгарии и
Сербии, и вот таперь вернулся в лагерь. С его появлением Фельдфебель сразу
притих, а Туркул, да и  все  "дрозды"  прямо-таки  взвились  орлами.  Надо
сказать, что Витковский на следующий же день после своего приезда  посетил
госпиталь и с тех пор бывал  там  регулярно,  в  отличие,  опять-таки,  от
Фельдфебеля. Лично мы с ним знакомы  не  были,  познакомились  уже  здесь.
Впрочем, о Владимире Константиновиче можно рассказывать  долго.  Как  и  о
всех "дроздах".

     Пора, однако, вернуться  в  прошлое.  Итак,  20-го  мая  мы  навсегда
покинули наш уютный, несмотря на  пыль  и  людской  муравейник,  Албат,  и
зашагали к железной дороге. Что-то начиналось, хотя что  именно  -  понять
было нельзя. Вначале мы думали, что вновь  направляемся  к  осточертевшему
всем Сивашу, но вместо этого нас посадили в "телятники" и повезли  на  юг.
Это было непонятно. Прошел слух, что зеленые  спустились  с  гор  крупными
силами, и мы идем на подмогу чуть  ли  не  ялтинскому  гарнизону.  Вскоре,
однако, заговорили о каком-то красном десанте у Феодосии, куда мы,  якобы,
направляемся.
     Всю эту ерунду приходилось выслушивать за неимением  чего-либо  более
достоверного. Прапорщик Мишрис, выспавшись в вагоне,  долго  поглядывал  в
окно, а затем  попросил  меня  высказать  свои  соображения.  Вероятно,  в
юнкерском училище его приучили к тому, что ротный командир знает все. Или,
по крайней мере, обязан знать.
     Я мог лишь констатировать, что на юг движутся части  всего  Крымского
корпуса. Ежели  сопоставить  это  с  активностью  разного  рода  комиссий,
обращением Барона, а также с движением других частей на  север,  то  можно
предположить, что в ближайшие дни начинается наше летнее  наступление.  Мы
направлялись на юг, очевидно, в один из портов, а  значит,  не  исключался
десант.  При  этих  словах  прапорщик   Мишрис   восторженно   заулыбался,
предчувствуя, наверное, нечто совершенно  романтическое.  Правда,  поручик
Успенский скривился и пообещал шторм и морскую болезнь, а я подумал о том,
что красный флот мало чем уступает нашему. Но это  соображение  я  оставил
при себе.
     22 мая  мы  высадились  недалеко  от  Феодосии.  Отряд  разместили  в
небольшом  поселке  на  побережье,  где  нам   и   стало   известно,   что
действительно готовится десант. Узнали мы это самым прозаическим образом -
из газет. Оказывается, уже два дня крымская пресса на все  лады  обсуждала
движение  войск  Якова  Александровича.  Наш  маршрут  излагался  с  такой
точностью, что оставалось предположить наличие какой-то дезинформации  для
господ комиссаров. Особенно это  касалось  района  высадки,  -  указывался
отчего-то Батум.
     Доверчивый прапорщик Мишрис умудрился достать где-то школьный атлас и
начал перечерчивать карту кавказского  побережья.  Я  посоветовал  ему  не
заниматься этим неблагодарным  делом,  поскольку,  даже  ежели  газеты  не
ошибаются, в Батум попасть мы все равно не сможем. Красные  успеют  трижды
нас утопить, ибо газеты читают не только офицеры Русской  Армии.  Впрочем,
дня через два мы узнали из тех же газет,  что  высадка  будет  где-то  под
Одессой. Тут уж и прапорщик Мишрис понял, что идет большая игра.
     27 мая, под вечер, к  нам  заехал  Яков  Александрович.  Он  не  стал
устраивать смотр с разглядыванием  складок  на  гимнастерках  и  проверкой
подворотничков, а просто бегло осмотрел наше пополнение,  поинтересовался,
как мы переносим  морскую  болезнь  и  есть  ли  у  нас  лоцманы,  знающие
батумский фарватер. Было видно, что он в прекрасном настроении, а  значит,
все, в том числе и этот нелепый шум, входило в его планы. Он  подарил  нам
три  пачки  "Мемфиса",  пообещал  поручику  Успенскому  сыграть  с  ним  в
преферанс в Одесском офицерском собрании и укатил дальше. Я заметил, что с
ним  не  было  его  прежнего  конвоя,   казачьей   сотни.   Следовательно,
подтверждался слух, что Яков Александрович расформировал  свой  конвой  по
подозрению в грабежах. Подозревался только один из конвойцев, но  товарищи
его не выдавали, и командующий отправил  всю  эту  компанию  на  фронт.  И
правильно, по-моему, сделал.  Все-таки  мы  должны  чем-то  отличаться  от
господ краснопузых или от того же Упыря.
     Наступил июнь, мы все еще стояли у  моря,  успели  вволю  искупаться,
причем, несмотря на все мои предостережения, поручик Успенский и прапорщик
Немно обгорели в  первые  же  дни.  Смотреть  на  них  было  жалко,  но  я
категорически потребовал за  день-два  привести  себя  в  полный  порядок,
поскольку дальше будет хуже. Поручик Успенский побывал в  лазарете,  добыл
какой-то мази, после чего всем полегчало. И вовремя.
     Утром 4 июня мы снялись с места  и  чуть  ли  не  бегом  двинулись  к
Феодосии. Правда,  потом  пришлось  простоять  несколько  часов  в  порту,
дожидаясь своей очереди на  погрузку.  Итак,  мы,  действительно,  куда-то
плыли. Причем, судя по количеству транспортов, а их на рейде я насчитал 32
вымпела, в море уходил весь наш Крымский корпус. Тут даже у таких, как  я,
которые в общем-то видели все или почти все, что бывает на войне, начинало
просыпаться любопытство. В конце концов я не выдержал, забрал у прапорщика
Мишриса атлас и начал вместе со штабс-капитаном Дьяковым изучать акваторию
Черного моря.
     Штабс-капитан    Дьяков,    лишенный    романтического     восприятия
действительности, зато по-своемй человек  очень  наблюдательный,  заметил,
что транспортам не хватит угля ни до Батума, ни до Одессы. Оставался район
Херсона либо Новороссийска. Мой карандаш неуверенно ткнулся  в  керченский
пролив и  тут  же  отдернулся  назад,  -  в  то,  что  наша  армада  будет
прорываться через Азовскую флотилию красных, верилось слабо.
     Уже поздно вечером мы погрузились на один из транспортов и  оказались
в трюме, где было необыкновенно тесно  и  грязно.  О  прочем  говорить  не
стоит, но незадолго  до  нас,  похоже,  этот  транспорт  перевозил  гнилую
капусту.  Посему,  несмотря  на  все  запреты,  мы  выбрались  на  палубу,
предпочтя провести ночь на свежем воздухе.
     Не помню, кто первый услыхал байку  о  подводной  лодке.  Похоже,  ее
притащили с берега наши соседи по трюму, и  вот  уже  прапорщик  Мишрис  с
самым серьезным видом интересовался у меня, какие подводные лодки  состоят
на вооружении у  красного  флота.  А  также  о  том,  надежно  ли  защищен
феодосийский рейд и доплывем ли до берега.
     Я предоставил возможность высказаться  поручику  Успенскому.  Поручик
объяснил,  что  подводных  лодок,  по-научному,  "субмарин",   у   красных
видимо-невидимо. Экипажи всех лодок назначаются лично Бронштейном, причем,
все  члены  РКП(б)  обязаны  во   время   подводного   плаванья   питаться
исключительно сырым мясом. Естественно, человеческим. Особенно страшна для
нашей  эскадры  субмарина   "Красный   Дракула",   экипаж   коей   состоит
исключительно из вампиров, воспитанных по методике Брэма Стокера, который,
как всем известно, является главным агентом коминтерна  в  Великобритании.
"Красный  Дракула"  страшен  тем,  что  охотится  исключительно  за  юными
прапорщиками,  из  которых  изготовляются  чучелы  для  Охотничьего   Зала
Большого Кремлевского Дворца.
     Прапорщик   Мишрис   был,   похоже,   полностью   удовлетворен   этим
объяснением. Я лишь присовокупил,  что  в  дальнейшем  за  распространение
подобныз слухов буду выкидывать за борт. И незамедлительно, так  что  даже
"Красный Дракула" не поможет.
     Мы покинули Феодосийский рейд 5 июня и пошли на юг. Берега исчезли из
виду, налетел ветерок, начало  понемногу  укачивать,  и  на  палубе  стало
неуютно. Впрочем, поручик Успенский уже вполне освоился в трюме,  сколотив
бригаду преферансистов, а прапорщик Мишрис поступил мудрее всех и  заснул;
прапорщик Немно, презрев начинающуюся  качку,  пытался  растопить  ледяное
сердце  нашей  Ольги  гитарными  аккордами.  Кочевая  жизнь  приучила  нас
осваиваться где угодно. Трюм, между прочим, еще не худший из вариантов.
     Я стоял на палубе, истребляя свой и без того небольшой запас папирос.
Хотелось просто глядеть на море и ни думать ни о прошлом, в  котором  было
мало хорошего, ни о будущем, не обещавшем хороших перспектив. Но холодного
философа из меня не получилось - неубитое чувство  любопытства  заставляло
отмечать новые подробности нашего необычного путешествия.
     После полудня корабли  внезапно  повернули  прямо  на  восток.  Итак,
Одесса и Херсон отпали. Оставалось понять, куда же мы пойдем,  -  к  Керчи
или прямо на восток.К вечеру корабли свернули на север.
     К Керченскому прливу мы подошли поздно, уже в сумерках. Но  даже  при
плохой видимости можно было заметить с северной  стороны  несколько  узких
силуэтов - миноносцы сторожили вход в Азовское море.  Наслушавшись  еще  в
гимназии о Цусиме, я не без волнения ожидал первых выстрелов,  но  корабли
начали перемигиваться и без помех потянулись в узкое горло пролива.  Итак,
здесь нас уже ждали суда нашей Азовской флотилии, и  цель  десанта  лежала
где-то на побережье Азовского