чиков теперь явно не хватало. В январе, когда  нас
было еле-еле на взвод, я ставил к пулуметам офицеров, но теперь  им  нужно
было заниматься взводами, тем более, что прапорщик Немно честно признался,
что с пулеметом он дела  не  имел.  Вот  нивелир,  -  это  дело  другое...
Прапорщик Мишрис радостно потянулся к "гочкису", но я  посмотрел  на  него
достаточно хмуро и велел почистить имевшийся во взводе "максим".  В  конце
концов, я нашел троих юнкеров  и  одного  бывшего  красноармейца,  которые
вроде бы что-то в пулеметах понимали. Юнкеров  я  поставил  к  "максимам",
красноиндейца решил покуда  попридержать  в  резерве,  а  "гочкис"  отдать
поручику Голубу. Через некоторое время я обнаружил, что  поручик  вооружил
пулуметом того самого Семенчука, который произвел  меня  в  "товарищи".  Я
хотел было вмешаться, но потом  решил  оставить  все  как  есть.  В  конце
концов, поручику было виднее.
     Тут где-то впереди что-то  ухнуло,  затем  еще,  еще,  и  подбежавший
вестовой проорал, что господа красные идут. Я вытащил "цейсс" и  убедился,
что какое-то шевеление и вправду заметно, но время еще есть. Минут десять,
не больше, но вполне хватит для самых неотложных дел. Ну хотя бы для того,
чтобы найти поручика Успенского, которого я намеревался направить в третий
взвод.
     Поручик Успенский пропал, и я уже начал волноваться, когда,  наконец,
сообразил, где может быть мой заместитель. Он, действительно,  оказался  в
нашем импровизированном лазарете. Поручик  Успенский  дымил  папироской  и
угощал нашу новую сестру милосердия студенческими анекдотами,  на  что  та
очень мило  смеялась.  Увидев  меня,  поручик  махнул  мне  рукой  и  стал
объяснять своей новой знакомой, что зовут меня Владимир Андреевич,  и  что
человек я невредный, и даже когда-то закончил церковно-приходсукю школу. Я
понял,  что  поручик  Успенский  в  кураже,   и   ограничился   тем,   что
представился. Девицу звали Ольга, родом  она  была  из  Киева.  Дальнейшее
знакомство можно было отложить на потом, я поманил  поручика  за  собой  и
предложил прогуляться в третий взвод. Поручик Успенский вздохнул, забрал у
меня последнюю папиросу и направился к прапорщику Мишрису.  Я  выглянул  в
бойницу и понял, что перекур кончился. Орда красных шла на Уйшунь.

     Поручик Успенский, прочтя эти  строки,  просит  внести  поправку.  Он
рассказывал  Ольге  не  анекдот,  а  всего  лишь  о  том,  как  он  сдавал
органическую химию профессору Осипову. Поправку вношу, но,  по-моему,  это
одно и то же.


     21 апреля

     Три дня не писал. Одолела какая-то странная хворь,  когда  ничего  не
болит, но кружится голова и сил хватает только на то, чтобы лежать пластом
и смотреть, как над головой чуть колышится белый полог палатки.  По-моему,
ничего серьезного, нормальное следствие пяти лет войны  и  трех  контузий.
Поручик Успенский со  мной  полностью  согласен,  но  вновь  советует  мне
заняться лечебной гимнастикой и даже приволок какую-то брошюру на немецком
языке. Не знаю, признаться, я не поклонник господина Лесгафта, да и сил на
это покуда нет.
     В лагере, конечно, вновь были какие-то учения, но  меня,  к  счастью,
оставили в покое. Зато вчера зашел генерал  Туркул,  долго  советовал  мне
съездить в Истанбул и показаться нормальному врачу, а потом мы с ним имели
беседу по поводу моих заметок. Генерал внимательно ознакомился с ними и не
одобрил.
     Прежде всего, он назвал меня язвой, очевидно,  имея  в  виду  строки,
посвященные ему самому.  Затем  он  с  порога  отверг  возможность,  чтобы
дроздовцы, его "дрозды" могли опустошить мой вещевой мешок.  Далее  должна
была последовать  подробная  лекция  о  героизме  славной  дивизии,  но  я
довольно нетактично поинтересовался у генерала, чей это батальон в  полном
составе сдался краснопузым, ежели  мне  не  изменяет  память,  аккурат  10
января прошлого года у Джанкоя. Это  был  ремиз,  и  генерал  стал  что-то
говорить о неизбежном падении  дисциплины  в  дни  поражений  и,  наконец,
согласился с возможностью  форс-мажора  с  моим  вещевым  мешком,  но  при
условии, что это был кто угодно, но не первый офицерский полк. На том мы и
поладили. Вдогон генерал заметил, что  я  неточен:  на  нашем  Голом  Поле
Дроздовской дивизии, собственно  говоря,  нет,  но  он  командует  сводным
полком имени генерала Дроздовского. Я с ним согласился, но сослался на то,
что здесь все по-прежнему говорят о Дроздовской дивизии, и прежде всего он
сам. Впрочем, ежели надо, я готов внести необходимые коррективы.
     Затем последовало нечто более серьезное. По мнению Туркула,  записки,
или мемуары, должны нести воспитательную нагрузку. Он мотивировал тем, что
мы, последние свидетели, рано или поздно уйдем, а молодежи прийдется учить
историю по большевистским книжонкам. А  посему  наш  долг...  Опускаю  его
аргументы, они очевидны. На это я возразил, что из меня  плохой  моралист.
Генерал возмутился и заявил, что, поскольку я  по  профессии  историк,  то
обязан... Я с  готовностью  признал,  что  я  плохой  историк,  и  пожелал
генералу написать задуманную им книгу на должном, так сказать, уровне.
     Наш  малопродуктивный  спор  прервал  поручик  Успенский,   зазвавший
генерала на партию в  преферанс.  Туркул  разделал  поручика  под  орех  и
потребовал в качестве выигрыша  весь  гонорар  от  бессмертного  романа  о
капитане Морозове и поручике Дроздове. Деваться поручику было некуда, и он
принялся сочинять очередную главу.  Ежели  не  ошибаюсь,  господа  офицеры
сейчас на пути в Кремль, где они  должны  похитить  иерусалимского  барона
Бронштейна.

     Вернусь, однако, к моему дневнику.  Последний  день  Уйшуньского  боя
описан там несколько подробнее. Насколько я помню, я  сделал  заметки  как
раз в те минуты, когда красные уже выходили на дальность пулеметного огня.
Последнее, что я тогда записал,  было  обещание  дать  трое  суток  ареста
поручику Успенскому за глумление над непосредственным начальником. Потом я
сунул дневник в полевую сумку и взялся за "цейсс".
     В общем, веселились мы рановато. Крышка котла была  закручена,  но  в
самом котле бурлило вовсю. Не  менее  шести  тысяч  красных,  сообразивших
наконец, что Яков Александрович опять их обставил, повернули  назад  и  на
максимально возможной скорости ушли к Уйшуни, надеясь вырваться из  Крыма.
Их было где-то вдвое больше, чем нас, и хотя  артиллерию  они  уже  успели
бросить, их было действительно много, умирать им не хотелось, а выжить они
могли, только вырвавшись из капкана.
     Они шли не колонной, как мы поутру, и даже не цепью. Они валили валом
- громадной толпой, увязая в грязи, падая и снова двигаясь прямо  на  наши
пулеметы. Вообще-то говоря, подобная толпа -  великолепная  мишень,  но  в
такой ситуации это был единственно возможный  шанс.  Передние  падали,  но
сзади валили все новые и новые,  и  эта  масса,  достигнув  наших  окопов,
неизбежно смела бы нас и вырвалась бы на волю. Прямо  над  ними  кружились
несколько наших аэропланов, но их огонь  только  подхлестывал  эту  ораву.
Артиллерия дала залп, и в людской  каше  образовалось  несколько  промоин,
которые через мгновенье вновь сомкнулись. Они уже были  близко,  и  я  мог
рассмотреть лица. Это было зрелище не из самых приятных, и  я  убрал  свой
"цейсс".
     Почти тут же ударили  пулеметы  первой  роты,  потом  заговорили  мои
"максимы" и "гочкисы". Дистанция была  минимальная,  и  промахнуться  было
практически невозможно. Первые ряды упали сразу, но тут же  оказались  под
ногами бугущих сзади. Пулеметы били, били длинными очередями, -  очевидно,
у пулеметчиков начали сдавать нервы.
     Я часто слышал, как поют идущие в атаку. Собственно, мы сами пели про
белую акацию, пели  дроздовцы  про  черный  "форд",  да  и  красные  часто
подбадривали себя "Интернационалом" господина Евгения Потье, а порою имели
наглость петь нашу же "Акацию" на свои хамские слова. Признаться, слушать,
когда поет враг, не особенно приятно. Для этого, вообще-то говоря, и поют,
сие было ведомо еще в древней Спарте. Но эта толпа не пела. Когла  ударили
пулеметы, красные завыли, зарычали, заорали... Трудно  передать,  как  это
звучало. Но звучало страшновато. Наверное, жажда  жизни  пробудила  у  них
этот допотопный  первобытный  ор.  Так,  вероятно,  орали,  когда  шли  на
мамонта. Я выдернул бинокль из футляра и заставил себя взглянуть  поближе.
Да, это было страшно. Такие лица не бывают  у  людей,  вернее  сказать,  у
людей не  должно  быть  таких  лиц...  Толпа,  топча  мертвых  и  раненых,
подкатывала все ближе,  и  становилось  ясно,  что  нам  ее  не  удержать.
Собственно, по мне, пусть себе валили назад, но для  этого  им  надо  было
убить нас. И тут нам с ними мириться было не на чем.
     Эти минуты под Уйшунью я вспоминаю всегда, когда в  моем  присутствии
господа умники начинают говорить о смысле Белого  движения.  Я  тоже  умею
произносить словечки вроде  "братоубийство",  "русская  кровь"  и  прочего
подобного, но когда перед тобою орда, прущая, чтобы затоптать тебя и твоих
товарищей, у тебя есть только один путь - взять в  руки  винтовку  системы
господина Мосина. Вот и все Белое движение в  самом  сжатом  виде.  Ну,  а
касаемо "русской крови", я всегда отвечаю, что эта  орда  под  Уйшунью  не
была для меня ни русской, ни какой-либо  иной,  китайской,  например.  Это
были бизоны, мамонты, бездушная материя, желающая одного -  смерти.  Моей,
поручика Успенского, поручика Голуба,  юного  бой-скаута  Мишриса  и  даже
бывшего краснопузого товарища Семенчука. И тут уж - кто  кого.  Кому  фарт
выйдет, говоря словами все того же генерала Маркова.
     Впрочем, тогда мне было не до подобных размышлений.  Наша  артиллерия
замолчала - красные были слишком близко. Теперь бинокль был уже не  нужен,
мы могли при желании  взглянуть  друг  другу  в  глаза.  Оставалось  всего
несколько минут. Я повернулся влево,  туда,  где  находился  штабс-капитан
Дьяков,  но  команды  все  не  было,  и  я,  в  очередной  раз  плюнув  нв
субординацию, заорал во всю глотку: "Рота!  В  атаку!  Штыки!"  За  первый
взвод я не волновался - там  был  поручик  Голуб.  В  третьем  взводе  был
поручик Успенский, а я вновь, как под Токмаком, - в положении Спасителя на
Голгофе. Выскочив из окопа, я поневоле оглянулся,  и  от  сердца  отлегло:
рота уже стояла, направив штыки в сторону бизоньего стада. Слева  вылезала
из  окопов  первая  рота,  а   дальше,   насколько   я   успел   заметить,
Пинско-Волынский батальон. Интересно, что после боя штабс-капитан Дьяков и
не думал упрекать меня за самовольные  действия.  Он  был  уверен,  что  я
выполнял его приказ. Наверное, командир  Пинско-Волынского  батальона  был
уверен в том же. Удивительного в этом ничего  нет,  сработал  все  тот  же
инстинкт самосохранения. В окопах  оставаться  -  смерть,  бежать  -  тоже
смерть, нагонять, - значит, вперед.
     Итак, вперед... Мы шли медленным шагом, и я несколько раз  командовал
"Подравняйсь!", пока  наша  шеренга  приняла  должный  вид.  Наверное,  со
стороны  она  смотрелась  эффектно  -  редкая  ровная  цепь   со   штыками
наизготовку. А перед нами - ползущая бесформенная толпа. Да, эффектно, но,
повторюсь, со стороны. Нам было жутковато, но пути назад  не  было,  и  мы
медленно-медленно шли вперед. Я успел заметить, что шедший за два человека
от меня прапорщик Немно вдруг закинул винтовку на плечо  и  начал  творить
руками какие-то странные пассы. В бою, конечно, бывает всякое,  но  такое,
признаться, видел впервые. Духов он заклинает, что ли, подумал я, но затем
мне стало не до этих загадок. Решающий час приближался.
     Кое в чем нам повезло сразу. Прежде всего, нас выручила  наша  родная
российская грязь. Впрочем, это была даже не грязь, а  грязюка,  почти  что
топь. Нам было, само собой, не сладко, каждый раз приходилось  вытаскивать
увязший сапог, но красные прошлепали по этой грязи не менее десятка верст,
и теперь, перед самой Уйшунью, очевидно, начали выдыхаться. Любому из  нас
известен закон колонны: первые идут, последние бегут. И вот  как  раз  эти
последние в бизоньем стаде, которые толкали первых на наши  штыки,  теперь
сбывили ход. Ну, а первые, которым,  собственно,  и  полагалось  лезть  на
штыки, тоже не особо спешили. Все это мы поняли потом, а  покуда  заметили
одно, - движение орды  замедлилось.  Ну,  а  ежели  в  бою  темп  начинает
замедляться,  то  скоро  последует  остановка.  Так,  в  конце  концов,  и
случилось. Толпа остановилась. Между ней и нашей медленно  шагающей  цепью
осталось не более пятнадцати шагов.
     Поразительно, но факт. Никто в эти минуты не стрелял, ни мы, ни  они.
Я хотел было после боя спросить поручика Успенского, что он делал со своим
"гочкисом", но не стал. Не стал, потому что на его месте  я  бы  поступил,
судя по всему, так же.
     Для полноты картины хорошо бы написать, что в эти минуты  мы  запели,
песню подхватили  соседи,  и  наша  славная  боевая  песнь  сокрушила  дух
большевиков... Нет, мы не пели. Мы шли молча, они так же молча  стояли,  и
тут я понял, что  сейчас  они  попятятся.  Такие  мгновения  иногда  можно
угадать, и я угадал. И вот они отступили... на шаг... на два... Причем, мы
по-прежнему смотрели друг другу в лицо, никто не показал спины, они именно
пятились.
     Еще раз перечитал я эти строки и подумал, что  стоило  бы  любому  их
"краскому"  скомандовать  "Огонь!",  и  нашу  цепь  смел  бы   первый   же
винтовочный залп. Вот уж таинственная русская  душа...  Господа  европейцы
уверяют, что на войне очень нужны  психологи.  Ну,  на  нашей  войне  куда
важнее психиатры. Пусть они все это объяснят, ежели смогут...
     Возможно, еще минута-другая, и красные, очухавшись, смели бы нас, как
пух, и ворвались бы в город, но  тут  слева  и  справа  послышался  свист,
конский топот, кто-то завопил: "Держись, сорокинцы!", и грянуло "ура". Это
мчалась Донская бригада Морозова. Почти одновременно  справа,  со  стороны
железнодорожной ветки, ударили пушки,  и  бронепоезд  "Орел"  двинулся  во
фланг красным.
     Тут уж обошлось без команд. Кто-то заорал: "Сдавайтесь,  сволочи",  и
мы рванули вперед, толпа метнулась кто куда,  бросая  оружие,  спотыкаясь,
падая в грязь и снова поднимаясь, чтобы упасть под саблями  морозовцев.  В
общем, и тут инстинкт сработал верно: красные разделились на две  части  и
попытались обойти Уйшунь с востока и с запада, но бронепоезд лупил из всех
пушек, а Донская бригада и не думала отставать. Не знаю, много ли дошло до
Перекопа. Во всяком случае, через несколько минут перед нашей цепью стояло
несколько сот красных орлов, бросивших винтовки, а потому уцелевших, а шум
боя, постепенно удаляясь, перемещался куда-то к северу.
     Тут только мы поняли, сколько стоила  нам  эта  последняя  атака.  Во
всяком случае, я приказал взводным, чтобы пленные сами складывали винтовки
и прочую амуницию у наших окопов.
     Винтовки  сносили  медленно,  очевидно,  красные  тоже  двигались  из
последних сил, а я тем временем, уже успел перекурить, подозвал прапорщика
Немно и поинтересовался о смысле  его  странных  пассов  во  время  атаки.
Прапорщик блеснул отчаянными черными глазами и вполне  серьезно  объяснил,
что этими жестами у них, у цыган, останавливают  взбесившихся  лошадей.  Я
покачал головой, не имея сил комментировать  его  заявление,  а  прапорщик
улыбнулся как ни в чем не бывало, и пошел разбираться с пленными.
     Пленных было действительно много.  Столько  мы  не  брали  уж  давно,
наверное, с весенней кампании 19-го. Пока  сносили  оружие,  пока  красных
орлов выстраивали, чтобы гнать в тыл, я крикнул поручику Успенскому, чтобы
он привел мне кого-нибудь из командного  состава.  Поручик,  похоже,решил,
что мне не терпится лично порешить какого-нибудь красного героя, и  вскоре
притащил,  злорадно  усмехаясь,  худенького  паренька  с  большой  красной
нашивкой на рукаве. Оказалось, что это мой, так сказать,  коллега,  ротный
командир с вполне русской фамилией . Вообще-то говоря, "язык" нам  был  не
нужен, разведывательные данные были ни к чему - и так ясно,  дырявить  его
из нагана я тем более не собирался, но в этот день все, похоже,  совершали
странные поступки. Я усадил "краскома" рядом, он достал кисет с махоркой и
стал  вертеть  "козью  ногу".  Руки  у  него  дрожали,  и  самокрутка   не
сворачивалась. Поручик Успенский, не выдержав издевательства над ни в  чем
не повинной "козьей ногой", сунул пленному "Мемфис", и мы закурили,  глядя
на обезображенную воронками степь, среди которой там и сям лежали мертвецы
в грязных серых шинелях.
     Наконец,  я  спросил  его  то,  ради  чего  он  мне,  собственно,   и
понадобился. Наверное, из его ответа я надеялся узнать и другое  -  почему
не стреляли мы.
     Господин "краском" долго молчал, затягиваясь "Мемфисом", и,  наокнец,
тихо проговорил, что несколько раз  хотел  скомандовать  "Огонь!",  но  не
смог. Больше он ничего не сказал, да этого и не требовалось.
     Тем временем конвой из первой роты уже гнал пленных куда-то к  центру
Уйшуни, а штабс-капитан Дьяков оживленно  о  чем-то  совещался  с  соседом
слева,  высоким  моложавым  подполковником,  командиром  Пинско-Волынского
батальона. Я подошел к ним и узнал кое-что новое.
     Подполковник Выграну  час  назад  получил  приказ  командующего,  где
говорилось об измене Орлова. Наша группировка  перенацеливалась  на  юг  -
ловить Николя, дабы не пустить подлеца  в  Симферополь.  Это,  признаться,
несколько удивило меня: банда Орлова уходила на рысях, и нашей  пехоте  со
стоптанными  пятками  за  ней  было  явно  не  угнаться.  Подполковник   и
штабс-капитан Дьяков были удивлены не меньше, но  на  всякий  случай  надо
было готовиться и к этому. Мы дружно ругнули Орлова, причем я окончательно
убедился, какого маху дал третьего дня, не нажав вовремя гашетку пулемета.
Один Орлов явно стоил дороже, чем несколько сот краснопузых.  Делать  было
нечего, и мы пошли распоряжаться.
     Прежде всего мы подвели  итоги.  Уйшуньский  бой  стоил  отряду  двух
десятков убитыми и вдвое больше - ранеными. У штабс-капитана Дьякова погиб
один из его прапорщиков; у меня, слава Богу, все офицеры были целы,  но  я
потерял семерых юнкеров. Ребят было жалко: для всех это был первый бой,  и
мало утешало то, что мы одержали победу.
     Надо было спешить. Мы похоронили убитых в  общей  могиле  на  окраине
Уйшуни, рядом с татарским кладбищем.  Удалось  даже  привести  священника,
вконец перепуганного старика, который постоянно забывал слова отходной,  и
поручику Успенскому приходилось ему подсказывать. Мы уже собирали вещи,  и
я всерьез думал, где бы достать несколько подвод для наших пулеметов,  как
из штаба пришли новые указания. В погоню за Орловым  уходил  сводный  полк
9-й кавдивизии, а мы покуда оставались  в  Уйшуни.  Бригада  Морозова  тем
временем заняла Чаплинку,  вновь  закрыв  крымскую  "бутылку".  Итак,  бой
кончился, и для нас вновь наступала пауза. Мы еще  не  понимали,  что  эти
несколько дней решили судьбу Крыма на ближайшие  полгода.  Волны  красного
потопа, захлестнувшие то, что еще недавно  было  Россией,  остановились  у
Турецкого Вала.

     Поручик Успенский долго  язвил  по  поводу  последней  фразы,  а  вот
генералу Туркулу она чрезвычайно понравилась. Поскольку Туркул  старше  по
званию и должности, фразу оставлю в неприкосновенности.
     Впрочем, генерал оспорил мою  фразу  по  существу.  Он  считает,  что
судьбу Крыма решил все же не Уйшуньский бой,  а  бои  в  конце  апреля,  в
которых отличилась, само собой, легендарная Дроздовская дивизия. Мы  долго
спорили, но остались при своих.


     22 апреля

     День солнечный, настроение превосходное, да и хворь сгинула.  Сегодня
читал господам юнкерам лекцию о Японской войне,  и  наивные  молодые  люди
долго  интересовались,  не  защищал   ли   я   Порт-Артур.   Пришлось   их
разочаровать: в те годы я еще просиживал парту в Первой Харьвско