о  бывало,  а  отходили
красиво, грамотно, не потеряв покуда - я был в этом  уверен  -  и  десятка
человек. Будь это наши войска, я бы решил, что  имею  дело  с  офицерскими
частями, получившими  специальный  приказ.  Мы  делали  нечто  подобное  в
Донбассе за год до этого, когда нужно было выманить красных из окопов  или
попросту держать их фронт в постоянном напряжении.
     Когда они полезли на нас в пятый раз, рота была уже готова.  На  этот
раз мы не стреляли, и красные цепи без помех шли  прямо  к  нашим  окопам,
постепенно замедляя ход. Меня сейчас интересовало, пустят  ли  они  вперед
броневики, и когда я увидел, что броневики остались за  первой  цепью,  то
окончательно убедился, что передо мною - элитные красные части. Впрочем, и
мы еще кое-что умеем.
     Я рассчитал, что их нельзя подпускать ближе, чем на тридцать метров к
нашим окопам, - иначе они успеют, как и велит устав, достать ручные бомбы,
чтоб забросать нас перед штурмом. Но я  тоже  знаю  уставы,  поэтому  рота
ждала их не в окопах, а метрах в двадцати перед ними, в густой траве.  Для
подобных дел у меня в полевой сумке  имелся  свисток,  я  приложил  его  к
губам, изобразив то ли Соловья-Разбойника, то ли Лихо Одноглазое, и  перед
красными цепями встала шеренга сорокинцев. Тут же наши пулеметчики ударили
по башням  броневиков,  а  две  группы  во  главе  с  нашими  прапорщиками
бросились к чудищам, держа наготове ручные бомбы. Красные  не  оплошали  и
тут. И хотя штыковую они проиграли - наши юнкера оказались проворнее, - но
отступили без паники, вдобавок один из  броневиков  успел  прижать  нас  к
земле, дав возможность красным оторваться и исчезнуть.  Второму  броневику
повезло меньше - бомба, брошенная одним  унтер-офицером  третьего  взвода,
заклинила ему пулемет, а еще одна бомба  разнесла  колесо.  Люк  броневика
оказался открытым, туда полетела третья бомба, после чего чудище перестало
внушать нам всякие опасения.
     Мы вернулись в окопы, потеряв двоих ранеными. Красных потерь  было  в
несколько раз больше, причем они лишились  одного  броневика  и,  главное,
поручик Успенский и его юнкера скрутили двух красных орлов,  и  теперь  мы
могли поглядеть на наших противников воочию.
     Я сразу узнал эту форму, новую, с большими нашивками на рукаве. Да  и
ребята были очень похожи на тех, из бронепоезда. Красные курсанты. Молодая
большевистская гвардия. Вот оно, значит, что...
     Курсанты имели весьма потрепанный вид, лишившись в драке  пуговиц,  а
после драки - ремней, зато приобретя несколько  изрядных  синяков.  Я  был
встречен вполне  откровенными  взглядами,  посему  решил  покуда  поручить
поручику Успенскому поговорить с ними о  жизни.  У  него  это  превосходно
получается.  Поручик  способен  разговорить  любого   самого   фанатичного
большевика, правда, не касаясь военных вопросов. Но  как  только  пленный,
так сказать, размякал, допрос продолжал я.
     Итак,  поручик  Успенский  взял  этих  двоих  в  оборот,  я  похвалил
прапорщика Мишриса за  броневик,  утешил  прапорщика  Немно,  от  которого
броневик услизнул, и стал разглядывать в окуляры "цейсса" позиции красных.
Время шло,  а  очередной  атаки  не  было.  Вероятно,  они  думают.  Взяли
тайм-аут...
     Я докуривал папиросу, как вдруг услыхал  громкий  крик.  Подскочив  и
выхватив револьвер, я сообразил, что кричит поручик  Успенский.  Это  было
настолько редкое явление, что я спрятал револьвер и направился  к  нему  в
окоп. По  дороге  я  успел  ознакомиться  с  целой  прогаммой,  намеченной
поручиком по отношению к нашим пленникам, командованию Рачьей и  Собачьей,
лично господину Бронштейну  и  даже  самому  вождю  мирового  пролетариата
товарищу Ульянову-Бланку. Вероятно, попадись они все  в  данный  момент  в
поле зрения бывшего химика, им пришлось бы туго.
     Пленные сидели на корточках, прислонившись к стенке окопа, а  поручик
Успенский, зеленый от гнева, стоял над ними и  рычал,  очевидно,  выпустив
первый пар. Курсанты глядели на него вполне  по-волчьи.  В  общем,  царила
полная идиллия.
     Мне было очень интересно узнать, чем они так допекли моего  поручика,
но это можно было отложить на потом,  и  я  легко  тронул  его  за  плечо.
Поручик понял меня, гневно поглядел на красных героев и удалился.
     Теперь надо было держать паузу. Я одернул китель, поправил  кобуру  и
заложил руки за спину. Где-то через минуту пленные, не сводя с меня  глаз,
начали приподниматься. Наконец, они стояли передо мною почти что по стойке
смирно, по глаза по-прежнему блестели, и я чувствовал, что  после  первого
же моего вопроса они запоют "Интернационал".
     Я поглядел поверх их голов  и  достал  пачку  "Мемфиса".  Обычно  это
действует, но на этот раз оба изобразили некурящих,  решив,  вероятно,  не
принимать дары от бело-данайцев. Да, публика попалась тяжелая, и надо было
бить в самую больную их точку. Молодые люди хотели умирать героями  -  что
ж...
     Я как можно суше, добавив лишь самую малость иронии, поинтересовался,
почему они  так  бездарно  атакуют,  и  высказал  предположение,  что  ими
командует бывший дворник. Конечно, с бывалыми  солдатами  такой  фокус  не
прошел бы, но для этих мальчиков оказалось  в  самый  раз.  Они  бросились
защищать честь мундира. Через минуту я уже знал, что их командир -  бывший
штабс-капитан, а ныне комбриг Около-Кулак - не чета белым гадам, а атакуют
они правильно, поскольку  имеют  приказ  лишь  сдерживать  белых  гадов  у
Мелитополя, не давая перебросить части на другие участи. Все это мне  было
сообщено истово, в два голоса, после чего курсанты начали, наконец, что-то
соображать, испуганно посмотрели друг на друга и замолчали. Я протянул  им
"Мемфис", и на этот раз мы все оказались курящими.
     На ребят было жалко смотреть. Они  начали  киснуть  на  глазах,  хотя
внешне еще старались держаться. Я по-прежнему молчал, и тут один  из  них,
не выдержав, спросил у меня дрогнувшим голосом, расстреляют ли их.
     Что было ответить? Конечно, мы их расстреляем. Красных  курсантов  мы
не брали в плен. Тем более, это были не мобилизованные тамбовские мужики и
даже не одуревшие от большевистской пропаганды  путиловские  рабочие.  Это
были настоящие враги, будущие офицеры Рачьей и Собачьей. Я хотел так им  о
ответить, но вдруг представил себе наших юнкеров, попавших в плен, так  же
расколовшихся на первом допросе и спрашивающих, что их ждет.  Господи,  им
бы всем в школе учиться...
     Я тем же тоном поинтересовался, сколько им лет.  Обоим  оказалось  по
восемнадцать. Я изобразил досаду и заявил, что несовешеннолетних, то  есть
не достигших двадцати одного года мы  не  расстреливаем,  а  отправляем  в
лагеря для военнопленных. Это была, разумеется, выдумка, но  они  поверили
сразу, я увидел, как их лица, наконец,  начинают  походить  на  физиономии
смертельно испуганных, но счастливых оттого, что останутся живыми, молодых
и вполне понятных ребят. Я вызвал конвой.
     Тут появился поручик Успенский и спросил, что я  собираюсь  делать  с
красными  юнкерами.  Я  сообщил,  что  отправляю  их  в  тыл,  как   живое
подтверждение  очень  важной  информации,  которую  только   что   удалось
получить. Стало ясно, что главный удар краснопузых наносится на флангах, а
у Мелитополя производится демонстрация. Кроме  того,  у  бывшего  поручика
Уборевича появились свежие части. Например,  эта  курсантская  бригада  во
главе с бывшим штабс-капитаном Около-Кулаком.
     Поручик Успенский свирепо посмотрел на пленных и заявил, что их  надо
немедленно расстрелять. Я предложил ему  сделать  это  самолично.  Поручик
подумал и предложил их не расстреливать, но хотя бы надрать уши.
     Оказывается, поручик, как обычно, заговорил  с  курсантами  о  жизни,
естественно, упомянув студенческие годы и родной химический факультет.  На
это тут же последовала реплика одного из курсантов, что органическая химия
победившему пролетариату не нужна, а посему студентов с профессорами  надо
отправить на разработки соли,  кроме  тех,  по  ком  плачет  чека.  Бедный
поручик Успенский!
     Мне  кажется,  курсант  был  не  так  прост  и  лишь   перефразировал
Робеспьера, заявившего, что революции не нужны  химики.  Да,  это  вам  не
прежние небритые пейзане...
     Я отправил пленных  вместе  с  донесением  в  штаб  бригады,  а  сам,
воспользовавшись затишьем, отправился к штабс-капитану Дьякову.  Тот,  как
обычно, выговорил мне за контратаку, произведенную без приказа, а затем мы
стали думать, что  делать  дальше.  Я  предложил  не  сворачивать  все  на
беспросветную глупость  красных  и  попытаться  поставить  себя  на  место
поручика Уборевича. Мы прикинули, после чего я вернулся в роту и  приказал
всем взять лопаты.
     За годы Смуты мы разучились как следует окапываться. В  общем,  война
была дилетанской, повторю это еще  раз,  а  посему  куда  больше  внимания
обращали на засады, налеты, набеги, - в ущерб фортификации. Наша молодежь,
не прошагавшая Германскую, и представления не имеет, что  такое  настоящая
траншея. Наверное, меня в очередной раз  приняли  за  самодура,  решившего
занять личный  состав  в  перерыве  между  боями.Но  я  рыкнул,  велел  не
рассуждать, а углубляться в землю. Причем, не просто углублять  на  полный
рост, но рыть "лисьи норы" - затейливое изобретение нашей фронтовой  голи.
Юнкера понятия не имели о "лисьих норах", но, к счастью, в  роте  осталось
несколько фронтовиков, и дело пошло.
     Два раза мы прерывали работу,  чтобы  отбить  атаки  красных,  но  те
атаковали скорее для виду, чтобы не дать нам забыть о своем существовании.
Они чего-то ждали.  Мне  оставалось  надеяться,  что  я  угадал,  и  после
очередной атаки вновь приказывал всем браться за шанцевый инструмент.
     Ночью было тихо, только на севере, со стороны  красных  окопов  то  и
дело взлетали разноцветные сигнальные ракеты. Раньше я бы  не  обратил  на
это особого внимания - мало ли  кто  балуется  с  ракетницами,  но  теперь
каждая мелочь могла иметь значение. В конце концов, я растолкал прапорщика
Немно, мирно прикорнувшего прямо на ящиках с патронами, и спросил у  него,
почует ли  цыган  коня  за  три  версты.  Прапорщик  изумился,  но  кивнул
утвердительно. Тогда  я  велел  ему  накинуть  шинель  -  было  прохладно,
несмотря  на  жаркий  день,  -   и   мы   аккуратно,   стараясь   остаться
незамеченными, выбрались из окопов.
     Всюду было тихо, только  откуда-то  чуть  доносился  храп  да  что-то
стрекотало в траве. Прапорщик прислушался, помотал головой, отгоняя сон, и
уверенно заявил, что слышал со стороны  красных  позиций  ржание.  Значит,
лошади...
     У прапорщика загорелись глаза, и он предложил сползать  взглянуть.  Я
заметил ему, что разведка - штука хитрая, и высшее техническое образование
не гарантирует ему успешного возвращения. Но прапорщик лишь  усмехнулся  и
пообещал угнать для меня коня любой  масти  по  заказу.  О  коне  я  велел
забыть, прапорщик вздохнул и, оставив мне шинель, ящерицей исчез в траве.
     Он появился только под утро, весь измазанный зеленью  и  отчего-то  с
царапинами на левой щеке. Коня он  не  привел,  но  зато  увидел  главное.
Лошадей было не так много, всего около сотни. Сотня лошадей, запряженных в
артиллерийские упряжки. Двенадцать тяжелых гаубиц. Две батареи.
     Они ударили ровно в шесть утра, ударили сразу,  без  пристрелки.  Это
нас и спасло - первый залп оказался недолетом. Я скомандовал "в  укрытие",
но тут прозвучал второй залп, и пришлось  кричать  еще  раз,  пока  сонные
взводные не растыкали испуганно озирающихся людей по "лисьим норам".
     На  Геманской  такое  приходилось   видеть   неоднократно.   Недолет,
перелет... Это называется вилка. Третий залп накроет нас с головой. Ежели,
конечно, они умеют стрелять.
     Стрелять они умели, и я успел прыгнуть в "лисью нору" за  секунду  до
того, как снаряды легли прямо по  линии  наших  траншей.  Затем  еще  раз,
еще... Не углуби мы вчера окопы да не вырой эти норы,  роты  уже  не  было
бы... Видел я на  Германской,  как  немецкие  "чемоданы"  накрывали  целые
батальоны.
     Они обрабатывали  нас  еще  минут  двадцать,  и  под  конец  я  начал
сомневаться, уцелел ли еще кто-нибудь, кроме меня. Я  был  весь  в  земле,
узкая нора не позволяла даже отряхнуться, и я мог лишь сдувать пыль с носа
и губ. Подождав минуту, я выскочил наружу.
     Вокруг расстилалось нечто совершенно марсианское, окопы  превратились
в неровную цепочку гигантских воронок, а на горизонте уже вырастали ровные
ряды  молодых  ребят  в  новенькой  форме.  Господа   курсанты   наступать
изволят...
     Я хотел скомандовать, но голос не  слушался,  вероятно,  меня  все-же
немного оглушило. Тут рядом  кто-то  заорал  "к  бою",  и  я  узнал  голос
поручика Успенского, а прямиком из-под земли стали  появляться,  казалось,
навек исчезнувшие нижние чины. Я успел сообразить, что уцелело нас не  так
уж мало, зато пулеметы, похоже, накрылись все, а  меня  считают  пропавшим
без вести. Во всяком случае, в перерыве между командами поручик  Успенский
кричал, обращаясь неизвестно к кому "где командир?", и  кто-то  уже  успел
отрапортовать о том, что меня нигде нету и не иначе разорвало на части.
     Наконец, я пришел в себя окончательно,  отряхнул  землю  и  появился,
словно факир из пустого ящика, первым делом велев не стрелять без  команды
и проверить пулеметы.
     Два "максима", действительно, накрылись.  Один,  к  счастью,  уцелел.
Вдобавок, у нас было еще два "Гочкиса", так что терпимо.
     Мы подпустили красных  юнкеров  на  полсотни  шагов,  когда  они  уже
уверились в  нашей  полной  погибели,  затем  я  достал  свисток  и  вновь
изобразил Одихмантьева сына.
     И  все-таки  они  не  побежали.  Цепь  упала  на  землю,  они  начали
отползать, при этом отстреливаясь. Я хотел было вновь скомандовать  атаку,
но сообразил, что оставлять окопы сейчас оапсно. Вместо этого  я  приказал
проверить личный состав, а заодно и поглядеть, не завалило ли  кого-нибудь
в наших норах.
     Обстрел стоил нам семерых убитыми и вдвое больше ранеными. В одной из
нор мы откопали троих юнкеров, перепуганных, но живых и здоровых. Впрочем,
это был лишь первый тур.
     На этот раз они решили не жалеть снарядов. Обстрел продолжался  ровно
два часа. Со стороны это выгледело жутковато. Там, где были окопы,  стояло
гигантское пылевое облако, сквозь которое  время  от  времени  прорывались
фонтаны черной земли и красные языки пламени. Да, прямо какой-то Верден.
     Я упомянул о виде со стороны, поскольку нашей роты в  окопах  уже  не
было. Сразу же после атаки мы, как  и  договаривались  со  штабс-капитаном
Дьяковым, отвели отряд на полверсты  назад  и  спрятали  его  в  небольшой
балке. Сделали мы это  быстро,  вдобавок  преодолев  большую  часть  этого
расстояния ползком.  Удовольствие,  конечно,  ниже  среднего,  но  все  же
приятнее, чем на собственной шкуре пережить двухчасовый обстрел.
     Как только красные гаубицы замолчали, мы тем же порядком вновь заняли
то, что когда-то было нашими окопами.  Подошли  мы  туда,  не  прячась,  -
поднятая взрывами пыль создала прекрасную дымовую завесу.
     Наверное, господа курсанты чрезвычайно удивились, обнаружив,  что  мы
все еще живы и здоровы. Во всяком случае, отступали они на этот раз куда в
меньшем порядке и до вечера дали нам передышку. Только  красные  "Фарманы"
время от времени кружили  над  нашими  позициями,  но  бомб  отчего-то  не
сбрасывали, и мы перестали обращать на них внимание.
     Два следующих дня в моем дневнике не  отмечены.  Насколько  я  помню,
красные продолжали атаковать, но все с тем  же  успехом.  К  тому  же,  из
Мелитополя  подошла  подмога,  батарея  полковых  гаубиц,  а  в   воздухе,
наконец-то, появились наши "Ньюпоры".
     14 июня я сделал в своем дневнике  очередную  запись.  Все  утро  нас
никто не тревожил, красные как будто вымерли. К полудню нам стало  скучно,
и несколько наших юнкеров решили рискнуть и  проползти  пару  верст,  дабы
узнать, чего поделывает  курсантская  бригада.  Через  час  они  вернулись
обратно, шагая в полный рост  по  высокой  густой  траве.  Прятаться  было
незачем - красные ушли.
     К вечеру мы узнали,  что  Дроздовская  дивизия  вместе  с  нашим  8-м
кавалерийским полком взяли, наконец, Серогозы и  наступают  на  Федоровку.
XIII красная армия срочно  снималась  с  позиций  и  отходила  на  Большой
Токмак. Первое действие мы отыграли успешно - Северная Таврия была наша.

     Генерал Туркул, прочтя  страницы,  посвященные  курсантской  бригаде,
усмехнулся, ненадолго удалился, а затем показал мне странной формы знак  с
красной пентаграммой.  Этот  амулет  мне  знаком  -  большевистский  орден
боевого красного знамени, хранящийся среди  трофеев  Дроздовской  дивизии.
Туркул предложил приобщить его к моему  повествованию.  Пожалуй,  об  этом
стоит  упомянуть,   поскольку   этот   орден   принадлежал   тому   самому
штабс-капитану  Около-Кулаку,  командиру  курсантской  бригады.   "Дрозды"
сорвали орден  с  его  кителя  17  августа  1920  года  недалеко  от  села
Михайловки, где остатки бригады вместе с командиром нашли свой конец. Этот
Около-Кулак  служил  в  Преображенском  полку  вместе  с  Фельдфебелем   и
руководил полковыми песельниками. Во всяком  случае,  так  утверждает  сам
Фельдфебель.


     9 июня

     Дивны дела твои, Господи!
     Не знаю, надо ли об этом вообще писать. Но, пожалуй, упомянуть  стоит
- как-никак страничка наших нравов. Или традиций, уж не знаю, как точнее.
     Сегодня утром меня вызвал генерал Витковский. Я был уверен,  что  это
связано с очередным моим протестом по  поводу  дуэлей.  Так  оно  и  было.
Витковский встретил меня вежливо  -  он  вообще  всегда  вежлив,  не  чета
Фельдфебелю - и сообщил, что генерал Туркул передал ему мое мнение. Я  был
готов еще раз повторить свои аргументы, но  Витковский  остановил  меня  и
заявил, что, в целом, со мной согласен.  Более  того,  командирам  сводных
полков будет дан приказ сдерживать офицеров и решать конфликты через  суды
чести, по возможности не доведя дела до стрельбы. Вместе с тем  Витковский
заявил,  что  полностью  дуэли  отменить  невозможно,  покуда   существует
Галлиполи.  Его  мысль  проста:   отрицательные   эмоции   должны   как-то
выплескиваться. Ежели  бы  дуэлей  не  было,  офицеры  стали  бы  попросту
резаться кухонными ножами. Был  бы  фронт,  где  вся  ненависть  достается
врагу... Увы, фронта уже нет...
     Возможно, в этом он прав. Во всяком случае, я не  стал  спорить,  тем
более Витковский подтвердил все  ширящиеся  слухи  о  скором  отъезде.  До
Занзибара как-нибудь постараемся продержаться без лишней грызни.
     Но все это было, так сказать, вступление. Внезапно Витковский  сделал
строгое лицо и поинтересовался, по какому поводу я до сих пор ношу  погоны
штабс-капитана. Я тут же спросил его, каким  числом  датируется  приказ  о
моем разжалованьи. Он расхохотался, попросил не обижаться  и  показал  мне
целую пачку бумаг, которую он, судя по всему, привез из канцелярии Барона.
     В общем, дивны дела. У "царя Антона", да и у Барона чины  раздавались
налево и направо, сам Фельдфебель тому яркий пример. Но наш  отряд  чинами
не баловали - в каких войну начали, в таких и закончили. Признаться, мы  к
этому привыкли, а ежели и задумывались, то  объясняли  просто.  Отряд  наш
отдельный, никому, кроме главкома, напрямую не подчиняется, а стало  быть,
и представлять нас к чинам некому.
     Но, как выяснилось, еще после Донбасса, то есть два года тому  назад,
подполковник Сорокин послал на нас представление прямиком "царю Антону". И
- надо же! - представление утвердили, но сообщить  об  этом  забыли.  Или,
скорее всего, сообщили  во  2-й  корпус,  которому  мы  были  подчинены  в
Донбассе. А к тому времени мы уже входили в состав 3-го корпуса.
     Итак, я давно уже был капитаном. В  августе  того  же  19-го  Николай
Сергеевич, не получив отве