ся  мне  этот  полковник,  и  я  попросил  слова.
Вначале я сослался на  слабое  военное  образование,  многолетнее  окопное
одичание и три контузии, попросив покорнейше все сие  учесть  и  только  с
учетом   этих   смягчающих   обстоятельств   выслушать   мои   недостойные
соображения.
     Соображения же были до чрезвычайности  просты.  У  нас  три  неполные
дивизии без тяжелого вооружения, конфискованного союзничками,  а  равно  и
наших продовольственных запасов, конфискованных ими  же.  Вдобавок,  флот,
вернее, то,  что  от  него  осталось,  мы  не  сможем  использовать  из-за
отсутствия денег на топливо и в связи опять-таки с  запретом  все  тех  же
упомянутых благодетелей. У большевиков  же  в  Крыму  стоит  целая  армия;
считающаяся "трудовой", но имеющая легкое стрелковое вооружение,  стоит  у
Сиваша и ковыряет для  господ  комиссаров  крымскую  соль.  Большевистский
флот, хотя и небольшой, но, как показал прошлый год, вполне  боеспособный,
опирается на наши бывшие черноморские базы, имея,  помимо  всего  прочего,
союзником флот кемалистских мятежников. Да и Крым после  зимней  "чистки",
проведенной ублюдком Пятаковым и его башибузуками, не  способен  дать  нам
даже минимального пополнения.
     И, наконец, даже в случае удачи, красные заткнут  с  севера  крымскую
"бутылку"  и  повторится  прошлогодняя  ситуация.  Так   сказать,   дурная
бесконечность в действии.
     В заключение меня подмывало высказать предложение о наличии у  нашего
командования секретного способа хождения по морю,  аки  по  суху.  В  этом
случае, да еще с резервом в виде  взвода  архангелов  с  огненными  мечами
можно гарантировать нашему десанту процентов этак сорок  успеха.  Впрочем,
последние соображения я придержал при себе.
     Сказанного, однако, хватило. Полковник и возразить не успел, как один
из камер-лакеев нашего Фельдфебеля поспешил заметить,  что  штабс-капитану
Пташникову чрезвычайно милы  здешние  пляжи  и  что  он  ждет-не  дождется
купального сезона. Признаться, я и не ожидал, что у меня осталось то,  что
называют нервами. Во всяком случае, я довольно  вежливо  предложил  автору
этой реплики вместе  со  мной  и,  само  собой,  c  его  высокоблагородием
господином  полковником  первой  же  шаландой  отправиться  в  Крым,  дабы
разведать все на месте, а по возвращении рассудить, кто прав, а  кто  нет.
Тут уж  надлежало  высказаться  и  полковнику,  но  он  внезапно  в  самом
примирительном тоне заявил, что без колебаний отправится в Крым в компании
с ветераном Чернецовского отряда. Это уже было интересно,  поскольку  свой
Чернецовский крест я на кителе не ношу - он у меня без  планки.  В  общем,
как только  вся  эта  ворчащая  свора  расползлась,  я  подошел  к  нашему
парижскому гостю. Дело в том, что я его не  помню  у  Чернецова,  хотя  те
славные и страшные недели вспоминаю часто. Чаще даже,  чем  величайший  из
великих, Ледянящий из Ледяных анабазис.
     Оказалось, что полковник, - собственно, тогда  он  был  капитаном,  -
все-таки был у Чернецова, но недолго. Под Дебальцевым его контузило, и  он
был переправлен в Ростов. Меня он запомнил, а вот я его, к  стыду  своему,
нет. Тут, по логике, обязана была появиться  бутылка,  и  бойцы  за  общим
столом должны  были  помянуть  минувшие  дни.  Но  бутылки  не  оказалось,
полковник спешил, да и пить с ним мне как-то  не  хотелось.  Прощаясь,  он
глубокомысленно посоветовал мне не впадать в пессимизм, поскольку  великие
державы нам  помогут,  а  большевиков  через  месяц  свергнут  разъяренные
крестьяне.
     Ну  да...  Помогут...  Свергнут...  Езжай  лучше  в  Париж,  оптимист
хренов... Ладно, Бог с ним со всем. Вернусь к дневнику.

     Да, следующая атака красной чухны  должна  была  быть  последней.  Но
чухна что-то долго возилась, и тут вестовой позвал меня в  штаб.  Там  уже
был  штабс-капитан  Дьяков,  а  бледный,   едва   державшийся   на   ногах
подполковник Сорокин радостно тыкал ему обрывок телеграфной ленты. Когда я
появился на пороге, обрывок был предъявлен и мне. Это был  наш  пропуск  в
новый, 1920 год: штаб корпуса разрешил нам отступать на Мелитополь,  и  мы
имели шанс дожить до первого января. Правда, не все...

     Мы переглянулись с подполковником Сорокиным. Ситуация была проста  до
глупости и даже не нуждалась в обсуждении: у краснопузых  покуда  не  было
конницы и мы вообще-то имели шансы оторваться, ежели, конечно, вынести  за
скобки их тачанки. Но в  любом  случае,  у  Токмака  надо  было  оставлять
заслон. Не менее взвода и обязательно с офицером.
     Штабс-капитан Дьяков  был  уже  мысленно  в  Мелитополе,  а  то  и  в
Карасубазаре,  где  его  ждала  семья,  поэтому   нам   пришлось   немного
растормошить его и предложить высказать свое мнение. В первую секунду  он,
наверное, решил, что арьергард поручат ему,  и  смотреть  на  него  в  эту
секунду было неприятно. Умирать, безусловно, никому  не  хочется,  но  еще
через мгновение штабс-капитан Дьяков сообразил, что  подполковник  Сорокин
болен, а заместителя командира отряда никто в прикрытие не пошлет. Тут  уж
он посмотрел на меня.
     Я не скажу, что мне было все-равно. Просто меня не оставляла странная
уверенность, что этот бой - для меня не последний.  Но  я  уже  готов  был
вызваться в арьергард - хотя бы для того, чтобы  подполковник  Сорокин  не
подумал напоследок обо мне плохо. В конце концов, меня  не  ждет  семья  в
Карасубазаре, а  чем  Токмак  хуже  любого  другого  места  в  Таврии  для
последнего, личного, так сказать, боя, я не  знал.  Архитектура,  конечно,
своеобразная, но того, кто здесь останется, эта проблема скоро  перестанет
беспокоить.
     Вероятно, подполковник Сорокин меня понял. Он всегда меня понимал  и,
похоже, что-то решив, поинтересовался, кто  из  офицеров  остался  у  нас.
Штабс-капитану Дьякову и мне стало ясно, что мы должны уходить с  отрядом.
Едва ли подполковник Сорокин нас пожалел, - просто он  знал,  что  вот-вот
хворь свалит его окончательно, и оба ротных  будут  еще  нужны  отряду.  А
может, и пожалел, - кто его знает...
     У Дьякова лишних офицеров, естественно, не нашлось. У него никогда не
бывает ничего лишнего. Зато всегда есть все необходимое. Правда,  взглянув
на меня, он поспешил добавить, что у него осталось трое офицеров; все трое
- молодые прапорщики, а тут требуется кое-кто другой. Это верно. Даже если
оставить здесь всех троих его прапорщиков, красные пройдут  через  Токмак,
как мож сквозь масло. Стало быть, оставался кто-нибудь из моих.
     Я возвращался на околицу, где изредка постреливали в  ожидании  атаки
и, помнится, думал о том, что честнее и проще остаться здесь  самому,  чем
оставлять кого-то из тех, кто еще жив  и  надеется  выжить.  Но  мне  было
приказано уходить, и оставалось решить, кому уйти не суждено.
     Вероятне  всего,  надо  было  оставить  здесь  поручика  Дидковского.
Воевать поручик умел и сделал бы все как надо. Конечно, поручики  Голуб  и
Успенский сделали бы все не хуже, но жертвовать ими я не имел права - хотя
бы потому, что оба они могли бы заменить меня, ежели мне не  повезет.  Они
могли, а вот поручик Дидковский не мог бы.
     Все так, но оставлять в прикрытии поручика Дидковского было нельзя, и
вовсе не потому, что он был моим приятелем, как шептали все  вокруг,  и  я
его берег пуще прочих. Просто, поручик Дидковский  был  уже  не  тот,  что
полгода назад. Попросту говоря, сломался.
     В общем, как бывает. Храбрый офицер,  воевавший  не  один  год  и  не
кланявшийся пулям, вдруг гачинает проситься в тыл, ошивается  в  лазарете,
рвется во второй эшалон.  Те,  кто  помоложе,  ну  хотя  бы  штабс-капитан
Дьяков, склонны видеть тут чуть  ли  не  трусость.  Поглядели  бы  они  на
поручика Дидковского  в  июне  17-го  под  Ковелем  или  годом  позже  под
Екатеринодаром, и охота болтать ерунду тут пропала бы.  Это  не  трусость.
Еще на германской мы называли это "Ангел пролетел". Тот самый  Ангел,  что
прилетает рано или поздно  за  нами  всеми.  Просто  перед  некоторыми  он
появляется раньше, и они, в отличие от нас прочих, мнящих благодаря Божьей
милости себя бессмертными, уже знают, что они смертны.  И  знают,  что  им
осталось недолго.
     Поручик Дидковский сломался после Волновахи. Тогда,  в  самом  пекле,
когда  этот  бес  Билаш,  его  махновское  превосходительство   бандитский
фельдмаршал размазал по закаменевшей донецкой земле  нашу  третью  роту  и
прижал к терриконам оставшиеся две, поручик Дидковский сутки не отлипал от
пелемета; и в том, что Якову Александровичу, прорвавшемуся к нам со  своим
корпусом, было еще кого спасать, немалая его заслуга. Тогда о его трусости
никто не болтал. А днем позже, когда Билаша мы все-таки отбросили  и  даже
погнали на юг, поручика Дидковского было не узнать. Я-то  понял  сразу,  в
чем тут дело, и не отпускал его с тех пор далеко от себя.  А  сломала  его
окончательно, конечно,  смерть  прапорщика  Морозко,  Татьяны  Николаевны,
нашей Танечки, в которую он... Или с которой он... Впрочем, теперь это уже
не имеет никакого значения.
     Танечка прошла с нами все, - и чернецовскую эпопею, и Ледяной  забег,
и Кубанский анабазис, и бои в Донбассе, и  Волноваху.  Мы  берегли  ее  от
пуль, но от воспаления легких спасти не смогли. Мы похоронили ее за неделю
до Токмака в безымянном хохлацком селе, сорвав предварительно с ее  шинели
погоны, чтоб проклятые пейзане не сообщили антихристам, что тут  похоронен
офицер. Ее солдатский Георгий я  отдал  подполковнику  Сорокину.  Еще  год
назад  его  коллекция  вымороченных  наград  вмещалась  в  коробке  из-под
леденцов Жевержиева, а сейчас он набил ими свою полевую сумку чуть  ли  не
доверху. Теперь уже не установишь, где чьи, да и к  чему?  Сегодня  в  его
сумку перекочевала скромная красная ленточка - "клюква" Сени Новикова.
     Да, на поручика Дидковского  надежды  было  мало,  химик  и  сельский
учитель были  незаменимы,  мне  было  приказано  жить  дальше,  -  значит,
оставаться выпало подпоручмку Михайлюку. Я отозвал его с правого фланга  и
приказал отобрать двадцать нижних чинов по его выбору. Это все, что я  мог
сделать. Ему оставалось двадцать человек, пулемет и полный цинк патронов.
     Подпоручик Михайлюк всегда  был  гусаром,  недаром  покойный  генерал
Марков постоянно ставил его в пример. А между прочим, понравиться генералу
Маркову  -  это  было  нечто  другое,  чем  понравиться,  скажем,   нашему
Фельдфебелю. Генерал  Марков  знал,  как  должно  воевать.  И  как  должно
умирать, знал тоже. Поэтому подпоручик даже не мигнул, когда я сказал  ему
о полном  цинке  патронов.  Вернее,  нет,  он  как  раз  мигнул,  точнене,
подмигнул мне и потребовал впридачу пачку "Мемфиса". Он знал, что  просит:
я  носил  в  полевой  сумке  нераспечатанный  "Мемфис"  -  чтобы  покурить
напоследок. Я вынул из сумки"Мемфис", сунул подпоручику  Михайлюку  и,  не
оглядываясь, пошел распоряжаться об отходе.
     Все  оказалось  даже  хуже,  чем  я  думал.  С   нами   было   восемь
тяжелораненных, которых нельзя было эвакуировать в такой мороз;  вдобавок,
подполковнику Сорокину стало совсем плохо, и он  присоединился  девятым  к
этой  компании.  Штабс-капитан  Дьяков  првзошел  самого  себя  и  выволок
откуда-то из-под земли три подводы вместе с возницами, но  мы  оба  знали,
что до Мелитополя довезем немногих. Впрочем, вариантов не было:  оставлять
кого-либо чухне мы не имели права.
     Мы вышли из Токмака минут за десять до того,  как  пушки  краснопузых
вновь рявкнули и жидо-чухна полезла на приступ. Уже на околице меня догнал
связной от подпоручика Михайлюка  и  сообщил,  что  все  в  порядке  и  за
подпоручика можно не волноваться.  Связной  сунул  мне  какую-то  тряпицу,
козырнул и сгинул. Я сунул тряпицу в карман  и  только  потом,  сообразив,
развернул ее. Что ж, подпоручик Михайлюк помнил наши традиции: у  меня  на
ладони лежали его Владимир четвертой степени - такой же точно, как у  меня
- и знак  Ледяного  похода.  Оставалось  все  это  приобщить  к  коллекции
подполковника Сорокина. Я нашел в его  подводе  тяжелую  полевую  сумку  и
бросил в нее очередную лепту.
     Мы уходили быстро,  а  сзади  весело  стрекотал  пулемет  подпоручика
Михайлюка. Нас настиг все-же пяток снарядов, что стоило нам  троих  нижних
чинов, скошенных наповал  одним  взрывом.  Шестой  снаряд  -  последний  -
разорвался совсем рядом с дорогой, нас  бросило  на  промерзшую  землю,  я
крепко ударился головой, поручика Успенского забросало мерзлыми комьями, и
на минуту от его междометий  небу  стало  жарко.  Потом  мы  вместе  стали
поднимать с земли поручика  Дидковского,  которого,  как  нам  показалось,
слегка оглушило. Мы трясли его, стараясь  привести  в  чувство,  а  он  не
откликался и становился все бледнее. Подбежал штабс-капитан Дьяков, волоча
наш аптечный сидор, и начал извлекать из него чуть ли не английскую  соль,
но поручик Успенский уже все понял и,  отстранив  склянку,  чуть  повернул
голову поручика Дидковского  в  сторону.  Нам  все  стало  ясно.  Осколок,
маленький, не больше булавочной головки, аккуратно вошел  в  левый  висок.
Прошел сквозь волосы, поэтому мы в первые минуты и не сообразили. Ангел не
зря предупреждал Володю Дидковского. Кажется,  я  не  удержался  и  ляпнул
какую-то несусветную глупость вроде "не ушел", но никто меня, ясное  дело,
не слушал.
     Надо было спешить. Штабс-капитан Дьяков - теперь  он  был  старшим  -
скомандовал, и мы уложили Володю на  обочину,  укрыв  шинелью,  с  которой
предварительно содрали погоны. Этот ритуал мы  разработали  еще  во  время
Ледяного марша. Окрестные пейзане обычно хоронят вот  таких,  оставленных.
Пусть не сейчас, пусть ближе к весне. А вот ежели найдут офицера, то могут
отдать краснопузым, в агитационных, так сказать,  целях.  Любят  они  это.
Лавра Георгиевича несколько дней возили по Екатеринодару, а потом устроили
свое жидо-комиссарское аутодафе. Поэтому пусть Володя лежит тут без  погон
и документов. И пусть простит нас за то, что мы ничего не можем  поделатьс
закаменелым таврическим черноземом.
     Мы уходили на запад, а в оставленном Токмаке все еще что-то  гремело,
и долгими очередями бил пулемет подпоручика Михайлюка. Я был  уверен,  что
за пулеметом был он сам, - он любил стрелять длинными  очередями  в  упор,
расходуя патроны без счету, за что вечно получал  от  меня  на  орехи.  Ну
теперь он, стало быть, дорвался. Теперь было можно. Мы уходили все дальше,
и  гул  боя  постепенно  затихал.  Едва  ли  подпоручик  и  его  двадцатьт
гвардейцев продержались долго.  Но  во  всяком  случае,  этот  примитивный
маневр оправдал себя:  красная  чухна  уже  успела  обжечься  и  предпочла
обкладывать наш арьергард по всем  правилам.  Вероятно,  они  сразу  и  не
разобрались, что большая часть отряда сумела уйти. Господа обыватели, были
бы, конечно, рады из классовой солидарности  подсказать  нам  маршрут,  но
краснопузые своими гаубицами загнали их вглубь погребов, так что  на  этот
счет можно было не беспокоиться. В общем, подпоручик Михайлюк оказался  на
высоте и в этом бою. Мы  больше  ничего  не  слыхали  о  нем,  даже  когда
вернулись в Токмак через полгода. В таких случаях  раньше  писали  "пропал
без вести", хотя куда пропал - было яснее ясного. Надеюсь, Саша не попал к
ним в руки живым. Впрочем, случись даже это, чего  каждый  из  нас  боялся
более всего, Саша, подпоручик  лейб-гвардии  Московского  полка  Александр
Николаевич Михайлюк держался бы как надо. Я в этом уверен.
     Мы шли до Мелитополя шесть дней, шли на удивление спокойно,  хотя  во
встречных селах пейзане злорадно обещали нам встречу с Упырем. Мы даже  не
отругивались, поскольку было действительно страшно: налети Упырь со своими
тачанками, да еще в чистом поле, - мы бы и десяти минут  не  продержались.
Махно - это вам не красная чухна. Это людоед Божьей милостью и таврическую
степь знает, как собственный карман. С ним только Яков Александрович  умел
справляться, да и то имея за спиной корпус полного состава.
     К счастью, в эти самые дни - мы узнали об этом значительно  позже,  в
Мелитополе - Яков Александрович сумел еще раз прищучить  Упыря  у  Кичкас.
Махно увел тачанки на север, а мы сумели дойти до Мелитополя,  как  я  уже
успел отметить, аккурат под новый, 1920-й год, 31 декабря, часов в  девять
утра,  когда  солнце,  красное,  в  морозной  дымке,   еще   только-только
поднималось над степью.

     Ну  вот,  похоже,  дописался  до  галлюцинаций.  Нет,  действительно,
стреляют.


     7 апреля

     Наши борзописцы уже успели создать легенду об ужасающей скуке в Голом
Поле. Сие, во всяком случае, мы регулярно читаем в приходящих сюда всякого
рода русско-берлинских  и  русско-парижских  газетах.  А  напрасно  пишут.
Вчерашняя ночь - из тех, что не соскучишься.
     Нет, никакого красного десанта, к счастью - или к сожалению, это кому
как - не случилось. Просто трое пьяных марковцев подрались с  сингалезами.
Сингалезы   -   ребята   спокойные   и,   в    отличие    от    марковцев,
дисциплинированные, первыми в драку не лезут. Так что  виноваты  наверняка
наши. А кончилось все очень плохо, -  кто-то  из  наших  ослов  продырявил
сингалезского лейтенанта. Лейтенанта жалко - он держал  своих  арапов  как
должно, к нашим зря не цеплялся и,  между  прочим,  имел  три  французские
медали. Вот, стало быть, кроем, кроем союзничков,  и  за  дело,  по  чести
говоря, а сами-то каковы? И сингалеза жалко, и неприятностей не  оберемся,
да и стыдно попросту.
     Впрочем, наши "дрозды" спешат уверить всех, что все  беды  только  от
марковцев. Интересно, а кто  мой  вещевой  мешок  переполовинил  тогда,  в
Геническе? Все, все мы хороши, господа. Хоть намордники покупай.
     Нам, между прочим,  эта  потасовка  уже  вышла  боком.  Посколку  мы,
сорокинцы, вроде бы и не марковцы и не дроздовцы, нас  обещают  ставить  в
ночные караулы. Во всяком случае, поручика  Успенского,  несмотря  на  его
заклинания, отправляют сегодня ночью в компании с тремя  юнкерами  блюсти,
так сказать, наше Голое Поле, особенно его марковскую часть.
     Уже здесь, в Голом Поле, когда мы немного обустроились и  отоспались,
сорокинцы стали потихоньку искать друг друга. В общем, нас осталось не так
уж мало, как можно было бы  предположить.  Правда,  эти  сорокинцы  уже  в
основном крымские, последнего призыва. Хотя бывают и чудеса: нашелся  один
прапорщик из той самой третьей роты,  которую  паровозный  машинист  Билаш
расстрелял своими тачанками под Волновахой.Третью роту мы заочно отпели  -
и вот надо же! А от моей роты остались лишь мы  с  поручиком  Успенским  и
девять нижних чинов. Отвоевалась вторая рота.
     Между  прочим,  в  первые  недели  мы,  сорокинцы,   вынуждены   были
отстаивать здесь свою, с позволения сказать, индивидуальность. Дело в том,
что Фельдфебелю вздумалось нас  побрить.  А  это  уж  -  извините.  Устав,
конечно,  уставом,  но  все  в  нашей  Добровольческой  армии  знали,  что
сорокинцы  изволят  щеголять  с  бородами.  Точнее,  с  короткими   такими
бородками. В конце  концов,  никто  не  заставляет  дроздовцев  снять  эти
дурацкие пенсне, хотя зрение у большинства из них отменное. И все  потому,
что полковник Дроздовский был слегка близорук. Ну и пусть  носят.  И  наши
бороды оставьте в покое. После долгих пререканий Фельдфебель так и сделал,
и теперь сорокинца узнаешь  сразу.  Правда,  штабс-капитан  Дьяков  бороду
все-таки сбрил. Ну, ему виднее, тем более, что борода ему  не  очень  шла.
Вот подполковнику Сорокину с его бородкой было  неплохо.  Нам,  во  всяком
случае, нравилось.
     В Мелитополе мы сразу же разделились.  Штабс-капитан  Дьяков,  теперь
уже на правах командира отряда, отправился искать  начальство,  а  заодно,
что для нас было куда важнее, какую-нибудь крышу  над  головой.  Мы  же  с
поручиком Успенским и несколькими нижними  чинами  поспешили  на  станцию,
где, по слухам, должен был стоять санитарный поезд. На